— Кажется, семьдесят пятый будет великим годом, — сказала Мина.
Глаза у нее слипались, голос дрожал.
— Ну, если этот год будет не наш, то какой-нибудь точно будет, — ответил Аво.
— М-м-м, — промычала Мина. — Этот год будет нашим.
Всю ночь шел снег. Приехавшие туристы спали в выстроенных в горах домиках турбазы, чтобы утром отправиться к подъемнику. Из города базы не было видно. Аво вышел из дома и стал ждать автобуса. Он вспомнил, как впервые увидел подъемник из окна комнаты Рубена. Сиденья, что поднимались вверх на тросах, казалось, приветствовали его вступление в новую жизнь. Они поднимались и опускались, как бы ожидая, когда он сядет и направится к своим вершинам.
В Лос-Анджелесе снега нет, а здесь намело на полметра. Аво подумал, что автобус вряд ли сможет проехать, и перспектива застрять в городе привела его в такое замешательство, что свело живот.
Перед тем как уйти, он написал Мине записку, однако не стал вдаваться в подробности. Он не хотел, чтобы ее снова стали таскать на допросы.
Сначала маленький хилый, болезненный мальчик. Потом большой и высокий… Что у них может быть общего, кроме тебя, Мина Багосян?
Конечно, это не совпадение.
Он написал: «Я люблю тебя. Когда придет наш год, я скажу тебе».
Теперь бы найти лопату. Было еще темно, когда Аво, зашнуровав покрепче ботинки, отправился на поиски. Лопата нашлась у бюро переписи населения. Он вернулся на остановку. Под фонарем мерцал снег, пестрея миниатюрными тенями от падавших снежинок. Если автобус застрянет, он никогда не сможет уехать.
Аво взялся за лопату и в течение часа расчищал дорогу до ближайшего поворота, что находился метрах в пятидесяти от остановки. Этого должно хватить, чтобы автобус, разогнавшись, не увяз в глубоком снегу. Он так сильно вспотел, что, когда снял куртку, кожа буквально задымилась. Вдалеке маячило самое высокое здание в Кировакане. Сквозь падающий снег и поднимающийся от кожи пар Аво исподлобья посмотрел в ту сторону. Затем вернулся к работе. Лопатил и лопатил снег, боясь, что вспыхнет свет в знакомом окне. Но дом стоял, погруженный в темноту.
Всем было известно, что это самое высокое здание в Кировакане. Но не в мире.
Глава одиннадцатая
Лос-Анджелес, Калифорния, 1975–1978 годы
Прежде чем сделаться Броубитером, Аво провел свои первые калифорнийские годы на складе на окраине Глендейла. Склад располагался за рекой. Если проехать мимо муниципальных полей для гольфа Уилсон и Хардинг в Гриффин-Парке, то можно заметить тупик, застроенный складскими коробками. Улица называлась Сперри-стрит. В самом ее конце стоял безобразный бетонный куб, на котором был укреплен щит с надписью: «Не может быть БОЛЬШИХ ПЛАНОВ без Л.А.».
До того как новое законодательство о зонировании ограничило хранение легковоспламеняющихся веществ, склад в конце улицы Сперри использовали компании, торговавшие удобрениями. При Никсоне группа армян подписала договор аренды, и из склада были вывезены последние мешки с дерьмом. Теперь, по прошествии шести лет, к сохранившемуся амбре внутри склада добавился запах водочного перегара профессиональных «саботажников». Рубен использовал французское написание Saboteurs, когда направил Аво письмо из Парижа, чтобы изложить свое мнение о тех, с кем теперь работал его брат в Лос-Анджелесе: «…саботажники, поддерживающие антиисторическую позицию турецкого правительства». Он заблуждался.
Несмотря на то что на складе беспрерывно работали огромные вентиляторы, несмотря на то что на гриле во внутреннем дворике жарили кебаб с ягнятиной, несмотря на количество лимонов, которые выдавливались в каждое блюдо, запахи птичьего помета, навоза и гниющего сена упорно не выветривались. Каждое утро Аво входил на склад, потягивал носом, садился в одно из потертых кожаных кресел, расположенных кругом, и говорил «доброе утро» тем, кто уже насквозь пропитался этой вонью.
Они называли его Meds Mart — «Большой человек».
Как и все люди, которым свойственно объединяться в группы, его новые сотоварищи говорили всегда одновременно, не слушая друг друга. Среди них не было лидеров, но если кто-нибудь начинал говорить, то делал это с таким видом, что уж он-то точно знает истину, а истина у них была на всех одна. Эти шестеро никогда не делились подробностями своей личной жизни. Правило было неписаным, и Аво подчинился ему. Он чувствовал, что не очень-то вписывается в эту компанию, но выбора у него не было.
В 1975 году была создана Армянская секретная армия освобождения Армении [14], и все эти люди входили в нее. Сформировал ее Акоп Акопян, армянин, живший в Бейруте. Цель организации была ясна — принудить Турцию, а вместе с ней и другие страны признать геноцид, добиться извинений и возмещения причиненного ущерба, и в любом случае — атаки на турок по всему миру, а заодно и на тех, кто поддерживает их. Все разговоры шли исключительно в этом направлении. Вопросов, которые могли бы вызвать разногласия, здесь никто не задавал, и это еще больше дезориентировало Аво. А разговор о лидерстве сразу вел в Европу, на Ближний Восток или в Азию, смотря где в текущий момент находился Акоп Акопян.
Как ни странно, тон бесед не был страстным, а скорее академическим, и Аво, вступившему в АСАЛА, как требовали обстоятельства, это напоминало обсуждение школьного проекта, который он мог бы реализовать в одиночку. Постепенно он научился отключаться от этих разговоров, слушая их, он думал о своем доме, о Мине… Исключением было, когда произносилось какое-нибудь неармянское имя. Аво сразу обращал на это внимание — еще бы, ведь речь шла, например, о похищении турецкой кинозвезды или убийстве турецкого посла.
На складе постоянно проигрывались пластинки с записями народных исполнителей Армении. Те же трели кларнетов, которые Аво слышал всю жизнь, то же дыхание дудука, извлекаемое иглой из винила.
Однажды, чтобы хоть как-то разбавить мрачную атмосферу, Аво решил рассказать анекдот. Он слышал его в Ленинакане, когда еще был ребенком, от одного старого пьяницы, который анекдотами расплачивался за водку. Суть заключалась в следующем: пожилой командир рассказывает своим солдатам всякие истории. Однажды, по его словам, он попал в плен прямо на передовой. А враги пленников либо расстреливали, либо насиловали. Один молодой солдат спрашивает: «А что они с вами сделали?» Командир помолчал немного и говорит: «Расстреляли меня, сынок, расстреляли».
Аво поднял руки, показывая, что анекдот окончен. Но никто не смеялся. Потом кто-то начал говорить о зверствах, которым подверглись армяне в ходе стычек с турками.
— Мы тут пытаемся добиться справедливости, а эта дубина словно в шоу Джонни Карсона выступает!
Аво вжался в кресло так глубоко, насколько это было возможно для человека его роста. Говоря по правде, он и сам считал этот анекдот не слишком смешным. Но ему казалось, что остальным анекдот нравится, и потому рассказал его. Надеялся найти хоть какую-то связь с этими людьми.
Он извинился, но мужчины уже вернулись к своему бесконечному разговору. Некоторое время он прислушивался, запоминая подробности о доме турецкого посла в Ла-Кресента-Монтроуз, округ Лос-Анджелес, — на этого посла готовился теракт. Потерев проступающую уже в девятнадцать лет лысину, он подумал, интересно, где сейчас его брат? Рубен бы тоже не посмеялся, но он мог понять мотивы, которыми руководствовался Аво.
Выйдя со склада, Аво нырнул под арку Чеви-Чейз-Драйв. Он жил в небольшой студии, которую снял для него Рубен. К его первоначальному удивлению, и слева, и справа соседями оказались армяне. Но оказалось, Глендейл был городом армянских мясников, бакалейщиков и владельцев недвижимости. Аво еще долгое время жил в Америке, не слыша ни слова по-английски. Он надеялся, что армянская диаспора поможет ему почувствовать себя дома, а гул проносящихся машин при некоторой натяжке можно принять за шум дождя.
Почти каждый вечер несколько семей собирались у кого-нибудь в квартире, чтобы вместе выпить и поужинать. Когда одиночество становилось невыносимым, словно рыбья кость в горле, Аво присоединялся к компании. Он был слишком молод, чтобы поддерживать беседы со стариками, зато благодаря своим размерам сделался настоящим кумиром ребятишек. Они глядели на него разинув рот, словно Аво был армянской статуей Свободы, а он рассказывал им безобидные анекдоты и позволял забираться к себе на плечи, поднимал малышню под потолок, чтобы они могли заглянуть внутрь светильников и увидеть дохлых мух. Как он сам думал, он давал им не только хороший обзор квартиры, в которой собирались армянские семьи, но и этой залитой солнцем страны, которую они называли своей.
По воскресеньям, вместо того чтобы отправиться в церковь, Аво шел в ювелирный магазин, чтобы пообщаться с единственным взрослым человеком, с которым он мог перемолвиться больше чем просто парой слов. Женщина средних лет, повсюду ходившая с песиком, читала соседским детям книжки, и однажды они познакомились с Аво на каком-то совместном обеде. Ей сразу пришелся по душе здоровяк, умевший развлекать детей. Завязался разговор. Как только она поняла, что Аво совсем не говорит по-английски, она выдала ему карточку с фразами на двух языках и прочитала каждую фразу дважды — сначала на армянском, а потом на английском.
– Քանի տարեկան ես? How old are you? (Сколько тебе лет?)
— Эмм…
– Տասնինն. Nineteen. (Девятнадцать.)
И так далее.
Она велела ему прийти в свой ювелирный магазин.
– Սա Ավո Գրիգորյան (Это Аво Григорян), — сказала она своей тетке в первое воскресенье. — Նրա հետ խոսելու Ես անգլերեն (Будешь говорить с ним по-английски).
— Ох ты ж! — воскликнула тетка, сама не более пяти футов, и полезла в карман, из которого извлекла очки с фиолетовыми линзами. Она водрузила очки себе на нос. — Շատ, շատ մեծ! (Очень, очень большой!)
— Очень большой, — эхом отозвалась Валентина.