— Скажите, — спросил Рубен священника, — а что вы говорите тем, кто утверждает, что Бог — это вымысел?
Тот вздохнул:
— Говорю, что время осмотра храма закончилось, а пожертвования можно оставить у выхода.
Рубен открыл бутылку и отпил из нее.
— Ну вот, теперь вы нарушаете уже два правила.
— Хотите попробовать?
Священник наклонился, посмотрел на бутылку и отказался. Затем слегка приподнял полы своего одеяния и сел на стул рядом с Рубеном. Сколько же работы потрачено на эти ризы?
— Я мешаю вам отправиться на парад по случаю Дня взятия Бастилии? — осведомился Рубен.
— Значит, вы не француз, в том смысле, что не родились здесь, — ответил священник. — Я подумал об этом с самого начала, а вот теперь знаю точно. Потому что мы называем этот праздник совсем по-другому. Так говорят только туристы. Мы не отмечаем кровавый штурм. Иностранцы, а особенно Советы и США — вечно ссорящиеся родственники, думают, что мы празднуем Бастилию. Но это не так.
— Так для чего проводится парад? — удивился Рубен.
Священник объяснил, что на самом деле праздник называется Fête de la Fédération — День Федерации. Праздник учрежден четырнадцатого июля на следующий год после штурма Бастилии.
— Первый такой праздник был проведен в тысяча семьсот девяностом году. Он знаменовал собой события, кульминацией которых стало принятие конституционной монархии, направляемой Учредительным собранием. Вопрос решился без кровопролития, то есть праздник стал днем примирения. Конечно, мир наступил только по окончании революции, много лет спустя. А впрочем, зачем я это рассказываю? У французов довольно-таки знаменитая история.
— Не такая, как у нас.
— Да, — вздохнул священник. — Не такая…
Рубену пришло в голову, что он и сам мог бы стать священником. Он бы целыми днями журил своего служку за то, что тот пропустил время возжжения свечей после туристического часа. Он бы облачился в свою веру, словно в ризу, чтобы закрыться от всего мира, чтобы поставить всю свою серьезность на службу правосудию — вселенскому правосудию, а не той справедливости, которую он тщился осуществить.
— Я хотел бы исповедаться, — произнес он.
Священник потряс рукой, и рукав его пурпурной мантии вздернулся, явив глазам дорогие наручные часы.
— Насколько полной исповеди ты хочешь? — спросил он.
Насколько полной должна быть исповедь? Признаться в том, что он сделал с тем самым человеком из Москвы и многими другими; признаться в том, что он отправил своего двоюродного брата — а на самом деле родного брата — на мучения ради того, чтобы вернуть доверие человека, настоящего имени которого он никогда не узнает; признаться в том, что он сказал любимой женщине своего брата, что тот якобы обманул ее, перепутав жалость с любовью; что его брат умер без ответной любви, без уважения и даже без возможности попрощаться; что сам он перестал спать по ночам, мучимый спазмами в горле и жаром в ушах; что он никак не может перестать думать о тех страданиях, что вытерпел его брат; что он все время думает о той книге, в которой прочитал о действии яблочного уксуса… Это средство применяется для ловли фруктовых мошек в домашней обстановке. Берется банка с широкими краями, в нее наливается несколько ложек уксуса, сверху натягивается полиэтиленовая пленка и протыкается вилкой — готово. Насекомые могут попасть внутрь банки, а вот наружу им уже не выбраться. Его собственная боль напоминала ему эти самые отверстия, через которые мухи попадали в ловушку; это было скорее не пламя под ним, а полиэтиленовая пленка над головой… Насколько полной будет такая исповедь? Признаться, что жизнь его напоминает отверстия в полиэтилене?
— Очень полной, — сказал Рубен и встал, чтобы уйти.
— Чтобы ответить на ваш предыдущий вопрос, — произнес священник, — скажу вам, что неверующие кажутся мне смешными. Ведь на самом деле смешно, когда создание отрицает существование своего Создателя.
День подходил к концу. Толпа поредела, да и жара немного спала.
Рубен свернул к лавке алжирца, но пока он был в церкви, та уже закрылась. Возвращаясь в отель, Рубен прикинул, сколько бутылочек ему понадобится, чтобы дотерпеть до Афин, где можно купить еще.
Ему очень хотелось верить словам священника, но этому мешала ужасная мысль о том, что некоторые люди создают себя сами.
После того как он нашел Аво на углу у аптеки в Гринсборо, Северная Каролина, и отвез на расправу в дом Мартика, он провел еще три года в Греции, в компании Сурика, Хамика и Затика. У них установился ежедневный распорядок, чем-то напоминавший семейную жизнь.
Каждое утро о прибытии парней оповещал звонок. Рубен спускался на лифте, и по росистым дорожкам компания направлялась к небольшому ресторану La Med, что располагался на втором этаже. Как гласило объявление, прибитое к двери, словно тезисы Мартина Лютера, ресторан открывался гораздо позже, но хозяин, армянин греческого происхождения по имени Айк, уже накрывал стол для гостей.
В первое утро, когда с ними пришел Рубен, Айк тревожно наклонился к Сурику и спросил:
— А что, Мартика заменили?
— Нет, это Рубен, — успокоил его Сурик. — Просто он недавно приехал. А Мартик будет чуть попозже, и тогда нас станет пятеро.
Айк с облегчением вернулся к себе на кухню, где еще не было персонала, и вынес одну за другой широкие миски с дымящимся хашем — вареными кусками говядины, которая готовится по оригинальному рецепту, в крепком бульоне.
После завтрака они отправлялись из La Med на квартиру Рубена или Сурика, где женщины и дети отсутствовали по стратегическим соображениям. Там вся компания просиживала целыми днями, куря сигареты и названивая по телефону; они совершали кое-какие махинации по отмыванию денег в ювелирном магазине на набережной, ездили иногда в Афины на переговоры с иностранными закупщиками, причем с ними приходилось встречаться в книжных магазинах, на уличных рынках, в музыкальных салонах — короче, в любом самом неожиданном месте, и деловая встреча могла закончиться внезапно, словно задутая свеча. И неизменно после всех дел они возвращались в Палео-Фалиро на ланч. Рубен, еще не переваривший утренний хаш, ограничивался только сигаретами; потом курили травку (Рубен воздерживался), слушали пластинки и восхваляли греческий народ, считая его единственным соперником армянской исключительности — грекам пришлось жить в завоеванной турками стране, но при всей ненависти к завоевателям они сохранили свою культуру и идентичность. Потом они снова курили сигареты, пили узо и легкое желтое пиво, обедали (все еще не пришедший в себя от завтрака Рубен снова воздерживался), и дальше следовала лекция Затика о бомбе, которую он проектировал, — достойный результат всех его талантов, названный им «Истиной»… Свое взрывное устройство Затик разрабатывал в течение нескольких лет, без конца рассказывал о нем, и ни у кого из собравшихся не хватало духу его прервать. Иногда они следили, как Хамик записывает в огромную тетрадь на спирали результаты сделок, организованных Суриком, а тот медленно и внимательно проводил пальцем себе по деснам, отчего Рубену начинало казаться, что парень наконец остановится на каком-нибудь зубе и вырвет его. Они мерили шагами комнату, выходили на балкон, чтобы полюбоваться морскими пейзажами и продышаться на ветру, а потом, когда наскучивало, снова возвращались внутрь.
Рубена в компании называли «наш маленький стоик», поскольку он ничего не ел и не пил, кроме своего уксуса, не смеялся и не задавал вопросов. Никто даже не представлял, способен ли «стоик» заниматься сексом.
Однажды Сурик принес с собой что-то свернутое в рулон. Рулон развернули — это оказался постер с изображением Шер, самой знаменитой армянки в мире. Все посмеялись и укрепили плакат на стене в спальне Рубена. Но тому было совсем не смешно, и он просто поднял руки, как бы сдаваясь. Парни недоумевали, почему Акоп Акопян дал Рубену второй шанс, — да и сам Рубен никак не мог этого понять. Так что он решил оставить плакат на стене, словно в подтверждение своей лояльности. Он понимал, что принадлежит этой организации со всеми потрохами.
В приличествующий час все расходились по домам. Рубен ложился в постель, над которой красовалась Шер. Он наконец-то начинал испытывать голод, но все равно кусок не лез в горло, и он засыпал. А наутро снова звонил звонок, и снова дымящийся хаш…
Иногда он просыпался по ночам от коротких сновидений, которые он тут же забывал, думая о том, куда увезли его брата… Куда он сам его отправил.
Временами он становился на колени и принимался молиться. Молился не столько о прощении, сколько о смелости и твердости, чтобы укрепиться в своей вере. О том, чтобы принесенная им жертва не пропала даром.
Рубену было поручено поддерживать связь с отделениями АСАЛА в разных городах мира. Большую часть рабочего дня он проводил у телефона, составляя шифрованные депеши. Иногда во время кофе-брейка или унылой поездки в северные районы Афин он, вспоминая недавние переговоры, совал в рот сигарету, чтобы не бубнить вслух.
— Да как это у тебя нет девушки? — время от времени терзал его Хамик.
А Затик добавлял:
— Ты не должен жить ради одной лишь работы, малыш. У тебя должна быть семья. Я бы, наверное, рехнулся, не будь у меня жены и детей.
Сурик смеялся:
— Ну, о жене можно поговорить позже. Но ты хотя бы скажи нам, что время от времени ты с кем-нибудь перепихиваешься!
Но Рубен никогда не спал с женщиной. За исключением разве что тех ночей, когда он стоял на коленях в молитве и ловил на себе влажно-тропический взгляд Шер. Этот взгляд, казалось, осуждал его за то, что он, маленький человечек, вымаливает себе силу. Шер была изображена с распущенными волосами, ниспадавшими черными локонами. А ему исполнялось двадцать пять, затем двадцать шесть, двадцать семь лет… Но он так и не целовал женщины по-настоящему.
— Что, у тебя вообще никак с бабами? — спросил его однажды Сурик во время завтрака.
Вместо ответа Рубен зарядил ему ложкой по лицу, сломав зуб. Тотчас же Мартик прижал Рубена к столу, но Сурик рассмеялся и приказал отпустить его.