– Здравствуйте, штурмбанфюрер, - она легко и, как показалось Гравесу, сердечно протянула руку. Он с удовольствием взял ее, склонился, тронул губами и чуть задержал в своей.
– Трудный день?
– И нелегкий вечер.
– А тут еще Пауль…
Ресницы едва приметно дрогнули.
– Не говорите… Беда с мальчишками. Чем старше… - Гертруда Иоганновна беспомощно развела руками.
Гравес смотрел на нее не мигая выпуклыми добрыми глазами и чуть прикусывал верхнюю губу, отчего тонкие усики его изгибались, словно живые гусеницы. О, он понимал фрау Гертруду и сочувствовал ей!
– Вам теперь придется все решать самостоятельно. Большой труд. Большая ответственность. Компаньон, надо полагать, выразил вам свои прощальные пожелания?
– Доктор Доппель? - уточнила Гертруда Иоганновна ровным голосом.
Гравес уловил в ее глазах растерянность.
– Разумеется. Ведь он уезжает сегодня.
Ого, уже не растерянность, а испуг. Не может скрыть. Гравес улыбнулся недоверчиво:
– Неужели он не поставил вас в известность, что срочно вызван в Берлин? Разве не за вами он послал Пауля?
Сегодня… Сегодня… Гертруда Иоганновна почувствовала, как начинают дрожать губы, слабеть ноги и в груди разверзается пустота, от которой мутит и не хватает воздуха.
Гравес все знает. Гравес притворяется. Он накинул ей на шею петлю и медленно с удовольствием затягивает. Нельзя поддаваться слабости.
Она втянула в себя воздух и резко, с хрипом, выдохнула, словно и верно шея была стянута петлей.
– Каждый раз, когда мне… напоминают об… об отъезде Пауля, я теряю равновесие… Я - мать, Гравес… Мать!… Дети не разлучались с самого рождения… Умом я понимаю, отъезд мальчику на пользу, а сердцем… Нет, Гравес, нет, сердце не может смириться с разлукой… Фюрер бы понял меня.
Она закрыла глаза, чтобы не видеть ненавистные живые усики-гусеницы, и ждала, что ответит Гравес.
А он молчал. Все прозвучало искренне. Даже фраза о фюрере.
Она получила передышку, но не захотела ею воспользоваться.
– Очевидно и доктор Доппель понимает меня, поэтому и отложил прощанье на последние минуты. - Гертруда Иоганновна посмотрела прямо в выпуклые глаза Гравеса. - А Пауль сбежал от него. По черному ходу. Перелез через крышу какого-то сарая, ободрал руки. - Вот так: говорить правду, ничего не скрывая. Правда обезоруживает. - И его можно понять. Он еще ребенок. Ему и хочется в Берлин, и страшно… Он там будет совершенно один!… - теперь можно не сдерживать слез. Она всхлипнула горько, достала из рукава платья носовой платок.
Лицо Гравеса сделалось печальным, концы усиков скорбно опустились и замерли.
– Я все понимаю, Гертруда. Вы - сильная женщина, но все-таки женщина, - сказал он проникновенно. - Доктор Доппель многое может сделать для Пауля. И сделает, поверьте. У него такие связи в Берлине! И ведь не на чужбину же вы отправляете сына. В фатерлянд. Немец едет в Германию. Не вечно же ему держаться за мамину юбку.
Гертруда Иоганновна кивнула и сказала, всхлипывая:
– Ах, Гравес, все это так некстати… именно сегодня… когда я… должна быть особенно в форме. Такие гости!… Упросите Доппеля отложить отъезд хотя бы до завтра. Завтра я смогу поплакать вволю…
– Не думаю, чтобы он отложил отъезд. Его ждут в Берлине, - с деланным сожалением произнес Гравес и спросил деловито: - Вы направлялись в ресторан?
Она кивнула.
– Я оттуда. Пока все в порядке. Идите к себе. На вас лица нет. Побудьте с сыном. Доктор, очевидно, появится с минуты на минуту.
Гертруда Иоганновна повернулась и пошла вверх по лестнице. Из комнаты швейцара выглянул офицер, начальник караула, посмотрел ей вслед.
– Красивая женщина.
– И очень умная, - хмуро добавил Гравес.
Крохотная надежда жила в сердце: а вдруг Доппель действительно так торопится, что уедет без Пауля?… Удивительная штука человеческое сердце: уже совсем тупик - кругом высокие стены, выхода нет, а сердце все надеется. На брешь, на трещину, на внезапное землетрясение, - вдруг она рухнет, эта стена…
Спрятать Пауля! Чтобы не нашел. И тогда уедет один.
Где? Как? Штурмбанфюрер Гравес сам привел мальчика в гостиницу. Гравес насторожился, чует опасность. Нюх у него собачий. Не зря же никому не выдал пропуска на выход. Захлопнул всех в гостинице, как мышей в мышеловке. Знал бы, что поздно!…
Ах, если бы Павел прибежал не к ней, не сюда, а к Фличу или к тому старику, у которого они жили в прошлом году или еще к кому!…
"Если бы"… "если бы"… Этих "если бы" не перечесть. Если бы не было этой страшной войны, как бы они жили сейчас! С Иваном, с мальчиками…
Гертруда Иоганновна потерла виски кончиками пальцев. Начиналась головная боль, сказывалось напряжение последних недель. Все эти длинные жаркие дни ее не покидало ощущение, что она идет по тонкой шаткой жердочке над бездной. Достаточно неверного движения, не то что шага, и неминуемо сорвешься. И не одна. Мальчиков за собой потащишь, Флича, Федоровича, Шанце и еще многих, многих, которых она и в лицо-то никогда не видела, но с которыми связана цепями страданий, крови и боли. Общая радость так не связывает, как общая беда.
С минуты на минуту может появиться Доппель. Не надо себя обманывать. Что ж она сидит здесь одна?…
Гертруда Иоганновна прислушалась. Даже обычной возни не слышно, притихли мальчишки… Надо поговорить с Паулем. На всякий случай. Она была уверена, что Доппель будет вечером в ресторане. И заряд заложен поближе к его постоянному столику. Поэтому не тревожилась всерьез. Как-то не верилось, что Пауля и в самом деле могут увезти…
Оттянуть бы отъезд до вечера!
И Шанце не идет утверждать меню. Значит, "водопроводчик" еще не появился.
Гертруда Иоганновна поднялась с низенькой кушетки, приоткрыла дверь в спальню.
Мальчики сидели на коврике возле кровати и тихо о чем-то разговаривали. Рядом растянулся Киндер, он поднял голову и хлопнул несколько раз по полу хвостом.
– Пауль, мне надо с тобой поговорить.
– С одним?
– Да. Петер, прогуляй Киндера во дворе.
– Он уже гулял.
– Пусть еще погуляет.
Братья переглянулись. Это что-то новое, обычно попадало сразу обоим. Петр поднялся с коврика.
– Идем, Киндер, гулять.
Пес вскочил и завертел хвостом: что может быть приятней внеочередной прогулки!
Павел тоже стал подыматься.
– Сиди, - махнула рукой Гертруда Иоганновна.
Когда Петр с Киндером ушли, она опустилась рядом с Павлом на коврик, посмотрела на сына внимательно, словно хотела разглядеть вблизи и запомнить.
Павла насторожил ее взгляд, он уловил в нем и ласку, и печаль, и боль. Сердце сжалось.
– Плохо дело, Павка, - тихо сказала Гертруда Иоганновна по-русски. - Минута через минуту придет Доппель.
– Я спрячусь.
Она медленно покачала головой.
– Они будут находить тебя. И будет только хуже.
– Я не здесь спрячусь. В городе.
– Сегодня отсюда нет выхода. Даже для меня. Гравес засадил нас в мышеловку. - Она протянула руку, ласково откинула волосы Павла со лба. - Ошень может стать, что тебе будет ехать в Берлин.
Он прижался щекой к теплой маленькой руке.
– Я не хочу, мама!
– И я не хочу. Война. Она разбрасовывает людей. - Гертруда Иоганновна тяжко вздохнула и перешла на немецкий. То, что она хотела сказать сыну, казалось ей очень важным и русского могло не хватить: - Тебе пятнадцать лет, Пауль. Ты почти мужчина… Берлин - это не только Гитлер, наци. Мой папа, твой дед, тоже берлинец. И я родилась в Берлине. Сейчас там все в угаре от побед. Если смотреть на солнце, как бы слепнешь. Отведешь глаза и - ничего кругом, сплошное пятно. Потом слепота проходит. Нужно, чтобы немцы терпели поражения. Как под Москвой. Чтобы солнце победы погасло. И тогда к ним вернется зрение и они увидят, что натворили. Только ты не думай, что я хочу оправдать их. Если тебе придется уехать с Доппелем… - голос ее прервался, не хватило дыхания. Она замолчала. Справилась со спазмом в горле: - Тебе будут вбивать в голову, что ты приехал на Родину. О-о, они умеют выбивать твои мысли и вбивать свои! Соглашайся с ними. Но где бы ты ни был и что бы с тобой ни случилось, никогда не забывай, что Родина твоя - здесь, эта земля - твоя Родина. Они будут внушать тебе, что ты - немец. Соглашайся. Но помни, что ты - русский. Весь их великий рейх держится на обмане. На большом, когда обманывают целые народы и весь мир, и на маленьком, когда обманывают людей и обманывают самих себя. Так обмани их, Пауль. Понимаешь, мальчик? Всю жизнь я учила вас быть правдивыми. А теперь говорю - обмани. Как я их обманываю, сынок. Они уверены, что я - Гертруда Копф, а я - Гертруда Лужина.
– Я знаю, мама, - шепнул Павел.
– Если тебе придется вмешиваться в какие-нибудь события, подумай сначала, кому от этого будет хорошо, а кому плохо. И поступай по своей совести. Мы все сейчас на войне. Посторонних нет. И еще… Этого никто не должен знать, Пауль. И я не должна тебе этого говорить, но… Тебе будет легче там, на чужбине, если ты будешь знать правду. Наш папа - жив.
– Жив? - Павел поднялся на колени и посмотрел на мать долгим удивленным взглядом. - Кто тебе сказал?
– Не важно. Важно, что он жив.
– А… а как же газета?
– Фальшивка. Я же говорила, что весь рейх держится на обмане.
– Значит, он не Герой?
– Герой. Настоящий Герой. Они прибавили только одно слово: "посмертно". Они хотели убить его в нас.
– А Петя знает?
– Узнает в свое время. И они не знают, что мы с тобой знаем правду.
Павел ничем не проявил радости, и Гертруда Иоганновна опечалилась.
Но она понимала, что отец для него был далеко, дрался с фашистами, погиб под Москвой, мальчики пережили его гибель и смирились с ней, привыкли считать отца погибшим. В их возрасте быстро стираются и горе и радости. И хоть они и повзрослели за этот страшный горький год, узнали и увидели такое, чего другим не выпадет и за всю жизнь, все-таки они - дети. Она верила: пройдет время, Павел поймет сердцем, что Иван жив. И там, в Германии, среди коричневых и черных волков, ему легче будет выжить, потому что он будет знать, что отец с боями идет к нему, его отец, Герой Советского Союза Иван Лужин. Нельзя, чтобы мальчик на чужбине ощущал себя сиротой.