— Но они не взрывают никаких бомб на рынках, — парировала тетка. — Они атакуют посольства и дипломатические представительства.
— Пока что…
— Возможно.
— Ну а ты, Аво, что об этом думаешь? — повернулась к нему Валентина. — Я права? Или ты придерживаешься тетушкиного мнения?
— Все это ужасно, — выговорил Аво. — Просто ужасно, бро.
— Да уж, тут трудно не согласиться, — кивнула женщина. — И перестань все-таки говорить мне «бро»!
За прошедшие выходные Аво разнял в «Выстреле» семь драк и выгнал из сортира парочку, которой приспичило заняться там сексом. А потом в заведение зашел человек, одни сказали бы — средних лет, другие — пожилой. Волосы с проседью, на руках татуировки. Сам того не ожидая, Аво разговорился с ним. В процессе разговора выяснилось, что ему вроде как предлагают новую работу. Причем сначала Аво даже и не обратил внимания на этого чувака с хвостом на голове, пока тот сам не представился ему.
— Давай во второй половине дня, бро, — предложил ему Аво, потому что на первую половину у него были запланированы дела. Мужик пожал ему руку.
В одиннадцать сорок пять утра следующего дня Аво подошел к телефону-автомату рядом с «Выстрелом». Он прекрасно помнил номер телефона, что был нацарапан на заднике обложки учебника прямо под биографией автора. Набрав нужные цифры, Аво представил, как электрический сигнал идет по проводу дальше. Вот он минует «Выстрел», потом доходит до крыши дома, где он однажды видел птичье гнездо. Аво буквально видел, как сигнал проходит по каждой веточке этого гнезда, а затем по кабелям, что ведут из города, как понесется через Форест-Лаун-Драйв мимо знаменитого кладбища, где гниют старые кости известных и не очень людей, минует Голливуд-Боул с его неоновыми сполохами, и дальше — через долину Сан-Фернандо, через Васкес-Рокс, где зубчатые плиты наносов выбиваются из земли шлифованными пластинами разлома Сан-Андреас. Для Аво эти слои, которым больше миллиона лет, были бесстрастными зубами времени. И вот его голос спустился по проводам в дом у скал, и другой голос, проделав тот же путь в обратном направлении, примчался к нему обратно.
— Слушаю вас, — раздалось в трубке. — Кто говорит?
— В четверг вечером, бро. Будь осторожней, парень, о’кей?
— Простите, кто это?
Аво замялся, прежде чем выговорить по-армянски слово ճրագործ — злодей, разбойник.
— Это ведь вы, профессор, да? Они придут за тобой, бро. Операция назначена на вечер четверга.
— Это что, шутка? Мне смеяться или бояться?
Все дело в произношении, думал Аво, в несоответствии между его сердцем и выговариваемыми словами. Плохое знание языка превращало каждое сказанное им слово в ребус, дурацкую игру.
— Ты лжешь насчет геноцида, бро, я ненавижу тебя, я не знаю, зачем ты это делаешь, ты убиваешь целые семьи снова и снова, навсегда. Это большое зло, — сказал он, сжимая металлический шнур в кулаке. — Но я все равно звоню тебе. Я думаю, бро, что убивать тебя — это неправильно.
И прежде чем Танака успел поблагодарить или обругать его, Аво осторожно повесил трубку на рогульки. В телефонной будке было чертовски тесно, и он несколько раз ударил по стеклу, а потом развернулся и вышел.
Вдалеке стоял универсал красного цвета — точь-в-точь такого же, как и поясной кошелек, в котором Аво спрятал подарок Рубена. С сиденья водитель махал ему рукой, и Аво направился к машине, чтобы не останавливаться следующие два года.
Глава двенадцатая
Лос-Анджелес, Калифорния, 1989 год
Похожая на старый грецкий орех тетка Валентайн наверняка слышала раньше имя Рубена, но ничего не сказала. Вместо этого она вышла из магазина и направилась в сторону одной из церквей.
— Пошла помолиться о чем-нибудь, — сказала Валентина.
Было ясно, что старуха вернется не раньше чем через час, а то и через два, но Валентина предложила мне остаться и подождать.
— Тем более вы, наверное, проголодались. На одном печенье далеко не уедешь, — заметила она. — Не желаете перекусить? Мой знакомый держит небольшой ресторан на углу Эверетт и Лосиной улицы. Оставьте кошку здесь, а когда вернетесь, тетушка, думаю, расскажет нам много интересного. Я ведь тоже страшно любопытна.
Я согласился — желудок давно уже выворачивало, да и не хотелось уезжать, не услышав рассказа старухи. Так что я принял предложение. Пока Валентина консультировала покупателя, я подошел к Фудзи, уютно устроившейся на спинке дивана, и прошептал ей на ушко:
— Я скоро вернусь, дорогая.
Мои собственные уши на улице буквально заполнила чужая незнакомая речь. Я подивился, как армянам удалось захватить целый город. Почти все вывески были на армянском, а когда я свернул к ресторану, то заметил, что и дорожные указатели на перекрестках дублируются по-армянски: и Уилсон, и Бродвей, за исключением разве что направлений на Харвард и Оранж-Гроув-авеню. Тут я вспомнил адрес, что оставила мне Мина на автоответчике: 700, Оранж-Гроув-авеню.
Хотя мы проездили вместе уже целый год, Броубитер ни разу не заговаривал со мной о своем доме, однако все время вспоминал одну девушку. Впервые я услышал о ней, когда мы выезжали из Миннесоты после фиаско в Дулуте.
Из-за дрянной погоды пришлось застрять на северных территориях в компании десятка-другого рестлеров. Две недели подряд после боев «хорошие парни» неизменно шли в один бар, а «плохие», соответственно, в другой. Под конец двухнедельных посиделок мы передрались со всеми местными раздолбаями, перепробовали каждую бутылку, что стояла на полках, переспали со всеми шлюхами Дулута. Все, кроме Броу. Он выходил на ринг, смеялся вместе с нами, пил бог знает что, как и мы, но стоило какой-нибудь девице подкатить к нему, он тотчас сматывал удочки. Само собой, парни начали подкалывать его по этому поводу. Тогда все было иначе, не так, как сейчас, когда основная зрительская аудитория состоит из прыщавых мудаков с педерастическими юношами. Тогда среди зрителей были девушки, которые следовали за нами из города в город, переходили из бингозала к арене, из кабака в гостиничный бар…
Не сомневаюсь, они искали какого-нибудь жеребца или качка, блондинчика или жгучего брюнета-сердцееда, но в результате то ли из любопытства, то ли от тоски и невостребованности выбирали какого-нибудь дикаря в маске или уникума вроде Броубитера. Изредка перепадало и менеджерам. Так или иначе, мы были благодарны им. Точнее, все, кроме Броу. Жизнь в дороге — тяжелая штука, жизнь на ринге — тоже не мед, и женская ласка в таких случаях означает гораздо больше, чем просто ласка. Мы же все время проводим в мужской компании — тренируемся, едим, обмениваемся машинами и номерами в мотелях, шкафчиками в раздевалках, нещадно тузим друг друга, чтобы заполнить зрительские трибуны, на которых мужчин по-любому большинство. Мы стремимся развлечь этих мужчин, заслужить их уважение, и после того, как все приемы проведены, а все удары подсчитаны, нам нужно найти себе женщину, одинокую или просто любопытствующую, пусть даже профессионалку, и это было своего рода благословением.
Я знал рестлеров, которые даже женились на таких, принимая отношения за любовь. Но Броубитер был не из них. Казалось, он хорошо понимал, в чем тут разница.
Ну, парни и приняли его соответственно. Они гадили ему в обувь, попытались однажды разделить его знаменитую бровь надвое (нам удалось отбиться), от души лупили его башкой о ринг и сломали ему нос.
Там, в Дулуте, погода наконец прояснилась, и мы двинулись дальше. Именно во время этого путешествия Броу, в глазах которого плясали то желтые, то зеленые огоньки, сказал мне, что хотел бы жениться на одной девушке, что осталась у него на родине.
Что, в сущности, он рассказал мне о ней? Что она любит музыку, кошек и лыжи. У нее был особый дар, который помогал ей выигрывать в жизни, в каком бы направлении она ни двигалась. Аво очень надеялся, что ей удастся переехать к нему сюда, в Штаты. Когда он говорил о ней, его голос непроизвольно делался выше, будто сердце натягивало его голосовые связки. Подобное я слышал гораздо позднее на своем автоответчике под Рождество. Девушка, о которой говорил Броу, была Мина.
В ресторан я не поехал. Развернув машину, я заметил, что небо заволокло облаками, и сразу же изменилось освещение. Я никогда особо не доверял людям, которые любят яркий солнечный свет. Куда как лучше, когда небеса затягивает пеленой, ничего не теряется из-за этих дурацких бликов и даже мысль становится отчетливей. Найдя нужный адрес, я свернул на узкую дорожку, ведущую к трехэтажному дому. Покрытый коричневой и желтой штукатуркой, он походил на батончик мороженого.
У самых ворот я услышал музыку. Проехав на территорию, я последовал за звуками: кларнет, клавиши, голос. То же самое я слышал и тогда, на Рождество, в телефоне Мины. Музыка лилась сверху, куда вела пожарная лестница, и я решил подняться.
На плоской крыше-террасе находилось человек двадцать — тридцать. Были и дети. Многие танцевали. Похоже, я попал в самый разгар веселья. На краю у невысокой балюстрады стоял гриль, и шедший от него запах едва ли не перекрывал грохотавшую музыку. Вокруг гриля суетились несколько мужчин — щипцами переворачивали мясо. Неподалеку, замерев в своих креслах, за праздником наблюдали старики, а между креслами носились дети. Лестница позади меня буквально ходуном ходила, так как кто-то то и дело подносил новые блюда и бутылки. Голубая скатерть была прижата камнем, а самые маленькие дети раскладывали столовое серебро. Повертев головой, я так и не смог найти среди гостей нужную мне женщину.
Наконец один из мужчин отошел от гриля и со щипцами в руке направился в мою сторону. Его товарищи смотрели на меня. Он подошел и широко улыбнулся:
— Налью вам выпить, если скажете, кто вы такой.
— Я ищу Мину.
Мужчина повернулся и что-то сказал по-армянски. Компания буквально взревела от хохота. Не смеялся только один, в рубашке с распахнутым воротом. Тот, кто говорил по-английски, представил мне его: