— Тебе не надо было приходить.
Аво надеялся найти нужные слова. Его сердце не разрывалось, а болезненно сжималось внутри — сердце одновременно и труса и защитника. Он лежал на спине, как учил его Терри Крилл. «Раз, два…» — что еще он может сказать, чтобы остановить финальный отсчет?
Сидящая рядом с ним Мина казалась холодной и бесплотной.
Аво встал на колени:
— Ты даже не знаешь, через что я прошел, чтобы вернуться к тебе. Я не хочу вот так расставаться с тобой. Это действительно был несчастный случай. Я хотел рассказать тебе сразу об этом, но думал, что это усилит твою боль, и боялся этого. Ты мне не веришь, я понимаю. Но я говорю честно. Я прошел весь этот путь, я прошел через тернии, я скрывал истину, и теперь не могу просто так снова оставить тебя. Скажи мне что-нибудь, поговори со мной. Что ты сейчас чувствуешь? Скажи мне, что я могу для тебя сделать, скажи все что хочешь. Я все тебе объясню.
Мина поднялась на ноги. Вытерла руки о брючки. Вздохнула так глубоко, что у нее хрустнуло в спине.
— Это не наш год, — наконец выговорила она.
— Прости меня…
Только сейчас Аво пришло в голову, что он не произнес этих слов раньше. Эти два слова были самой очевидной вещью в мире, но теперь он все испортил — исказил их смысл. Он слишком долго ждал, чтобы произнести их. Слов было явно недостаточно, как одного одеяла, чтобы укрыться целиком. Сказанные раньше, эти слова могли стать тем, чего он так ждал все это время: извинением не за случайное преступление, а за его неуверенность, а может, и за двойственность самой жизни. Жизнь продолжается вне зависимости от того, погребена ли истина или лежит на поверхности, оплаканы ли мертвые или преданы забвению, стали ли злодеи героями или сами герои превратились в злодеев. Жизнь продолжается, если любовь становится источником наших страданий, а справедливость, она всегда бывает и благословенной и болезненной.
Прости меня…
«Сегодня, — подумала Мина, — я отведу детей к подъемнику».
Она спустилась в квартиру и, уже лежа в постели, услышала, как стучат колеса поезда.
Глава двадцать вторая
Париж, Франция, 1983–1988 годы
На следующий после взрыва в Орли день на Париж обрушилась жара. Рубен лежал один в гостиничном номере и обмахивался газетой, первая полоса которой была посвящена террористическому акту, виновником которого был он сам.
Из восьми погибших только двое оказались турками. Пятьдесят человек, находившихся в здании терминала, получили ранения. Согласно показаниям свидетелей, опубликованным в газетах, шум от взрыва произвел меньшее впечатление, нежели пламя. Охваченные огнем люди выбегали из терминала, и казалось, что именно от этого теперь по городу волнами плыла жара.
Рубен снял очки и снова принялся обмахиваться газетой.
В дверь номера постучали. Варужан куда-то ушел рано утром, куда — не сказал.
Ручка двери дернулась.
Рубен допил остатки уксуса. Положил очки в карман рубашки. Затем встал, подошел к двери и сдался полиции.
Известие о его аресте как одного из причастных к взрыву быстро распространилось по диаспоре, и скоро во всем мире не осталось ни одного армянина, который не составил бы своего мнения о Рубене Петросяне. Владелец ресторана в городе Уотертаун, штат Массачусетс, придумал коктейль, который назвал «Закрученная справедливость» (половина водки, половина арака, лимон), а в Одессе (не той) на стене пекарни поместили инсталляцию, в которой можно было узнать круглые линзы очков Рубена.
Однако мнения значительной части диаспоры разделились. Армяне, которые, в общем-то, симпатизировали АСАЛА и на словах поддерживали акты насилия в отношении властей турецкого государства, выступили с осуждением преступления. Погибшие турки оказались обычными мирными гражданами. Это убийство было непростительным. Высокие чувства и священная месть превратились в какой-то скверный, дурно пахнущий анекдот, и АСАЛА потеряла бо́льшую часть своих сторонников. В результате поднявшейся шумихи в самой АСАЛА наступил раскол. Приверженцы Акопа Акопяна оставались при своем — за Катастрофу турки должны нести ответственность, в то время как их оппоненты, возглавляемые Монте Мелконяном, армянином, родившимся в городе Висейлия, штат Калифорния, в пятьдесят седьмом году, считали, что ценности их организации требуют пересмотра (увидев в газете фамилию Мелконяна, Мина сказала мужу: «Смотри, я разговаривала с ним в поезде, когда размыло путь!»).
В итоге стало ясно, что методы Акопа Акопяна в армянской диаспоре не встречают понимания. Оставался вопрос — на чьей стороне выступит Рубен Петросян. Теракт в Орли был на его совести. Однако наиболее дотошные читатели новостей отметили тот факт, что бомба предназначалась для подрыва самолета на высоте, но вместо этого устройство сработало в терминале, и таким образом удалось спасти порядка двухсот жизней. То ли Рубен Петросян случайно привел в действие взрывное устройство, то ли в последний момент сознательно отказался от куда более масштабной акции. Обе версии вполне имели право на существование, и споры на сей счет не утихали.
Имел ли Рубен свое мнение по этому вопросу, никто сказать не мог. Он был надежно укрыт от репортеров в стенах Флёри-Мерожи, тюрьме, расположенной в южном пригороде Парижа.
За время, пока он ожидал суда, мать прислала ему несколько довольно-таки пространных писем, от которых пахло дождем. Рубен и не надеялся, что ему напишет Мина, зато с нетерпением ждал записочки от Акопяна. Для этого человека не существовало ни препятствий, ни рисков, однако Рубен, который пожертвовал во имя общего дела всем самым дорогим, не получил от босса ни слова поддержки. Рубен решил, что его бросили.
В тюрьме он познакомился с одним из заключенных, которого все называли только по прозвищу — Чудак.
— Копят табак, — ворчал тот, сидя в столовой и макая хлеб в воду.
Чудак считал, что продукты, которыми их кормят, загрязнены — мясо, например, напичкано химией, а овощи переполнены эстрогеном. Он макал хлеб в воду и с ненавистью смотрел в сторону алжирцев, сидевших на другом конце стола.
— Вы не понимаете, — обратился к нему кто-то по-французски. — Эти фанатики не курят. Они считают табак дрянью. Культ смерти и все такое. Все, что говорит о жизни, у них презирается или запрещается.
— Они не курят, — согласился Чудак. — Они его копят. Скупают и копят.
— Ну и зачем им это нужно?
Чудак сунул в рот намокший кусок хлеба. Подержал его на нижней губе и сказал:
— Они скупают все сигареты. А потом, когда все остальные будут на взводе — мы, по крайней мере, — они нанесут решающий удар.
— А, это ваша так называемая борьба за Чистоту веры! Да у вас просто давно женщины не было. Вам нужна женщина, и немедленно. И так уже сперма в мозг ударила.
Все, кто был за столом, засмеялись. Все, кроме Чудака. И Рубена, который тоже стал макать свой хлеб в воду.
Согласно статье в газете, пассажиры, бывшие в терминале, приняли взрыв за грохот фейерверка в честь Дня взятия Бастилии, и только когда по зданию побежали охваченные пламенем люди, всем стало понятно, что произошло на самом деле.
Рубен попытался представить горящих людей, но у него ничего не вышло. Вернее, почти ничего. В его воображении возникала лишь одна пара — мужчина и женщина. Охваченные огнем, они содрогались в последних конвульсиях. Видение было так реально, что Рубен мог назвать мужчину и женщину по именам.
Когда Чудака выпустили, Рубен плакал в своей камере. Он никогда не разговаривал с этим человеком, не знал, откуда он родом и что совершил, но оплакивал его потерю, как потерю друга.
Он еще долго вспоминал Чудака, а то или иное воспоминание о том, как Чудак постоянно разоблачал «заговоры», приносило ему и облегчение, и ощущение какого-то тепла. Алжирцы копят табак, думал он, а гомики выламывают в душевых краны. В туалете можно было заразиться чем угодно, а приходящий в тюрьму имам вербует террористов. Матрасы на койках пропитаны химикалиями, и эти химикалии ослабляют разум, а томики Библии, что так активно предлагались заключенным, были источником вшей и инфекций.
Главной же темой теории заговора была подмена христианских ценностей. Рубен не верил многим подозрениям Чудака, но мало-помалу все же стал находить подтверждающие свидетельства. Например, он знал, что один из заключенных, художник, попал в тюрьму за спрятанное за холстом оружие, но Рубен посчитал, что поводом для ареста стало не само оружие, а то, что художник чаще всего рисовал Спасителя и Деву Марию, и даже в тюрьме продолжал этим заниматься.
Когда в помещение бывшей тюремной часовни положили коврики для намаза, Рубен всерьез забеспокоился об угрозе истинной вере. Он напоминал птицу, которая взъерошивает свои перья в ожидании неведомого хищника, который вот-вот может появиться на горизонте. Его гневные обличительные речи так и не были произнесены, но потихоньку он стал делиться своими соображениями с теми, с кем сидел за столом. С христианами, как он думал. Его не останавливало отсутствующее выражение на лицах, и он продолжал свои рассуждения на тему: если это ответ, то каким тогда был вопрос?
Ввиду сложности, а точнее, бессмысленности темы заключенные стали называть его Новым Чудаком. Но Рубен все же сильно отличался от старого, хотя бы потому, что если о Чудаке никто ничего не знал, то слава Рубена бежала впереди него. Как только он попал в тюрьму, о нем стали говорить, что он якобы работал с Арафатом и что даже участвовал в мюнхенском теракте в семьдесят втором году (хотя был тогда еще школьником). Соседи по камере доискивались подробностей, но Рубен решил ничего им не рассказывать. Так что не оставалось ничего, кроме как додумывать его историю, чем многие и занялись. Его это забавляло — героизированная биография была источником власти над другими людьми. Но по мере того, как интерес к нему стал угасать, молчание стало мешать установлению дружеских отношений, а его откровенное пренебрежение соотечественниками (такие тоже были в тюрьме) превратило его из загадочной яркой личности в тусклую и серую посредственность.