— Эх, Рубен-джан, ты такой чувствительный! Хотя теперь всем понятно, где проходит у нашего стоика граница дозволенного. Я-то просто пошутил. А как же иначе мы закончим наше дело, если хотя бы изредка не будем смеяться?
— Над нами уже достаточно посмеялись турки, — заметил ему Рубен.
— Гм, — отозвался Хамик. — Теперь я понимаю, что нашел в нем Акоп Акопян.
— Что ж, — сказал Затик. — Но мы-то давно приняли его в нашу семью. И нам нужно бы знать о нем кое-что, правильно? И все, что нужно, — это пять минут без турок. Идет, Рубен-джан? Расскажи-ка нам о девушке, которой ты отдал свою невинность. Должно быть, ей повезло.
Последнее слово буквально застряло у Рубена в голове. И он услышал, как его собственный голос произнес:
— О, ей очень повезло. Она была самая удачливая девушка в Армении.
Все вокруг засмеялись, но Рубен продолжал говорить, рассказывая, как ей удавалось своим разумом контролировать игральные кости. Затем он вспомнил историю, которую рассказал ему Аво об их ночи на крыше. Они тогда были совсем подростками, и были на крыше самого высокого здания в Кировакане. И они впервые прикасались друг к другу. Рубен дословно поведал историю, лишь заменив имя брата своим.
— А как ее звали? — спросил Затик.
— Ее звали… — молвил Рубен. — Ее звали Мина.
Аво был мертв, и Рубен хорошо понимал это. Он понимал, что, отправив брата к Мартику, он сам убил его.
Однако сам факт того, что он рассказал эту историю, то, что вообразил себя на месте Аво, занимавшегося любовью с Миной на крыше с самым красивым видом, казалось, вернул его к жизни. Он не мог быть на месте брата, но даже сам намек на такую возможность был, по сути, актом единения. История Аво естественным образом вплеталась в его историю. Это было возрождение, это было исправление ошибки. Это была реальность…
Уход от Мины, объяснил Рубен «Икам», был для него жертвой, которую он принес через силу. Это было куда труднее, чем сдать Акопяну своего брата-предателя. Они с Миной планировали пожениться после его, Рубена, возвращения. Он хотел дать ей весточку, сообщить о себе, чтобы они смогли увидеться, но Рубен находился на нелегальном положении, да и времени не было. А теперь она вышла замуж, и он хотел верить в то, что она оказалась права, перестав его ждать и влюбившись в другого. В канцелярскую крысу по имени Галуст.
Рубен хотел верить. Но он обманывал себя. Конечно же Мина поступила неправильно, она предала его, и теперь ей должно быть невыносимо стыдно.
Сурик, Затик и Хамик откинулись на спинки стульев. Потом Затик почесал бороду и сказал:
— Слушай, маленький стоик. Когда тебе захочется еще раз рассказать нам про это, ты побольше напирай на секс, а остальное как-нибудь побоку.
В мае восемьдесят третьего вышел на связь Акоп Акопян и пояснил про свой план касательно аэропорта Орли. Рубен наладил все возможные контакты в Париже, чтобы обеспечить отправку Затика, уже завершившего монтаж своей бомбы. Босс хотел, чтобы операция прошла именно в Орли. Он считал, что эта атака станет поворотным моментом в их войне против отрицания геноцида. Затик и сам рвался в Париж, чтобы лично привести в действие свое изобретение, поэтому он хотел, чтобы его жена и дети отправились куда-нибудь в отпуск: в случае чего они не должны быть замешанными в эту историю. Однако супруга Затика не хотела никуда ехать, так как она еще не закончила свою книгу о воспитании ребенка с синдромом Дауна: она сама воспитывала такого ребенка. Так что планы Затика рухнули. Он должен был остаться в Греции, и как-то за завтраком он сказал:
— Рубен, поедешь ты. Ты сделаешь это.
Рубен понимал, что лучше ничего не спрашивать — и так все ясно. Сурик и Хамик были заняты подготовкой греческой операции, а Мартик, который теперь не приходил на их завтраки, не очень-то был похож на туриста. Рубен — единственный, кого можно было послать на удаленное задание, так что выбора не оставалось.
Он вынул из кармана пиджака бутылку с уксусом и отпил, напрягая запястье, чтобы бутылка не тряслась.
— Ты же делал это и раньше, Рубен-джан, — похлопал его по колену Сурик.
— Но не так же.
— Это то же самое, — мягко сказал Хамик. — Только кнопка вместо спускового крючка.
— Как это — то же самое! — возмутился Затик. — «Истина» — это мой шедевр. Тут недостаточно просто нажать на кнопку. Нужно изучить устройство, нужно знать его, нужно любить его. Оно должно быть правильно настроено, чтобы сработало именно тогда, когда вам нужно. То есть в воздухе.
«Погибнут пассажиры. Не послы, не официальные лица, а простые пассажиры», — подумал Рубен. И именно он должен был привести адскую машину в действие.
Он зачерпнул еще ложку хаша.
— Я даже не знаю, что буду есть в Париже. Может, Айк отправится со мной?
— Бедняга Айк! — воскликнул Хамик. — Давайте не будем больше втягивать его в наши дела. А то у него на кухне есть пистолет, и мне бы не хотелось, чтобы он снова взялся за него. Он всегда так хорошо относился к нам.
Рубен вспомнил про отсутствующего «Ика» и заявил:
— Хорошо, я поеду в Париж. Но перед отъездом мне бы хотелось повидать Мартика.
Остальные трое замолчали, сосредоточенно жуя.
— Вам будет не по пути, — немного погодя заметил Сурик.
Затик сглотнул и добавил:
— У тебя не особо много времени. Ты должен еще бомбу освоить.
— К тому же, — усмехнулся Хамик, — Мартик не очень гостеприимен.
Когда Рубен вернулся в отель, Варужан уже закончил читать газету.
— Пойдем, глянем на салют, — предложил он, щелкая пальцем по колонке местных новостей. — Там с моста хороший вид.
Вечером они вышли в самые сумерки. У моста Альма уже образовалась толпа, а Рубен и его напарник были слишком низкорослы, чтобы найти себе место у перил. Пока они ждали захода солнца, толпа ощутимо выросла.
Варужан между делом рассказывал, что в Сирии однажды видел, как человек поцеловал свою лошадь прямо в морду. Этот поступок казался не совсем нормальным, но все же каким-то нежным. Даже трогательным — судя по тому, что Варужан помнил этот эпизод столько лет спустя. Когда ему становилось скучно или грустно, он любил представлять, какие же приключения выпали на долю лошади и ее хозяина, что им пришлось пережить вместе, если между ними возникла такая связь. Варужан рисовал себе картины, как эти двое переходят реки, как, заблудившись в лесу, разгрызают одно оставшееся на двоих яблоко.
Солнце уже зашло, в темноте засверкала Эйфелева башня, в водах реки отразились огни моста; завизжали и загрохали выстрелы, окрашивая небо сполохами разноцветного огня, а Варужан все еще рассказывал про человека и его лошадь.
Грохот продолжался, и Рубену пришлось попросить, чтобы тот наклонился и повторил, что только что сказал.
— Я знаю, он не был на самом деле твоим братом, — повторил Варужан ему в ухо.
— Прости? — в замешательстве переспросил Рубен.
— Ну, предатель. На самом деле он тебе не брат, верно?
Рубен почувствовал, как мост уходит у него из-под ног. Он достал свою бутылку и основательно приложился.
— Я слышал много разных суждений, — сказал Варужан.
— Каких именно?
Рубен представил, как сбрасывает Варужана с моста.
— Да просто слухи. Так что тебе не о чем волноваться. Я все понимаю. Такая любовь, такие отношения — довольно редкая вещь. Двое мужчин… ну, или человек и лошадь, ты ж понимаешь. Мне бы тоже хотелось чего-нибудь в этом роде, но с женщиной, разумеется.
Варужан ошибался. Рубен не мог объяснить ему суть своей любви к Аво. Это не то, за что ее все приняли, это серьезное, глубокое, святое и беспощадное чувство.
В тот момент, стоя на мосту, Рубен захотел навсегда покончить с АСАЛА и вернуться в церковь. Но одновременно он понимал, что не сможет сделать этого, и это обстоятельство тоже свидетельствовало о его братской любви. Уйди он, и жертва Аво станет бесполезной. Бегство разрушит священный сосуд.
— Да, — произнес Рубен. — Да, он не был моим братом. Он был моим вторым «я».
Фейерверк громыхал всю ночь, и от его шума Рубен не мог уснуть. Он то и дело вставал с постели, чтобы отпить из своей бутылки. Темно-синие тени, падавшие на постель Варужана, не давали Рубену понять, спит тот или нет. На самом деле нечто бесформенное под легким летним одеялом могло быть кем или чем угодно.
Утром Рубен постирал в раковине носки, принял душ и оделся. Затем вместе с Варужаном они спустились в гостиничный холл, где сдали ключи от номера. Сев на заднее сиденье такси, Рубен чувствовал, как его ноги чавкают в мокрых ботинках.
За рулем оказался алжирец. Варужан развалился на переднем сиденье и завел с водителем разговор. Он сообщил ему, что некогда сам водил такси в Сирии и перевозил довольно-таки важных людей. Ему тогда казалось, что он похож на персонажа из рассказа старого русского писателя. Одному извозчику, как было сказано в повествовании, все время казалось, что каждый раз, когда он высаживал очередного пассажира, вместе с ним из пролетки выходил и его, извозчика, призрак, отчего после каждой поездки самого извозчика оставалось все меньше и меньше. Варужан трещал не умолкая, как будто водитель-алжирец, отец которого был застрелен парижской полицией во время беспорядков в октябре 1961 года, его слушал или спрашивал о чем-нибудь.
Пока Варужан молол языком, Рубен, положив на колени кейс с «Истиной», вспоминал о Гринсборо. Аво, стоя перед дверью аптеки, не произнес тогда ни слова. Он не оправдывался, не пытался объясниться, не говорил, почему решил спасти того профессора, — и даже не просил вернуть его домой. День был ясным, но прохладным, и, пока они ждали автомобиль, влажная подмерзшая листва на деревьях осыпала их разноцветными искорками. Аво молчал. Он мог бы сказать: «А тебе идет борода, Рубен-джан. Так ты выглядишь старше, солиднее. Все такой же коротышка, бро, но стильный». Аво молчал, хотя Рубен ожидал, что тот добавит: «А погодка-то нынче промозглая. Совсем не такая, как у нас».