Братья — страница 16 из 16

Старые Отоки

— А если вот так?

Две толстые палки изображали мечи. Хвойка наставил их перед собой. Слегка понурил, свёл концами. Принял гордый вид:

— Не спущу, вражина!

Трудна воинская наука. Синяки да шишки возами. Славы — близко не видно. Умаявшись, наскучив, парень запросил передышки. Взялся изобретать грозное воинское приветствие, по которому его, непобедимого, в любой битве узна́ют.

Светел, наблюдая, с сомнением покачал головой:

— Каково с такой стойки бить будешь?

Хвойка свёл белёсые брови. Начал медленный замах. Светел так же плавно, на простом шаге ткнул его в живот кулаком. "Это тебе не мирян в кружале пугать. Зазевайся, самого напугают…"

Отрок согнулся, обиделся, палка свистнула наугад. Опомнился Хвойка носом в снегу, с собственным оружием у затылка. В забыльном сражении умер бы, ещё не упав. Светел выпустил его, отшагнул.

— Тебе хорошо… — Хвойка, сопя, встал на четвереньки, начал отряхиваться.

— Что хорошего? — фыркнул Светел. — Маленьких обижать?

Он не жаловался ни на рост, ни на силу, но рядом с Хвойкой был щуплым подростком. "Может, потому мне его водить и велели. Чтоб одной сноровкой брать обучался…"

Светел подобрал вторую дубинку.

— Сам я сперва хотел вот так. — Оба кулака встали перед грудью, корявые "мечи" разошлись вверх и вниз. — Это чтобы один прямым хватом, второй сразу обратным. И благословенно вперёд!

Сразу показал — как. Ринулся на Хвойку. Рассёк, вспорол, отвёл, дорубил! Затрещали, сталкиваясь, дубинки. Сыпучий снег пошёл вихрями. Хвойка, отплёвываясь, вылез из сугроба, разыскал треух, жалобно повторил:

— Тебе хорошо…

— Хорошо, — согласился Светел. — Сколько меня всей дружиной лупили! А тебя сколько?.. Вот и я о том. После я врагу иначе здравствовать решился. — Выставил палки перед лицом, одну позади другой. Пояснил: — Вот угадай, какой меч куда пойдёт. А так если?.. А так?..

Чурки, посвистывая, залетали в руках. Вновь вспомнилась беседа в Затресье, щенячья глупая драка. Чего ради кровь пролил?.. Светел сделал шаг. Хвойка выронил треух, кинулся наутёк.

— Ты куда?

— Ну тебя! Убьёшь ни за что.

— Да ладно…

— А ты себя видел?!

Светел вздохнул. "Может, потому его мне, что другим витязям не занадобился?.." Добрый малый, кулаком дерево сдвинет, в стеношной схватке — гора, но… не разбивала. Позарился, из дому за воинами сорвался, да жилка не та. Нет истого воинского горения. Из нутра не пламенеет. А чего под шкурой нету, к шкуре не пришьёшь. Так бабушка говорила.

— Иди сюда, не обижу, — пообещал Светел. — Четыре удара. Я бью, медленно… Встретил, сбросил, ответил! Давай.

"Аодх… брат любимый…"

Голос Рыжика прозвучал внутри головы до того неожиданно, что Светел, замешкавшись, чуть не принял в лоб торец Хвойкиной палки.

"Повремени, брат, — виновато отмолвил он симурану. — Приду… сейчас…"

Ещё погонял Хвойку, наблюдая, как парень укладывает в память защиту и нападение. "Станешь учить, авось сам затвердишь", — смеялся Гуляй. Отступив наконец, Светел вновь поздравствовал отроку двумя чурбачками, вскинутыми перед лицом:

— Будет с тебя. В деревню ступай.

Хвойка ушёл, оглядываясь, снедаемый любопытством. Рад был бы узнать, что за тайные приёмы Светел собирался постигать в одиночестве, но нет у отрока голоса, чтоб витязя спрашивать. Не сказывает, значит, не твоего ума дело. Нос не дорос.

Светел подвязал лапки и со всех ног побежал в другую сторону, в лес.

Редкий зверь умеет прятаться, как симуран. Чего вроде проще, огненно-золотого Рыжика найти в сплошной белизне? Ан затаился — Светел и тот едва мимо не проскочил. Крылатый побратим возник перед ним, соткавшись прямо из воздуха. Могучий, величественный вожак… а по сути, всё тот же проказливый колобок, с которым они кувыркались когда-то на солнечном морском берегу. Светел бросился навстречу, крепко обнял, уткнулся лицом в пушистый родной мех и некоторое время совсем ни о чём не думал, лишь слушал, как рокочет в груди Рыжика ласковое ворчание.

Шапка свалилась, жаркий язык гулял по уху и шее.

"Я был у твоих…"

Чужой лес отступил, подёрнулся дымкой. Возник твёржинский двор, знакомый до последнего уголка. Подскочили Ласка с Налёткой, упали перед гостем, восторженно извиваясь. Выбежал Жогушка, кинулся на шею… умом Светел понимал — Рыжику, но казалось — ему самому. "Ишь малец вытянулся!.. Жених!" Мама… бабушка… Окружили Рыжика-Светела, гладили, обнимали. Хватаясь за стену, подоспел Летень. Застыл на пороге, зелёно-карие глаза стали круглыми. Мама обернулась к нему. Как-то так обернулась…

"В ней двойня".

— Что?..

"Она не умеет слышать меня. Я сказал Младшему".

Жогушка насторожился, тронул мамин рукав…

Видение расплылось. Светел тщился ухватить его, как добрый сон, изгоняемый пробуждением.

— Рыжик! Да погоди! Раздразнил!

"Почему ты не с новой стаей, Аодх? Тебя выгнали?"

Пришлось объяснять:

— Ты видел множество людей, идущих на север?

"Да. Я видел стадо на берегу. Там Опасный и твоя стая. А ты здесь. Один".

— Я здесь, потому что не всё стадо собралось. Мне Сег… Опасный велел ждать отставших. Придут, не придут, через три дня к своим побегу.

"Сюда едут сани. Столько, сколько у меня лап с крыльями. Завтра будут. Эти люди мне не понравились".

Светел пожал плечами. Сеггар ему велел не в дружество с отсталью вступать, а взять под щит да к поезду проводить.

"Лучше не медли, брат. Вернись в стаю".

Рыжик казался встревоженным.

— Брат, что случилось?

"Мой сын Смурошка ввадился прятаться в тучах над людскими угодьями. Он ещё не выучился летать так долго, как я. У него нос в молоке, он любопытен, самонадеян и глуп…"

Теперь и Светел насторожился:

— С ним беда?

"Нет. Однажды он встретил чёрный дым, маравший небо запахом горелой плоти. Бездумный детёныш облетел это место над самым снегом, прячась за деревьями. Он узрел Страшного".

Так симураны прозвали Ялмака Лишень-Раза, вождя Железной дружины. По плечам тараканьими лапками пробежал мороз. Светелу вспомнилась Торожиха. Гнедая борода, разметавшаяся по волчьей безрукавке. Взмах топора… Своя щенячья отвага ничуть не мудрей Смурошкиной выходки.

"Сын мне поведал. Смотри".

И Светелу предстал чужой лес. Большая поляна мелькала в прорехах меж толстыми плащами деревьев, в полосах света от огромного, пышущего лютым жаром костра. Середина уже провалилась, сокрыв мертвеца, отданного огню. У края талого пятна стояли воины, один выделялся, голый по пояс. Светел рассмотрел только спину, но стан, осанка, неправдоподобная мощь… Ялмак держал в руках лук. Тенью пронёсся ствол дерева, пернатые древки, пригвождённое тело. Напуганный Смурошка стремительно вильнул прочь… Как ни краток был миг, лицо убитого помстилось знакомым. Уж не тот ли молодой лекарь, что в Затресье убирал старцу бельмо? Чем Лишень-Раза прогневал? Любимого отрока от безнадёжной раны не исцелил?..

Пока Светел гадал, Смурошка снова лёг на крыло, вплотную миновав двоих человек. Тонкий слух симурана выхватил клок разговора.

"Сказали бы мне тогда: однажды с кудашатами сговоримся…"

"Чему дивишься, свет Оскремётушка? Им казна Зоркина, воеводе голова Неуступова…"

Светел сказал, помолчав:

— Если по пути, заглянешь снова к моим? Донесёшь, что со мной всё хорошо?

"Я бы лучше остался подле тебя. Страшный хочет встать на ваш след…"

— Лети спокойно, брат, будь надёжен. Мы всех били, кто допрежь нападал. И впредь, буде сунутся, вразумим.

Некогда это была рыбацкая деревушка. Уютное гнездо на кромке материка, отгороженное от грозных накатов широкой полосой островитого моря. Деревня так и называлась — Ото́ки. Когда загорелось небо и Киян встал на дыбы, половину островняка смело напрочь, но грохочущая вода остановилась у порога жилищ. Потом море ушло. Когда всё начало замерзать, люди тоже ушли. Разведали в глубине страны зеленец, отстроились заново…

Старые Отоки, давно укрытые саженями снега, всё-таки не стали забытищем. Последняя деревня перед северным пустоземьем, раскинутым до Светыни, обратилась в торжок на пути поездов, что тянулись вдоль матёрого берега. Когда появлялись переселенцы, на прежнее место бежал весь зеленец. Бабы выставляли рыбу и квашеную озёрную капусту. Мужики держали присмотр. Девки пялились. На молодых кощеев, каждый из которых мог за морем стать самовластным хозяином — если в пути не погибнет или вновь под иго не угодит. На дружинных воинов без кола и двора, зато гордых и знаменитых прямо сейчас…

Большой поезд уполз к северу вчера утром, однако торг не спешил расходиться. Ждали отставших. Тех, кого ради в деревне покинули витязя с отроком.

Снежный холм Старых Отоков был весь изрыт норами. Товарам хранилище, жильё сторожам в ожидании поезда. Светел издали углядел Хвойку в окружении девок. Парнище цвёл румянцем. Сладко же, когда красёнушки льнут, угощают сушёным борканом, а главное — слушают! Так в рот и глядят!

— Вот тогда господин витязь и говорит мне: что, брат? За нашими сбегаем или сами всех выследим, воеводе головы принесём? А я ему…

— Хвойка! — Светелу недосуг было слушать враньё, даже складное и хвальное. — Поди сюда, дело есть!

Парень с неохотой покинул милый кружок. Девки надули губы:

— В гусли поиграешь нам, дикомыт?

Светел повёл Хвойку прочь, подальше от внимательных ушек, завешенных серебряными серёжками. Пока шли, отрок сощурил проницательный глаз:

— Дал бы хоть разок посмотреть, каково перекидываешься.

— Что?..

— Зверем пахнешь, — сказал Хвойка. — И вона, шерстинки рыжие зацепились. Лисовином по лесу скачешь? Я ни-ни, я никому…

Светел остановился:

— Слушай, что скажу. Снаряжайся. Сеггара догонять побежишь.

"Ну вот…" Хвойка тоскливо оглянулся на девок, но прикусил язык, да правильно сделал.

— Весть передашь, — хмуро продолжал Светел. — Памятуй крепко. Ялмак-воевода с разбойной шайкой сошёлся, что Кудаш прежде водил. Севером на Киян идёт, нам путь заступить хочет. Ищет себе чести, шайке добычи. Всё затвердил?

Хвойка не сдержался:

— Это ты ныне зверем нарыскал?..

Светел промолчал.

— А ну спросят, где сведал?.. — не отставал Хвойка.

— Про то мой ответ. Твоё дело во все ноги бежать.

Оточанки, притихнув, смотрели со снежной завалинки. Один гусляр, другой врун забавный, с обоими радостно. А вот были у дружинных свои воинские дела не для праздных ушей, не для девичьего разумения. Тяжкие дела, суровые, страшные. Даже и знать о них не хотелось.

Отсталь

Малый поезд о шести санях прибыл на другой день утром. Первыми о его приближении донесли местные парни, ходившие на развед. Здесь давно выучились цеплять пёсьи потяги к поясам: снег вихрями, бубенцы на все голоса. Они-то, скороходы, примчались назад с криком:

— Едут! Едут!

К тому времени, когда у серого окоёма возникла медлительная полоска, оточане вовсю наряжали рундуки. Когда передовая упряжка, отдуваясь паром из ноздрей, вступила на улицу, походников встретили зазывные крики торговок:

— Тёжки жирные, копчёные, крепкие! До заморья не устанешь похваливать!

— Жирок — услада, мёда не надо!

— Селяву кому вяленую? Во рту тает, нутро насыщает! Одну сгрыз, полдня веселись!

— В воде руном и здесь вся как есть, с маткою…

— Мурцовка утиная, по складу старинному, в лесу пожуёшь, добром помянёшь!

— Капустка добрая! Себе квасили!

Светел смотрел на приезжих, сидя в сторонке. Сеггарова наука. Пусть оказывают нрав и обычай, после разговаривать будем.

У хоботных саней бежал мальчишка-подлеток. Светел скользнул взглядом, вернулся. Ну так и есть. Котёха! "Не диво. Сказано, из Вагаши идут…" Пока Светел забавлялся, прикидывая, узнает ли его давний перевертень, из третьих по счёту саней выбрался хозяин обоза. Добрые были сани, широкие, с просторным болочком в кружевных обвесах куржи. Богач Зорко, перекупщик-шибай, — мужик-кряжевик, плотно сбитый, широкотелый, широколицый, русая борода мелким кольцом. Шуба нараспашку, под шубой суконник в три цвета, знатного шегардайского дела. Поезжане кланялись на бегу.

Оглядевшись, Зорко требовательно рявкнул:

— Дружина где? Воеводы не вижу! Где шатаются, дармоеды?

Светел медлительно спустился с ледяного насеста. Отряхнул кожух. Не торопясь подошёл.

— И тебе поздорову, государь Зорко. Сеггар Неуступ, воевода Царской дружины, кланяться велел низко. Хочешь ли, добрый господин, вдогон большому поезду выйти?

Шибай, скорый на гнев, налился кровью:

— В какой догон? Куда выйти?.. Ты сам кто ещё?

Светел ему годился в младшие сыновья. Он ровно ответил:

— Воевода Неуступ меня здесь оставил тебя встретить, водительство предложить.

— Да ты… Дикомытов мне ещё не хватало. Дружина где, говорю?

Светел улыбнулся. Подбоченился, уперев рукавицы в поясной ремень. Чёрная турья кожа, возле пряжки две бляхи светлого серебра. Никто в таком поясе на́ люди не покажется, если нечем воинское достоинство подтвердить. А перед этим достоинством вся Зоркина старшинская власть была гусиный подскок.

— Воевода с дружиной поезд ведёт кругом Шепетухи.

Так назывался гористый, лесистый лбище матёрой суши севернее Отоков. С места, где стояли Зорко и Светел, в морозной мгле угадывалась крутая громада, наполовину скрытая тучами.

Вагашонок из красного стал бурым:

— Кощеев повёл? Чёрную тарань… сброд подлый?.. Когда я за свой кошель таких трёх…

Легко было понять, отчего Зорко с домочадцами так не глянулись Рыжику.

— Этот сброд, — сказал Светел, — с воеводой честь честью по рукам ударял. Задатком кланялся полновесным. А твоего кошеля, господин, мы, не обессудь, пока не видали.

— Сеггару твоему невдомёк, кого бы в первую голову уважать… Что без лыж стоишь? Давно поезд ушёл?

— Вчера.

— Живой ногой вслед беги, вы́травок! Нынче же Сеггару твоему вернуться велю!

"От вытравка слышали. Ишь, кнутиком размахался…"

— Ты, добрый господин, приказывать погоди, — сказал Светел. — У нас тех чтут, кто к сроку приходит и серебро в руки даёт. Тот поезд уже месяц под нашим щитом. Ты — путник набродный. Хочешь моего водительства, сперва найми.

— Что?..

— Найми сперва, говорю. За то, чтобы с нашим обозом идти, воеводе уплатишь. А мне — сверху, за то, что короткой дорогой к поезду выведу и в пути опасу.

— Да я тебя, выпоротка… Сам дойду! Трогай!..

— Воля твоя, — сказал Светел безразлично. — Послушаем, как тебя Сеггар приветит за то, что прилюдно витязя смрадил.

Повернулся, шагнул прочь. Дюжий работник, спеша мимо, задел его на пробу плечом: стерпит ли? Это он зря. Светел развернулся посреди шага, как не умеют миряне. Цепкой ладонью коснулся ворота. Одним движением усадил наземь, как Ильгра его самого когда-то. Падение вышло скверное, парень взвыл, зашибив копчик. Светел ушёл, не оглядываясь.

До вечера он неспешно осматривал свои ирты, правил саночки, подтягивал лапки. Наблюдал со стороны забаву, перепавшую оточанам. Люди Зорка сновали по торгу туда-сюда. Мало покупали, больше веселили честной народ, ища хозяину провожатого. Торговки в охотку болтали с вагашатами, выспрашивали о новостях, но водырей не указывали. Одной дружине подгадишь, потом с другими не столкуешься!

До вечера Зорку, надобно думать, уши прожужжали россказнями о тяжком пути кругом Шепетухи.

— К скалам прижмёшься — лавиной снежной завалит. Ох, косточек там…

— То Прежние мстят, к своему городищу не подпускают.

— Всё души безугомонные. Как заси́верит, ну мечами звенеть, песни петь боевые!

— Святые жрецы молились, не совладали, куда уж нам, простолюдью…

— Мористей возьмёшь — не пробьёшься, пока тридевять тупиков не обшаришь. Бывало, назад прибегали, сани и весь живот побросав.

— Таким подмогу давали… за невеликую мзду.

— А воеводы с невеж норовят втрое содрать. Вот летось притча была…

— Короткий путь? Приметы рассказать труд невелик, да дерзнёшь ли Прежних тревожить?

— С дикомытом ещё куда ни шло. Глядишь, призна́ют родню.

Светел, окружённый любопытной ребятнёй, довершал воинское правило, когда к нему бочком, через шаг запинаясь, подобрался Котёха. Покружил, не решаясь приблизиться к местничам. Дождался, пока Светел срубил незримому сопернику голову и спрятал мечи, а мальчишки сорвались смотреть, как уводят в загон непослушного оботура. Тогда только подошёл, скомкал шапчонку:

— Поздорову, дяденька витязь…

Светел не сразу повернулся к нему. Наконец снизошёл:

— Гляжу, вспомнил знакомство.

— Государыня мамонька большухе довела, что ты со мной знался…

— И что?

"Прав был атя! Сильного слушают…" Светел воздержался поминать сражение на ручье, но Котёха не смел поднять глаз. Ковырял валенком снег.

— Милости велели просить… Водительства твоего, поезду сбереженья… господину воеводе словечка доброго… Пять сребреников дают.

— Восемь, — сказал Светел. — Половину вперёд, остаток — когда поезд нагоним. Ещё передай: сроку мне отсталь ждать воевода положил три дня. Стало быть, завтра в ночь и поедем. Всё слышал? Беги себе, моих гуслей девки заждались.

Ещё одни сани прикатили совсем негаданно, под самый отъезд. Светел завязал вторую лыжу, вышел встречать.

Четвёрка псов, длинная нарта, чунки на привязи… Люди — усталые, одичавшие, сплошь в снегу. Один вовсе поник прямо у полозьев.

Зорко, обходивший обоз, поздравствовал новеньким:

— Куда раззадорились, нищеброды?

Пришлый старшак оказался не из робких, поднялся против него туча тучей:

— А ты дорогу купил? Полозновицу по версте продаёшь?

К Зорку собрались работники. Скажет слово хозяин — прибьют чужаков, поклажу растреплют, чтобы не скоро собрали. Светел встал посередине:

— Мир по дороге, добрый человек…

— И тебе путь-дорожка, господин опасный витязь, — нехотя отозвался пришелец.

— В дороге и отец сыну товарищ, не нам местами считаться, — сказал Светел. — Вели, хозяин достаточный, нарту подчалить к задним саням, а уставшего в оболок взять. Не наша это вера — бессильного в пути покидать.

Шибай вновь начал буреть, вовремя передумал, плюнул, ушёл.

— Благодарствую на берёге, господин витязь, — проворчал пришлый.

Младшие походники, торопясь, отдирали от поклажи смотанную верёвку. Прочную, жёсткую, схваченную морозом. Наросшая куржа спадала пластами. Светел увидел тёмные, кое-как затёртые пятна, длинный потёк, тянувшийся вдоль копыла на полоз. Спросил с удивлением:

— Никак в дороге охотились?

— Так раненого везли, — ответил девичий голосок.

Светел полюбопытствовал:

— Помер путём или оставили у добрых людей?

— Купец встречный обузу перенял, — отрубил дальнейшие расспросы старшак. — Меня, господин витязь, если что, Непогодьем зови. А тебя как прикажешь хвалить?

Сани дрогнули, тронулись, поползли.

— Отец, письмо принесли…

Ветер чуть приподнял ресницы. Он лежал у себя в Царской башне, во внутреннем покое. Оконце с белым стеклом, по стенам строчёный атлас. Ширинка зелёным по серому, ширинка наоборот.

— Госпожа Айге весточку шлёт…

Сколько всего вчера казалось насущным. Соколья рукавица — привабить молодого Аодха. Родовой перстень Нарагонов… Всё прах. В этой комнате умерла мотушь. Здесь лежала расслабленная, редко всплывая к скучной яви из заветного сна.

— Я прочту?

Когда ни открой глаза, Лихарь был рядом. На коленях у ложа. Чёрный, с ввалившимися глазами, отвыкший есть и спать. Ветер устало опустил веки.

— "Поздорову тебе, добрый господин и брат мой, — начал читать стень. — Итак, тщательно подготовленный случай привёл меня в деревню, соседнюю с известной тебе…"

Долго же искало Чёрную Пятерь это письмо. Так всегда. Дурные вести либо всякая чушь долетают быстрыми крыльями. Радостные и важные улиткой ползут. Погибают под случайной ногой. Добираются, когда уже не нужны.

— "Эта пыль без понуждений и подкупа открыла всё, что мы с тобой так долго силились выведать. Знай же, брат: твоё предви́дение оправдалось…" — Лихарь перестал читать, вгляделся в лицо учителя. Тихо спросил: — О чём она, отец?

Ветер мог ответить губами, но желания не было. Совсем недавно письмо Айге стало бы долгожданным ключом к последней двери. Он бы показал его Ворону. "Ты упорно избегаешь говорить о брате, мой сын. Я не докучал тебе, годами не сталкивал давнюю клятву с верностью котляра. Но теперь многое изменилось. Время праведной семье узнать выжившего Аодха… Ты ведь хочешь помочь ему взойти на Огненный Трон?"

Лицо стеня расплылось, отодвинулось. Возникли внимательные, впрозелень голубые глаза под прямыми бровями: "Воля твоя, учитель. Вот только…"

Жалкий, связанный пленник в натянутом на голову мешке. Ознобиша. "Я посылал всего лишь разузнать о нём, сын. Кто посмел извратить мою волю?"

Всё будет хорошо. Всё будет по умыслу. Рука, полная властной силы, сдёргивает мешок…

Почему под ним Ворон? Натужно скрипит верёвка, охватившая сук. Кровь сбегает по изуродованному лицу.

"Ты всё-таки обставил меня, сын…"

"Лишь однажды!"

Достойнейший из сыновей.

Мотушь умирала счастливой. В глубине её памяти звучала тихая песня, качалась колыбель маленького Агрыма. Что бы напоследок вспомнить ему, простёртому в тех же стенах? Происки, тайные орудья, казни лучших учеников? Суету ради великого имени? Разве стоило оно первых детских шагов, отцовского счастья?.. Можно ли теперь что-то исправить… и надо ли исправлять…

— Как помочь тебе? — снова вплыл голос Лихаря. — Всё исполню, скажи только…

…А ведь несильный удар был. Не испугал…

Взгляд Ветра остановился на сундуке в переднем углу. Там, внутри, хранился ларец, сработанный из цельной сувели, и сверху маленькая шкатулка. Каменная ракушка очень тонкой работы. Надави на выступ резьбы — откроется серебряное гнездо, покоящее родниковую каплю. Чистую, прозрачную.

Лихарь проследил его взгляд.

"Я знаю, ты меня не предашь. Не позволишь страдать. Поклянись".

"Во имя Матери Матерей… я клянусь…"

"Да при себе не носи! А то потеряешь, как книгу!"

Он тогда наполовину шутил. Подвоха ждал от болезни. От ветхих лет, не скоро догоняющих подобных ему.

…Лихарь взял бессильную руку учителя, уткнулся лицом. Ладонь едва ощутила прикосновение, горячую влагу. Сильные плечи стеня лихорадочно вздрагивали.

— Повремени, отец… ты встанешь… ты встанешь… Владычица Правосудная, Милосердная, всех сирот Матерь, на Тебя наше упованье, Тебе верны, Тобой крепки…

Костры на перевале

"Вы, Прежние, на меня не серчайте. На кровь мою не глядите. Я вам хотя приёмный, а внук. Я щит ваш на руку брал! И сюда прибрёл не могилы топтать. Мимоходов, чужих чужан, короткой тропкой веду…"

У Нерпы-скалы были росстани, откуда долгая дорога бежала на запад, короткая — на восток. Что в одну сторону, что в другую — нетронутое снежное поле, нигде ни следа. С севера, нахлобучив серую шапку, свысока глядит Шепетуха, грозная, неприступная. Вот оно, пограничное дикоземье, великий страх поезжан!

Зорко не ограничился простым подношением, лепёшкой, черпачком каши. Сам зарезал селезня, купленного в деревне, щедрой рукой покропил жертвенный камень:

— Прими, добрый Хозяинушко! Не от безделья в твои пределы вступаем, нужда гонит. — Строго оглянулся на своих. — Чисты идём, ни грехов утаённых, ни баб в плотном… Так ведь?

Домочадцы вразнобой закивали:

— Так, так…

Непогодье уставился на невестку, словно всех бед от неё ждал. Избава потупилась, спряталась за Неугаса. Их нарта больше не тянулась за чужими санями, отдохнувшая упряжка порывалась вперёд. Светел не заметил привязных чунок. Спросил.

— В болочке с бабами едет, — поджал губы обидчивый Непогодье. — Нашёл ты место ему!

Светелу считаться правдами было недосуг. Псу стадо пасти, а не с каждым оботуром бодаться. Подавно некогда ждать, пока упорный старшак возложит свою отдельную требу: я-де сам хозяин, своим делом иду! Встав на длинные ирты, Светел пробежал мимо поезда. Череда саней, самые лёгкие в головах. Перед ними оботуры-дорожники гусем. И работники в лапках, изготовившиеся тропить.

— Велишь, господин витязь, твоего следа держаться? — окликнул молодой возчик.

Приметы приметами, но верный след вернее всего. Светел махнул рукой и умчался, толкаясь кайком. Незачем знать поезжанам, что господин витязь, такой уверенный и суровый, сам все обереги перебрал. Мальчишка, ухарь, авосьник!..

С обозом он всегда тосковал по быстрому бегу. Оттого летел по Нетечи-речке к первой примете, Злому бойцу, будто из клетки на волю. Каёк протыкал неглубокий уброд, стучал по крепкому черепу. Не серен какой, оботурам ноги сдирать. Легко пройдут, без натуги…

Злой боец, некогда грудью принимавший напор речных струй, до сих пор казался из снега, как воин из груды вражеских тел. Светел поклонился гордому камню, огляделся, опознаваясь. От Бойца начинался подъём. До самых Близнецов-скал, проткнувших макушками облака, стелился широкий гладкий бедовник. Здесь Светел умерил прыть, пошёл плавными локтями, чтобы не съёрзнули на льду гружёные сани.

С каждым поворотом тучи всё ниже садились на голову, зато распахивался окоём. Такой видел земную твердь Рыжик, когда золотой искрой скользил над ней в вышине. Вот лукоморье Кияна, плавно изогнувшееся до Старых Отоков. Сам торжок, покатый белый холм в сплошной белизне, оставался неразличим. Зато был хорошо виден разрушенный островняк и за ним — беспредельная даль с рыбьими костяками торосов. Серая мгла, затянувшая грань моря и неба…

Далеко-далеко внизу медленно пресмыкался обоз, едва обогнувший каменное плечо Шепетухи.

Топор-камень, разрубленный Бедой, нашёлся у края леса на северном склоне. Оттепельной поляны нигде рядом не было, но одну-то ночь скоротать… А назавтра Кривым Корытом скоренько вниз!

Здесь Светел остановился в раздумье. Проезжая стезя взбиралась на перемычку хорошо если в треть полной высоты Шепетухи. Могучий кряж, полуостровом высунувшийся в Киян, тяжело сутулился западнее. Где-то там, на самом верху, плыл сквозь вечные тучи разорённый кремль Прежних. Любопытство подначивало Светела сойти с пути, поискать крепостцу. Мало ли, вдруг ещё видна?.. А с поездом ничего не случится. Ползёт себе и ползти будет. Не на самый верх, но хоть до тумана дойти?.. Всего-то сотню шагов?

Светел не послушал вражьего голоса. Развернулся прыжком, ринулся назад по своему следу. На крыльях пронёсся долгим бедовником: лёту больше, чем бега! Развернулся, вздыбив снежную тучу, так, что шарахнулись работники, а головной возчик окликнул:

— За тобой, господин опасный витязь, нешто души безугомонные погнались?..

Светел рассмеялся, принял гордый вид, побежал к хвосту поезда.

Непогодье вёл упряжку, парень с девкой, держась по-прежнему неразлучно, шли за нартой.

— Значит, — спросил Светел, — в ваших местах Прежними пугать принято? Их песнями боевыми?

— Кто пугал, того пытай, — ответил хмурый старшак.

Неугас весело добавил:

— Про песни боевые Галуха всё знает.

— Галуха?

— Гудила, с нами пришёл. Ты его в сани взять велел.

— А он и пригрелся, — вставила девка.

— Теперь у Зорка со стола крошки клюёт, нас знать не хочет.

У Топор-камня сладили привал. Зорко с домочадцами по одну сторону, непогодичи по другую. Светелу не было дела: пусть супорятся, лишь бы не дрались, а схлестнутся, уж он управу найдёт. Распряжённые оботуры долбили мощными копытами снег, жевали хвойные ветки. Мальчишек постарше отправили искать сушняк. Первые же найденные хворостины обратились в мечи.

— Я Ойдриг Воин буду! Он злое племя прогнал!

— Я старше. Мне Ойдригом быть. А ты…

— Я тогда Эрелис Перводержавный!

— А кто враг будет?

— Иди сюда, Котёха!

Спесивая Котёхина мачеха лебезила перед шибаем, отряхивала валеночки большухе. Пасынок боялся ига, трепетал взрослых, робел сверстников.

— Ты вроде бой давал дикомытам? В снежки?

— Ну…

— Как было, сказывай!

Светел, идя мимо с возчиками, поглядел мельком. Котёха залился густой краской:

— Так и было. В снег под ногу затоптали…

— Во! Ныне ты у нас дикомыт. Становись, притаптывать будем.

— Да не мы. Они нас…

Его не услышали. Поднялась ребячья возня, оживлявшая прошлое так, как оно помнилось людям.

В сумерках зажгли костры. Зорковичи — на железном поддоне, непогодичи — в старом котле. Не ради пищи или тепла, ради обереженья. Многим начало казаться, будто удача похода переменилась. С севера налетел гудящий порыв, за ним сильней и сильней, задуло неровно, бахорями, голомянами, вихрями. Лес отзывался сперва шорохами, это съезжали наросшие панцири снега. Потом… повеяли гулы. Глухие, неясные. Тысячные рокоты невидимых струн. С неба… из-под земли… из-за хрустальной грани миров…

Возле костров примолкли все разговоры, поезжане творили святые знамения, жались испуганной кучкой. Смотрели, не пойдёт ли пламя зловещими зелёными язычками. Светел неволей припомнил Острахиль-птицу, кликавшую ужасом среди звёзд. Нет! Тому зыку не было имени и природы. Нынешний — жил, стучался, звал душу.

"Прежние! С песнями боевыми…"

Он сидел у костра Непогодья, привалясь спиной к своим санкам. Руки сами нашли чехолок с гуслями, лежавший сразу под бронёй и мечами.

Крылья лебединые, щёкот соловьиный, сердце соколье…

Светел поставил Пернатые ребром на колени, взялся за шпеньки, слаживая сутуги под голосницу лесных струн. Одна повела, другая приговорила! Светел начал перебирать, угадывая созвучия. "Древние Боги", что Крыло пел? Нет… "Кто ты, витязь"? Вновь мимо…

— Лес отзывается, — прошептала Избава.

Светелу тоже стало казаться — скрипы, вздохи, медленные стоны вековых елей соглашались с его тонкими струночками. Сами что-то вспоминали, ему хотели напомнить. Былую зелёную стоголосицу? Солнце, небо, звоны ручьёв, прыгающих по скалам?..

Может, лес памятовал Прежних, что пели здесь свои песни? Сперва мудрые и весёлые, после — непоклонные боевые… А тризненных и воспеть некому было.

"Лихо в Торожихе"? Нет, не оно…

Слово за словом пробудился в памяти сказ, давний, складный. Только погудку к нему Светел сразу не отыскал. Теперь она плыла столетним еловым бором, возникая, пропадая, сплетаясь и расплетаясь неуловимыми прядями. Знакомая тень в серой, всё отступающей пелене… Ладонью машет, ведёт…

Неугас рукодельничал при свете огня. Распускал длинную верёвку, плёл узорный девичий поясок. Узелки, правда, нынче медленно прибывали: гусельный лад влёк парня неудержимо.

— Слышишь, что ли, Галуха? — громче нужного долетело из-за скалы. — Кто там у приблудных играет?

— Не ведаю, батюшка.

— А хороша ли игра? — ещё зычней спросил Зорко. — К нам сюда игреца, может, позвать?

— Воля твоя, батюшка. Если кому любо, когда голосом пляшут, а ногами поют… Песни дикие, грубые, Владычице нелюбезные…

— Несите короб с вагудами! Будем песни петь благие, добрым людям приличные! Те, что в стольном Коряжине царевичи слушали!

Светел заглушил струны. Непогодье напрягся, сжал кулаки:

— Что примолк, витязь? Играй!

— Погоди. Дай послушаю.

— Коли так, — потемнел Непогодье, — и ступай себе к их костру!

Светел пожал плечами, вставая. Непогодья он знал третий день, расстаться и позабыть, а вот песни выскирегские… такую встречу грех упускать.

— Можно я пока на твоих гуслях попробую? — попросил Неугас. — Я тихонечко… я шпенёчков даже не трону…

— Ты ещё меч у меня попроси, лучину щепать, — сказал Светел. — На этих гуслях певец, Богами целованный, коленом садно протёр. А я кровью заслужил, чтоб в руки дали.

Смирный Неугас, привычный к нраву отца, в ответ улыбнулся:

— А каков подвиг твой был?

Светел прикусил язык. Тем расхвастался, что при сторонних не поминалось! Ответил надменно:

— А вот придём, наших спросишь.

К удивлению витязя, парнишка потянулся за ним слушать Галуху. Отец пристукнул кулаком по колену:

— Сидеть велю!

— Да я, отик, нейду никуда. Гляну, ладно ли гость наш устроился, и назад.

Между тем Галуха вооружился благородным удом. Со времён воруй-городка наигранный ковчежец даже настройки не растерял. Галуха привычно зажал пальцами струны… и как с ледяной горки поехал. Толком не успев сообразить, что творит, в лад затверженному бряцанию повёл сладким, страдающим голосом:

— Самовидца рассказ и досужих людей пересуды…

Вот такие царские песни.

Костёр высунул хлипкий зелёненький язычок и тотчас же спрятал, но для Галухи время ринулось вспять. Непогодьев затон, страшный Ворон, стрелы из тьмы! Пальцы замерли на ладах, голос сорвался, смолк…

Никто не заметил.

Весь мир содрогался, постанывал и скрипел под тяжёлой поступью, проминающей снег. К стоянке, грозя совсем растоптать её, шагал великан.

— Приходи вчера, приходи вчера, — отползая на заду, бормотал Зорко.

Жди беды, кто устроился на дороге Хозяина, жди втрое, кто побежал! Шепетуха уже не шептала — в полный голос гремела боевой песнью Прежних. Светел вглядывался в тени и тьму. Выйдет ли воин в древнем доспехе, измятом на Кровавом мосту? Со щитом, украшенным песницей о двенадцати струнах?

"И что я, опасный витязь, скажу ему? Как за своих обозников против него встану? А если меч обнажит?.."

По прогалине, качаясь, столбами ходили снежные заверти. Наконец исполинская поступь стихла, перестала сотрясать гору. Взыграл очередной вихорь, развеялся пеленами…

На краю света и мрака стоял сгорбленный старичок. Распахнутый зипунишко — заплаты да лоскутки, пояса не видать. На ногах разбитые лапотки… Где левый, где правый?

Светел пытался понять, отбрасывал ли старик тень, но сугробы и ели, вкованные в снег, рдели самородным золотом, поди разбери. Лишь братейка-Огонь взвивался и опадал, кланяясь Силе ничуть не младше себя. Светел по его примеру тронул снег рукавицей:

— Можешь ли гораздо, батюшка Вольный, честно́й здешнего леса!

— И вам, люди добрые, поздорову на все четыре ветра, коли не шутите, — ответил дедок. Из-под бровей двумя хвойными изумрудами блеснули глаза. Мудрые, лукавые, грозные. — Дозвольте, люди прохожие, красным словом с вами потешиться. Давно гудьбы не слыхал…

Галуха так и сидел, одной рукой зажав струны, другую держа на весу, смотрел остановившимся взглядом. Не боец. Не соратник.

— Все ладком сидят, а полпесни пропало, — огорчился старик. — Или я по ослышке сказа царского жду?

Добро, на миру смерть красна! Светел возложил гусельный ремень на плечо:

— Прости, батюшка Хозяин. Царских песен не ведаю, но чем умею, порадую…

Устроил Пернатые перед грудью. Скинул рукавицы с варежками, отправил пальцы восходить по лесенке струн. Заиграл устав, что подсказал колеблемый ельник. Начал сказывать:

Так нам пел гусляр, слепой и строгий,

Золотыми струнами искусный:

Встарь была деревня у дороги,

Крепкий тын, десяток изб да кузня.

Дедок не по-людски запахнул правую полу на левую, кивнул, сел у огня. Светелу помстилось одобрение в зелёных глазах.

Ой ты, поле, поле снеговое!

Не закатный луч тебя кровавит.

На закате полем шли герои —

Алой нитью вышитая слава.

Кто отважен, часто терпит муку.

Там, где доблесть, рядом вьётся гибель.

Тот хромает, тот лелеет руку:

До жилья какого добрести бы!

Вот один — израненное тело

На санях закутано от стужи.

За вождя он в битве принял стрелы.

"Жив ли, Гойчин? Скоро отдых, друже.

Эй, за тыном, отворяй ворота!

Где бы нам оставить побратима?"

Тут Светел пустил череду неправильных, резких созвучий, олицетворяя корыстников, забывших святое.

А в ответ — молчок. Лишь буркнул кто-то:

"Всё равно помрёт. Ступайте мимо!"

Злому удару по струнам ответил робкий, нежный напев, тем не менее полный внутренней силы:

Только деревенская сиротка

Оказалась всех других добрее.

"Заносите в дом, — сказала кротко.

Я за ним ухаживать сумею!"

И покрыла санный след позёмка.

Догорел последний луч заката.

За болящим Гойчином девчонка

Ходит, словно за любимым братом.

Подружился с ней суровый витязь.

Вечера в беседах коротают…

Раны льнами чистыми повиты,

Только очень трудно заживают.

Светел поклялся бы чем угодно — еловый бор вновь подпевал. Вместе с гуслями радовался и грустил о недолгом счастье в доме сиротки.

Старик пристально поглядел на молодого сказителя. Непонятно вздохнул.

Светел пригнулся, шагнул вперёд крадучись, озираясь по-воровски. Взмахнул кулаком.

А потом, худой метельной ночью,

Затрещали крепкие ворота:

"Выдавайте жён и красных дочек

На потеху вольному народу!

А не то — прощайтесь с головами!"

Мужики дородные смутились…

"Ратью встать? Поди, поляжем сами.

Нам ли силой выйти против силы?

Мы к сраженьям вовсе непривычны…"

Помутились горем бабьи очи…

"Небыша сюда бы! Перекидываться погудками, как снежками. Я бы гусли оставлял, всё показывал. И страшливых мирян, и воина, и…"

Светел метнул быстрый взгляд на Зоркиных обозников. Галуха, опамятовавшись, водил пальцами над струнами уда. Хотел подыграть, не решался. А ну его! Без помощников справимся!

"Значит, вот каков у них обычай?

Не пойдёт! — сказал упрямый Гойчин. —

Кто врагу однажды покорится,

Век дурной не оберётся славы.

Ты беги-ка в кузницу, сестрица!

Вот мешок: в нём воинская справа.

Кто главарь негодной этой рати?

Надо бросить вызов атаману…"

"Ты куда с постели, милый братец?

Только встань, закровото́чат раны!"

Говорит ей витязь, храбрый Гойчин:

"Что мне раны, славная подруга!

Я-то встану — был бы меч наточен,

Щит сплочён, залатана кольчуга!"

Вот бежит, не чуя ног, сиротка,

Прямо в кузню, пышущую жаром…

"Топ-топ-топ, — рассказывали гусли. — Звяк, бух! Звяк-звяк-звяк, бух!"

Вот и кузница: жаль, трудилось в ней какое-то посрамление святого ремесла. Своей бы рукой задушить!

…Крутит ус кузнец рыжебородый:

"Сделать можно. Только не задаром.

Я вдовец, я зябну долгой ночью…"

Чем такое — лучше с камнем в воду!

Бесконечный трепет одинокой струны. Мгновение тишины, отчаяния. А потом — глухой, нарастающий, суровый распев. Брат за братьев! За сестрёнку назва́ную! Кто первый на нас?

"Значит, вот как! — снова молвил Гойчин.

Нет стыда у здешнего народа!"

Всполошилась шайка воровская:

Из ворот, держа клинок старинный,

Витязь к ним выходит спотыкаясь,

Вожака зовёт на поединок.

Меч иззубрен, щит починки просит,

И кольчугу рвали чьи-то стрелы,

Самого чуть ветром не уносит,

А туда же — возвещает смело:

"Ты да я! Узрит нас Божье око!

В этом споре выкупа не будет!"

И схлестнулись. И главарь жестокий

Свергся наземь с рассечённой грудью.

Слово свято! Шайку скрыли тени.

Облегчённо выдохнули смерды…

Но и Гойчин рухнул на колени,

Осенённый поцелуем смерти.

Раны кровью плачут — не уймутся.

Там, где доблесть, рядом ходит гибель.

Только смог сиротке улыбнуться

Да сказать за что-то ей спасибо…

Так нам пел гусляр — слепой и строгий,

До пустых попевок не охочий.

В ту деревню больше нет дороги.

И ведётся в людях имя: Гойчин.

Тут уж Светел дал волю Пернатым. Влёт подхватывал брезжущие созвучия, что посылал ему лес. Возвращал уверенным согласием струн. Тонкий короб гудел совокупной речью песни, леса на ветру, земли, небес, людской памяти. Грех ладонью такие гулы глушить! Светел дал бесконечному послезвучанию истаять, раствориться в голосах природных начал.

— Вот… Не прогневайся, батюшка.

Хвойные изумруды чуть потеплели.

— Зря, охаверник, гусляра слепого приплёл… — сказал старичок. — А всё равно порадовала меня царская песня. И я тебя порадую, маленький огонь. Иди за мной. Топор захвати…

Стоило войти в лес, как дедок начал меняться.

Драный зипун расправился шубой, каких люди не шьют: мехом наружу. Отсветы ночного неба зажгли по самоцвету на каждом серебряном волоске. Бородёнка распушилась белой окладистой бородищей, по вискам из-под шапки легли дикомытские косы с запутавшимися живыми хвоинками. Лапотки обернулись высокими сапогами в инеистой опушке.

"Как же хорошо, что я днём самовольничать убоялся…"

На плоской вершине Шепетухи совсем не было деревьев. И почти не было снега. Весь сдувало бурями, налетавшими с неупокоенного Кияна. Даже тучи, волочившиеся по склонам, разбегались здесь на две стороны, обтекая ещё заметные стены — разрушенные, вросшие в землю.

Печальные. Гордые.

Светел обнажил голову. Поклонился памяти, как святому храму.

Хозяин, не останавливаясь, зашагал к остаткам ворот. Светел поспешил следом, кованые лапки царапали по голым камням.

Укрепления не замыкались кольцом. Лишь отгораживали часть вершины над чудовищной кручей, падавшей в море. Развалины башен плыли сквозь облачные туманы. Неволей вспомнишь иномировой обрыв с его звёздами… мёртвую дружину у края…

— Смотри, — пророкотал Хозяин.

Светел увидел громадный, в четыре обхвата, еловый ствол на земле. Этакий древесный глодень: обугленный с одной стороны, окорённый лютыми вьюгами, до звона высушенный морозом.

— Когда Прежние держали здесь последнюю оборону, под стену внутренних палат внесло семечко, — заговорил старец. — Когда крепость обезлюдела, к небу подняло голову стройное деревце. Оно слушало северный ветер, ещё говоривший на языке ушедших людей. Каждой жилкой впитывало его песни… Когда в раненом мире нарушился порядок и Бог Грозы не смог отстоять небеса, последняя молния освятила царь-ёлку. Я знал, что храню её не напрасно. Возьми, маленький огонь, сколько потребно тебе. Гусли сладишь, когда время придёт.

"Да у меня Пернатые живут! — чуть не ляпнул Светел. — Крыло играл, уж куда лучше!.." Прикусил глупый язык, склонился малым обычаем:

— Благодарствую, батюшко-Хозяинушко.

Древние изумруды вдруг пугающе вспыхнули.

— Верни солнце!

И Светел остался один перед необъятным стволом, на каменном островке среди туч.

На юру

Ознобиша хранил в памяти не одни только выскирегские ходы, мосты и прогоны. Он много раз пересматривал начертания северных украин, следя то походы Первоцаря, то Ойдриговы захваты. Вот Чёрная Пятерь, вот Шегардай, вот зёрнышки деревень, нанизанные на выскирегский большак. Одни — чёрные, невсхожие. Другие проросли одуванчиками зеленцов. Там люди. Жизнь, пища, тепло.

Удирая из снежной норы, он всякий миг ждал погони. Но вот отступили за спину береговые скалы залива… на вёрсты раскинулась ледяная равнина, беззащитно голая от окоёма до окоёма… Уж тут его точно должны были высмотреть и настичь? Не высмотрели. Не настигли. Ознобиша с недоверчивым облегчением выбрался на долгие изволоки южного берега. Оглянулся, различил вдали чёрную короткопалую пятерню, казавшуюся сквозь туман…

Она почему-то не протянулась к нему. Не схватила когтями.

Как такое объяснить?

Чтобы Пороша с Хотёном замешкались на горячий след встать? В том же мешке беглеца назад приволочь?..

Разве только Ветер приказал живым отпустить.

Знай, выкормыш, каково уроков не исполнять.

А пальцы — это за Белозуба.

Ворон…

Подорожник в доставшейся укладочке был как на моранском орудье: мурцовка из утиного жира с мясом и водяной зеленью. Лежалые шарики мало радовали язык, но греву прибавляли даже лучше строганины. Изголодавшийся Ознобиша половину съел сразу. Остальные сберегал, как только мог. Держал за щекой, сосал понемногу. Последние двое суток всё равно пришлось идти натощак.

Правая рука стала совсем бесполезной. Не держала посоха, мучительно отзывалась на любое движение. Ознобиша нёс её у груди, подвернув длинный рукав. Боль навевала отчаяние, томила душу и тело. Локоть и плечо уставали, сделать бы косынку, как Харлан Пакша подвязывал, да из чего? Пояс снять — снизу холод пойдёт. Поплевать, чтобы к кожуху ледком прихватило?..

Где-то впереди, за увалами, за метельными полями, лежала дорога. Та самая, которой его везли из Невдахи. Громко сказано, дорога. Цепочка примет, известных опытным возчикам. С чего он взял, что сумеет их вспомнить? Узнать?

Он тогда плохо спал ночами, боясь неизвестности впереди. Это в тёплом-то оболоке саней. А главная беда была — каша есть, ложки нету. Знать бы дураку…

Когда впереди наметилось движение, беглый райца от ужаса обратился в ледышку. Сколько ни думал о гибели, а как пришлось во все глаза посмотреть… Он почти по именам узнал серые тени, готовые разогнуться беспощадными тайными воинами. Понял, который из них подойдёт к нему самым первым, усмехаясь всем лицом, кроме глаз…

Четвероногие тени не поспешили вытягиваться в людей. Ознобиша моргнул, отогнал морок и всё равно понял: это конец. Загнанного подранка брала в кольцо стая одичавших собак.

Семёрка поджарых, мощных зверей, возглавляемая хромой серой сукой.

Наверно, когда-то они вместе таскали тяжёлую нарту. Вон тот рыжий был сильным коренником у барана саней. Дороги не выбирал — вожака слушал. Он прыгнет первым, собьёт. Бросятся остальные и…

Сука принюхалась, отбежала под ветер, вскинула голову.

Ознобиша не сводил глаз с рыжего. За миг перед тем, как тот взрыл задними лапами снег, — яростно крикнул, взмахнул крепким кайком, сбивая зверю бросок. Злой кобель рявкнул, прянул в сторону, изготовился вновь.

Сердце довершало бешеный счёт. Снег за спиной прошуршал под быстрым скачком. Ознобиша начал оборачиваться, неловкий на лыжах, зная, что не успеет. Шатнулся, припал на колено…

Сука выскочила из-за него. Встала близко, боком, заслоняя от рыжего. Прорычала всей стае тёмные пёсьи слова, возглашая внятный запрет. Повернулась к Ознобише… Она ли выводила стаю к добыче? Что такого унюхала, что даже голод не вынудил преступить?.. Умильно прижатые уши, виляющий хвост, в глазах — память, тоска. Чёрный нос жадно обшарил исцарапанный кожух, влез в правый рукав, где свила гнездо боль. Ознобиша хватал ртом воздух и снег, никак не мог отдышаться. Наконец осмелел, тронул рукавицей серую гриву… Сучилища вздохнула, привалилась литым плечом, едва не опрокинув его.

"Где ж твой любимый хозяин? Замёрз в бурю, свернул шею на крутизне? Угодил разбойникам под кистень?.."

Собака может очень многое рассказать, но не всё. Устав гадать, Ознобиша бездумно вверился стае. Шёл, куда вели псы, вновь привычно выстроившиеся упряжкой. Спал в снежной норе, притулившись среди мохнатых клубков. Сил, правда, оставалось всё меньше. Листы разысканий, перечитанные семьдесят семь раз, лежали повитые узорочным пояском. Царевна признает дело своих рук, когда кто-нибудь найдёт свиток и, убоявшись пустить на растопку, передаст в Выскирег…

О том, что мысленные листы существовали лишь для него, Ознобиша вспоминал через раз.

На третье утро пегий кобель, помощник водильщицы, приволок утку. Что голодной стае маленькая костлявая утка? Всё же Ознобише досталась лапка: цевка да грязно-жёлтые перепонки. Он сгрыз, что зубам поддалось, едва не рыча. Спрятал косточку на потом…

И запоздало сообразил: а ведь рядом деревня. Огородные пруды, рыбные, птичьи.

— Ты куда ходил, пегий? Где утку поймал?

Кобель не понял его. Ознобиша решился было распутать след удачливого охотника, но отпечатки лап скоро спрятались в сыпучем снегу. Безлесные угорья, одинаковые во все стороны, уходили прямо в серые небеса. Дымом ниоткуда не пахло. Ознобиша заплакал бы, но не было слёз.

На очередной лобок он еле взобрался, опираясь то на каёк, то на сильный пёсий загривок. Встав на юру́, обратился лицом к югу и некоторое время равнодушно смотрел, как в полутора верстах кивает, завивается клубами рваная маковка зеленца.

Ледяные валы, с наветренной стороны едва видимые из снега… Распахнутые ворота…

"Я умираю, — наконец сообразил Ознобиша. — Матерь Милосердная последнее утешение посылает. Увидеть даёт, чего наяву не достиг…"

Из ворот выбирался не то чтобы поезд, скорее ратный отряд. Десятка три лыжников под золотой блёсткой царского знамени. Несколько оботуров, вьючных и верховых…

Кажется, пора было садиться в снег, зажмуриваться и ждать, чтобы накатило усыпляющее тепло.

Правую руку, обвисшую вдоль тела, стиснули зубастые челюсти. Клык придавил вылущенный сустав, Ознобиша закричал, дёрнулся и пошёл, куда его тянули. В неглубоком удолье виднелась цепочка высоких снежных болванов, тянувшаяся через пустошь. Так жители погоста исполняли дорожную повинность, отмечая выскирегский большак.

"Это снится мне. Это снится…"

У ближнего вехового стойка́ сука выпустила рукав. Вильнула напоследок хвостом, мерной рысью повела стаю прочь. Ознобиша всхлипнул, сполз на колени, зная, что уже не сможет подняться. Веки то склеивались, то медленно раскрывались.

Далёкие голоса… непонятные речи…

— Мартхе?

Хруст снега под лыжами…

— Евнушонок, никак вправду ты?.. Мартхе!

Крепкие руки подхватили его. Близкое дыхание, запахи влажного меха, жареного сала, сильного тела.

— Го… су… — Ознобиша уплывал в сладкое сновидение. — Государь…

У него уже снимали с ног лыжи. Кутали в толстый плащ. Тепло не скоро доберётся сквозь кожух.

— Эк я порадел меньшому братишке… тьфу, старшему великому брату! — подозрительно ласково, как над смертельно раненным, ворчал Гайдияр. — Живо там, поворачивай! Не спать, безлядвые!.. Гонца лётом вперёд, чтоб мыльню нагрели!.. Эй, открой глаза, евнушонок! Не вздумай мне ещё помереть!

Вера и мера

Ледяными отмелями Кияна, где некогда вскидывались белоголовые волны, тянулся поезд переселенцев.

— Правильно отроку велел ко мне гнать, — похвалил Светела воевода.

— Мы тоже следы видели, — кивнула Ильгра. — А тут и Хвойка с вестями.

Теперь меньшой Гузыня с молодым Крагуяром налегке бежали венцом старого берега. Поглядывали, не обратится ли пустой след вражеской ратью. Дружина шла цепью вдоль кощейского поезда. Оружие, брони — всё под рукой.

— К пережабине спешим, — сказал хмурый Гуляй. — Если Ялмак вперёд подоспеет, как есть дорогу засядет.

Светел ждал и боялся допроса: где, от кого вызнал про Лишень-Раза? Врать не мог, правду выдавать не хотел. Неворотимое слово доведёт и до клейма на груди. Ему повезло. Вагашские дышловые сани выделялись среди рознопряжек, как белые гуси в стае серой свиязи. И самого Зорка было не спутать с кощеями, тихими, поклончивыми. Он, кажется, ждал, чтобы ему пришли здравствовать. Не дождался, сам догнал Сеггара:

— Ты, стало быть, Неуступ?

Воевода смерил его взглядом:

— Так люди хвалят.

— Что же это, Неуступ, твои молодцы вежества не знают, обхождению не научены?

— Это которые?

Борода шибая указала на Светела.

— А вот он!

— И чем тебя мой витязь обидел?

— А тем уже, что в Старых Отоках сутки лишку мёрзнуть заставил! Словами гордыми лаял! Голытьбу перекатную к саням подчалить велел, день да ночь их в таске везти! На Шепетухе…

— Погоди, добрый господин. — Сеггар поднял рукавицу. — Ты большим ли задатком его обязал?

— У меня кошель от лихих людей далеко убран. Часто доставать — скоро легче лёгкого станет.

— Так уплатил он тебе, Незамайка?

— Ну… Пообещался за всё сразу потом. Слово дал.

Рукавица Сеггара сбила Светелу шапку на нос.

— Не для му́ки, сыне, для науки: ино верой, ино и мерой… Непогодье вознаградил ли тебя?

— Сполна, отче.

— Вот за него мечи и достанешь. А ты, добрый господин, витязю моему за обиду ещё два сребреника на бирку прирежешь.

— Да я…

— Не то у причала останешься куковать.

— Это почему?

— Потому что там корабли Сенхана, моего брата.

Кощеи витязей трепетали и чтили. Спорили меж собой, кому в очередь их санки тянуть. Бранились с Непогодьем: тот от самой Шепетухи вёз для Светела еловую плаху. Не передавал никому.

Светел всё поглядывал на отрубок. Стоя с топором в руках над разгроминой, он ведь вспомнил две ёлки у Светыни, росшие то ли из одного корня, то ли из двух. И, как когда-то, снова привиделось: вот падает старшая… свергается, защищая меньшу́ю…

Помедлив рубить лежачий ствол, Светел обошёл громадный царь-пень.

Ладонью тронул корни, местами неотличимые от камней.

Прислушался, как не все люди умеют.

Уловил медленный, далёкий ток жизни.

И не сдержал порыва, перелил в жилы дерева щедрую толику золотой солнечной силы: "Ты встанешь. Стройным стволом, пушистыми ветками. Вновь коснёшься головой неба…"

Кто бы теперь ещё посоветовал, как подступиться к дару Хозяина? Какие гусельки вытесать, чтоб вековые гулы не расточить?..

С высокого берега даль не так распахивалась, как с Шепетухи, но тоже — любо глазом окинуть. Дружина претила поезду растягиваться, подгоняла, скучивала, как пастушьи псы стадо. Дорога, хоть и бугрилась задулинами от прошлых метелей, всё-таки лежала свободная от казнящих гор и оврагов. И не заплутаешь: без следа идти можно, без провожатых. Справа утёсистые обрывы, по левую руку торосы, что крепостная стена. Светел всё ждал страшной волны, ломающей многолетние льды, как яичную скорлупу. Пока окоём оставался тих и спокоен. Светел крепко подозревал: море придёт, когда он отвернётся или уснёт. Более опытные витязи морщились. Хороша война за горами! Им случалось удерживать поезда, в суматохе лезущие на скалы.

— И так здесь как в захабе, — тревожился Сеггар. Он боком сидел на кощейских санях, крутил в руках большую витую раковину. — А что в пережабине будет?

Гуляй посоветовал:

— У пережабины давно пора городок сладить. Ради присмотру.

— За проход мыто взимать, — продолжила Ильгра. — А воеводой Ялмака посадить. Может, он там стены уже водой поливает?

Они подсаживались на сани, когда удавалось. Берегли силы для возможного боя. Это понимали все, кроме Зорка, Котёхина отчима и части походников, видевших богача хозяином поезда.

— По мне, — сказала Ильгра, помолчав, — гонца бы послать…

— Куда? — обернулся Гуляй.

— К Сенхану. За подмогой.

— А придёт? Сенхан-то?

— К брату на выручку?.. — ляпнул Светел и покраснел. Ну не умел он мысли таить.

Ильгра легко спрыгнула с санок:

— Пойдём, что ли.

Они пробежали вдоль всего поезда. Весело убедились, что Непогодье не выбросил плаху. Навестили дозорных… Наконец Ильгра пошла спокойным шагом, позволявшим беседовать.

— Однажды, — сказала она, — Сенхан и Сеггар, сыновья старого Сенхана, удили рыбу в проливе. И это был не какой-нибудь здешний ерик. Видел бы ты те проливы! Скальные стены высотой полверсты! Боги прорубили их мечами на заре мира…

Светел попытался представить. Перед умственным оком воздвиглись две Шепетухи, разделённые Духовой щельей.

— И вот мальчишки заметили, как всполошились птицы, а потом из-за поворота вышел водяной холм и понёсся на них, захлёстывая берега. Братья только успели повернуть лодку носом к волне. Летя вверх, они вспомнили по именам всех Богов. А потом волна ушла дальше, оставив их лодку на твёрдой земле в двухстах саженях над водой. Тогда сыновья Сенхана посмотрели один на другого. "Море обласкало нас там, где гора наверняка бы похоронила! — сказал молодой Сенхан. — Будь я проклят, если однажды сменяю море на сушу!" — "Человек рождён ходить по земле, — сказал Сеггар. — Будь я проклят, если ещё раз берег покину!" Так оно и сбылось. Сенхан стал морским воеводой. Он никогда не касается ногой тверди, Сеггар же доныне странствует посуху. Прежде Сенхан, бывало, заходил в реки, и тогда мы путешествовали все вместе. Теперь братья видятся лишь на причале, ведь мостки не принадлежат ни воде, ни земле.

Светел упрямо спросил:

— Но воинов он ведь может прислать?

— Может, — кивнула Ильгра. — Если гонец добежит.

Светелу стало даже досадно, что на нём самом не лежало какого-нибудь удивительного зарока. Лишь давнее слово найти и выручить Сквару. Он ревниво спросил:

— Ты небось тоже в чём-то завековалась? Чтобы мне знать?

Ильгра отмолвила с усмешкой:

— Навечно не завечалась… просто вековать судьба выпала.

— Почему?

— Моя кровь от племени, чьё время прошло, — сказала она. — У моей прабабки было четыре дочки, у бабки — две, у матери — только я.

Светел вновь показался себе до обидного непримечательным. А воевница, подумав, добавила:

— Боги населили юный мир особыми племенами, испытывая, какой получится толк. Мир начал взрослеть, и тем, кто был верен предназначению, во все времена жилось нелегко. Мы, заяровые воины, бесскверно исполнили должное, потому уходим со славой. Не каждых, как нас, вспомнят песнями на пиру. Примером, люди царского дара обратили благую силу в проклятие. Так властвовали, что всем Беду навлекли… Ладно, Незамайка, идём к воеводе. Послушаем, что сдумал.

Светел про себя был уверен: бежать к Сенхану предстояло ему. "Я на лыжах всю дружину в очередь притомлю. Мимо ялмаковичей засенью просочусь, не увидят. Лётом пролечу, не угонят!"

Правда, тут же вспоминалось, как за Туманной щельей его, на ту пору младшенького, пытались выслать вперёд. Оставить в живых, когда гибли другие.

— Хвойку пошлю, — решил Сеггар. — Ты, отроча, иртами лют и ве́сти уже носил, не оплошаешь. Ступай, Ильгра всё тебе растолкует.

Обрадованный парень побежал собирать лёгкий кузовок и оружие. Сеггар проводил его взглядом.

— Не быть Хвойке витязем, — добавил воевода, когда меньшой Гузыня уже слышать не мог. — Такому не с дружиной ходить, а жёночку разумную, чтоб подсказывала, куда силу девать. Закончим живы поход, с похвалой и наградой к мамке отправлю.

— Ещё что придумали! — негодовал Зорко. — Сани огородом ставить, хлопоты лишние! В дозоре черёд брать…

Старший сын пояснял:

— Это, батюшка, для надёжи. Мало ли кто в ночи подойдёт.

— У меня на то в найме дружина, чтоб кто попало не подходил! Всяк своё дело знай! Моё дело платить, их — поезд мой опасать!

Галуха этих речей старался вовсе не слушать.

"По́лно, игрец, на высокие ступени карабкаться, — трезво говорил он себе. — Обрываться, гадать, как голову унести. В царских палатах не усидев, беззаконный люд потешать… Мудреней уже наконец! Зряче выбирай, с кем держаться. Прям Непогодье, да нищ. За морем батрачить пойдёт, если не в кабалу. Нравен Зорко, да кошелём ядрён. Здесь силу знает и за морем на ногах устоит. Может, даже возвысится. Не пропаду с ним…"

Вечером поезд всё-таки свернулся обережным кру́гом. Вагашские сани, конечно, стояли посередине — сытые гуси меж безвидных сереньких птах. Здесь были самые дикие места на всём пути, самые суровые. Ни зеленца, ни двора перепутного, ни торжка. Дров и тех в оголённом приморье взять было негде, поэтому запас, что с собой везли, впустую не тратили. Всё же из саней вынули железный поддон, только вместо костра сошедшиеся Зорковы ухвостни поставили на него жирники.

Галуха подтянул струны любимого уда:

— Дозволишь ли, хозяин ласковый, потешить народишко?

Зорко, укутанный в крытую цветным сукном шубу, величаво кивнул. Ему уже понравилось везти среди работников своего игреца. Красоваться, походить не на шибая, разбогатевшего перепродажей чужих животов, а… ну самое меньшее на хваткого боярского пригульного. Со своим если не двором, так уж дворней.

— "Хвалу о перстах" нам спой! — слышались голоса.

— "Вы садитесь, друзья"! — перебивали другие.

— Пустите, желанные, с вами песен послушать, — вежливо махнул шапкой молоденький парнишка-кощей. За его плечо держался рослый старик с буквицей, выжженной на щеке.

Зорко умел отличать могущественных воров от бедных и неудачливых.

— Без варнаков обойдёмся! В шею обоих!

Галуха пощипывал струны, смотрел в рот хозяину. Пока Зорко раздумывал, что предпочесть, у внешнего края стоянки зазвенели гусли. Там собралась дружина и часть кощеев, державших сторону Непогодья. Галуха неволей навострил уши.

Нити судеб прядутся Богами…

Оттого в безначальные дни

Наши пращуры стали врагами —

Видно, крепко грешили они.

Словно камни, летели проклятья

Над твоей и моей головой…

Только мы подрастали как братья,

Знать не зная вражды вековой.

Сквозь морозную тьму небосвода

Синева проступает вдали.

Даже если отнимут свободу,

Лишь бы душу отнять не смогли!

Галуха едва разбирал слова, туда, где он сидел, долетала в основном голосница, и она была прекрасна. А припев!

Брат за брата, встань с колен!

И не надо каменных стен…

Галуха начал тихонько подыгрывать. Вот же как! Совсем рядом стучалось в душу, прокладывало себе путь что-то крылатое, настоящее… Решиться ли ответить на зов?

— Эй, гудец! — окликнул Зорко. — Заснул!

— Не гневайся, господин. Что велишь играть?

Чем дальше на север, тем меньше на земном лике было шрамов Беды. Щит материка здесь не так вспучило, как у Выскирега. Там Киян отступил на добрый десяток вёрст, здесь кое-где остался в былых пределах. Береговая дорога становилась всё у́же.

На четвёртый день после того, как Сеггар отправил гонца, Светел с Крагуяром, высланные далеко вперёд на развед, рассмотрели в серой дымке подошву скального лба, немногим уступавшего Шепетухе.

— Сеча, — сказал Крагуяр.

Здесь торосы вбило бы под самый обрыв, но мешали быки — громадные отломыши камня, лёгшие отдельными островками. Над самым ближним к Сече реяло знамя. Ветер подбрасывал чёлку из оботурьих хвостов, нёс полотнище с длинной рыбой, разинувшей зубастую пасть.

В пережабине стоял заслоном Ялмак.

Можно было возвращаться к своим, но Светел всмотрелся:

— А вон там что?

— Где?

Они прошли ещё немного вперёд. Посреди дороги торчало белое изваяние. Грева, покидавшая плоть, осела густым инеем, спрятав раны и кровь. Мёртвый Хвойка стоял, обратясь к югу, держал в руках собственную отсечённую голову.

Гонец не добежал.

Кунный слаз

У Светела с Крагуяром были на двоих пустые лёгкие чунки: случись что с одним, второй назад привезёт. Они вырубили из крепкого льда Хвойкины вмёрзшие ноги, подняли мертвеца. Может, ялмаковичи с разбойниками на них смотрели, смеялись.

Дружина собралась кругом павшего. Смерти в поезде уже случались. То обессилеет старец, то баба не ко времени возьмётся рожать. Мёртвым наскоро ладили домовины в торосах, прощальный чин отправляли на ходу. За хвостом обоза плелись тощие волки.

— Отроку с нами быть, пока погребение честь честью не сладим, — приговорил Сеггар.

"А поляжем — вместе в ирий взойдём, где Коготок за чашей пенной нас ждёт…"

Потом воевода велел остановить поезд.

— Двойная сила путь нам залегла, — объявил он собравшимся старшакам. — Ялмак Лишень-Раз, с коим братской любви у меня давно нет, и ещё оковырок разбойной шайки, что Кудаш прежде водил. Врозь мне их зазорно бояться. Вкупе насядут — рук не хватит рубиться. Отрока я слал за подмогой, да не утягнул он.

Было видно: голову Хвойке сняли уже мёртвому. Свой первый и последний бой меньшой Гузыня принял славно. Вот только братьям выручку не привёл.

— И что теперь? — помолчав, спросил Непогодье. Другие переселенцы смотрели то на него, то на Зорка. Кощеи, чёрное мужло, мизинные люди. Половина — бывшие рабы, привычные хозяйского решения ждать.

— Теперь от вас пособления чаю, — сказал Сеггар. — Гонца бы нового надо. И мужам исполчаться. Со мной ратовать выйдете, если подмоги не будет.

Зорко подбоченился:

— Странно мне, воевода! Мы тебя наняли, чтоб ты нас защищал? Или сами твою голову оборонять нанялись?

Сеггар не первый раз поезд вёл. Всякое видел. Со всякими говорил.

— Правда твоя, вагашонок. Силком на рать не гоню. Сломят нас — ты себе смирно стой, пока разбойники твою казну делить будут и дочек за косы ловить.

— Ты, воевода, их присказку слыхал? Волей дашь — охотой возьмём! Кудаш последков не забирал!

Сеггар кивнул:

— Как уж не слыхивать. Говорят, сосед твой, Тарута, надеялся откупиться. Да после хоронить нечего было.

Непогодье медлил принимать чью-то сторону, лишь буркнул в ворот:

— У Таруты небось казны недостало…

— А ты мою казну перечёл? — вскинулся Зорко. — Я ещё Ялмака найму, чтоб дальше провёл!

Ильгра кивнула без улыбки:

— Вот уж Сенхан обрадуется.

— Нанимай, — разрешил Сеггар. — Только прежде мне задаток отсыплешь. И столько же ещё за обиду. Без того ни едины сани с места не двинутся.

— Да ты хуже разбойника! По миру с сумой пустить норовишь?..

— На себя обернись. До сего дня скупишься десять сребреников отдать за то, что мой витязь тебя, отсталого, ждал и Шепетухой провёл.

— Богатство бессчётное! — усмехнулся Гуляй. — Один раз непутку выбрать рябую!

— Поверстаешься, — сказал Сеггар, — тогда буду с тобой слово молвить, до тех пор лучше помалкивай.

— Я…

Ильгра подплыла к Зорку по воздуху. Ласково, снизу вверх заглянула в лицо. Тот расхотел браниться, отвёл взгляд.

Сеггар договорил:

— А вы, мужи смы́сленные, думайте думу. Найдите мне паренька, чтоб не забоялся мимо ялмаковичей проползти. Не о казне речь веду — о жизни и смерти.

На том оробевшие старшаки разошлись. Скоро из кощейского стана послышались громкие голоса, поднялась даже возня, но скоро утихла.

— Дядя Сеггар, — сказал Светел, — меня пошли, долечу! Ловить станут — умаются! Переймут — вырвусь!

Неуступ вздохнул, устало поднял глаза:

— Ты мне здесь нужен. Теперь как ни беги, а с подмогой обернёшься навряд ли.

— Вместо тебя в чело строя десять кощеев поставить велишь? — спросил Гуляй. — И за теми глаз да глаз, не то разбегутся!

Ильгра беспощадно добавила:

— Мне, может, твоё место занять?

"Будто хуже справилась бы! А я сдуру про царский дар хотел расспросить…"

Поезд, остановленный на непривычную днёвку, издали казался почти обычной деревней. Гружёные сани огородом, внутри круга — жилые оболоки в две улицы. Смешливая голь даже названия улочкам дала, по обычаю больших городов: Гунькина да Отрёпьева. Реденькие дымки тянулись сквозь наружные продухи, лишь у Зорка над болочками торчали железные трубы. Его сани, кто б сомневался, стояли отдельной крепостцой с внутренним двориком. Ещё и стража похаживала, чтобы всякое ворьё мимо не шастало, добро подрезать не норовило.

Светел с Гуляем и Крагуяром натягивали братский шатёр, когда к дружинной стоянке бочком подошла Избава.

— Тебе чего, дитятко? — окликнула Ильгра.

— Так мне бы… с господином гусляром перемолвиться…

Девка была на себя не похожа. Тихая, глаз не поднимет. Светел проверил, довольно ли тяжела глыба, принесённая для растяжки. Разогнул спину, отряхнул рукавицы.

— Вот он я, славёнушка.

Избава быстро глянула на него, опять съёжилась.

— Так я от господина Зорка… с тобой, добрый витязь, поверстаться пришла… Благодарствовать на берёге…

— Что?

Теперь на Светела смотрела вся дружина. Кто-то кашлянул в кулак. Кто-то хмыкнул, провёл рукой по усам. Светел ещё не всё понял, но скулам стало жарко. Избава теребила махры пояска, сплетённого из распущенной верёвки:

— Добрый господин витязь… ты уж не погнушайся скудостью нашей…

— Э, гусляр! — хохотнул Гуляй. — Тебе кунный слаз перепал!

Дружина женской милостью обделена не бывала. Случалось опасным воинам урывать торопливые, тайные ласки, в глаза не заглядывая, имён не выспрашивая. Случалось за поцелуи сребрениками платить. Но вот если красная девка прилюдно подносит награду, какую просто так не возьмёшь… Благодарит за спасение, за семьян, за себя…

Слазом торгованы зовут особенный выкуп. А что такое куна́, кунка, ку́ночка — надо ли кому объяснять?

Светел стоял столбом, не знал, куда руки деть. Те самые, обученные владеть ремеслом и в гусли играть, и тяжёлый лук гнуть, и двумя мечами изяществовать.

— Не робей, дело молодецкое! — Гуляй откинул входную полстку шатра. — Заодно испытаешь, ладно ли натянули!

"Я робею?! Да я… да у меня…"

Ильгра с воеводой чертили на снегу Сечу, знакомые лукоморья, берег Светыни. Витяжница вскинула голову:

— Постой, девонька! Ты, что ли, молодого непогодича невеста?

— То правда…

— А сказываешь, от Зорка пришла? Они ж со свёкром твоим в бороды один другому плюют!

— Так замирились… Благословили меня и свёкорбатюшка, и жених-избранушка…

Ильгра покачала головой, вернулась к начертанию. Светел за руку ввёл девку в шатёр. Полстка мягко пала на место.

Внутри было холодно, как снаружи, но хоть ветер за ворот снегом не сыпал. Светел сел на ворох свёрнутых одеял, посадил рядом Избаву. Её руки в его ладонях трепыхались испуганными воробушками.

— Трясёшься зачем? — шепнул Светел. — Не обижу…

А сам только думал, как смирить дрожь, пока развязывал в сумраке её кушачок, искал пальцами незнакомое тепло под мехом кожушка, под всеми рубахами. Сердце начало возгораться, радостно погнало кровь в жилы, особенно в самую главную, становую. "Вот!.. Как мечтал… наконец-то… с ро́внюшкой ласковой…" Избава вроде решилась, поверила, тронула жарые волосы, широкие плечи…

Светел бережно увлёк девку на разостланные войлоки, опёрся локтями, потянулся к лицу, ткнулся в щёку… мокрую, солёную, горячую. Разыскал устами уста — а губа-то до крови закушена и дрожит.

— Ты что? — Голос прозвучал хрипло. — Ревёшь, что ли?

Она как могла давила рвущийся всхлип:

— Господин… прости девку глупую…

Светел её выпустил, сел, зло зарычал:

— На что пришла, коли нежеланен?

— Так благодарствовать…

Тут уж прежде ласковые ручищи встряхнули её так, что все косточки подались.

— Правду сказывай, дура!

Бедная Избава, колотясь, задыхаясь, поведала:

— Батюшка Непогодье с моим Неугасом к Зорку пошли, да скверно поладили… Теперь связанные сидят…

— А ты что?

— А я, рекли, если не порадую… не улещу, чтоб Зорку те сребреники простил… так больше ладушку не увижу…

Дружинные воины, собравшиеся кругом Ильгры и Сеггара, неволей обернулись. Бичевы шатра хлопнули, как вхолостую спущенные тетивы: разъярённый Светел выскочил вон, таща за собой девку. Ни влево, ни вправо не посмотрел, сразу ринулся Гунькиной улочкой, мимо кощейских саней, обшитых рогожами. Шагал так, что Избава, отменно скорая на ходу, поспеть не могла.

— А я думал, за наставлением спешит, за советом, — улыбнулся Гуляй.

Ильгра вздохнула:

— Пойти, что ли, приглядеть? Ведь наворотит мальчоночка с пылу, всей ратью не отскребём.

В Зоркин детинец Светела попробовали не пустить. Двое дюжих работников скрестили охотничьи копья:

— Куда? Без слова хозяйского…

И полетели, запрокидываясь, влево-вправо, а копья воткнулись в снег и застряли.

Избава донесла правду. Отец с сыном сидели за оболоком спина к спине. На шум короткой схватки они встрепенулись, подняли головы. У того и другого торчали тряпки во рту. Девка бросилась развязывать.

Светел рявкнул вслед:

— Что просто не пожаловалась, надолба?..

Нашёл кого укорять! Сироту, безответную захребетницу. Да и дружина боевая поезд от разбоя пасёт, а не в поезде правых с виноватыми разбирает. Во дворик заглядывали Зорковы чада и домочадцы, но сразу прятались. За пределами санного огородика разрастался тревожный шум, звучала громкая ругань. Наконец из тёплого оболока в одной безрукавке вылез хозяин:

— Ты что у меня порядничаешь, дикомыт?..

Светел очень нехорошо двинулся к нему. Успел заметить испуг на лице Зорка. "По окаянной-то шее да святым кулаком…"

— Стой, — негромко сказал сзади Сеггар.

Светел замер, оглянулся. Где один из нас, там и знамя! Позади стояла половина дружины, все не занятые в дозоре. А за витязями толпились кощеи. С дубинками, даже с топориками.

— Тебя кто звал, воевода? — снова осмелел Зорко. — Не твой суд здесь, прочь ступай! Да оттябеля своего забери!

— Верно, моё дело сторона, — легко сдался Сеггар. — Пошли, детушки.

И повёл ухмыляющуюся дружину обратно, а кощеи, не видя больше помехи, устремились вперёд.

— Чужой девкой свой должок отдавать?

— Ты на торгу нас не прикупил!

— Бей!

Дело всё-таки обошлось без расправы. Обозлённые поезжане требовали Зорковой головы, но остановил Непогодье. Хотя сам был и на гнев скор, и на руку тяжёл, и сына в путах только что видел.

— Остережёмся кровь лить, без того враг впереди, — передавали его слова для тех, кто сам не слыхал. — Мы, андархи, законом живём. Я виру приму. И воеводе задаток пусть отдаёт, а не то из поезда убирается!

Зоркова дворня смекнула уже, на чьей стороне сила. Бросала копья, отступала в сторонку. Оставшись один, Зорко приуныл, а под занесёнными кулаками встал на колени.

— Что возьмёшь за бесчестье, свет Непогодье?

— А было бесчестье-то? Посягнул её витязь?

— Нет!..

— Тогда почто на бегу поясок подвязывала?

— Надо было, и подвязывала, тебя не спросила.

— Закон-то, люди? Что закон говорит?

Началось было несогласие. Тут скромный паренёк привёл дедушку, клеймёного вора.

— Ты, Зорко, посовестного старца велел в шею гнать, когда он просился песню послушать. Вот пусть он тебя и судит!

Среди поезжан трудно было найти не знавших кнута. Все согласились: кому, как не старому каторжнику, в законах толк понимать.

Знать бы шибаю, где падать придётся, соломки бы подстелил… Кощейская справедливость оставила ему из шести саней трое. Да и с тех лишнее поснимали.

Когда в крепостце затихли матерные крики, Непогодье привёл Зорка к Сеггару. Тот шёл осунувшийся, помятый, без шапки. В простом обиванце вместо дорогого суконника. Бухнулся на колени, протянул кошель.

— Прими, милостивец…

Он был не дурак. Понял: начни восставать, не то что из сапог в лапти переобуешься — вовсе бос побежишь.

Только про него живо забыли, потому что из-за Непогодья высунулась Избава. Кто сказывал — собою нехороша? Выступка лебединая, очи яхонты! Подплыла к Светелу, заставила склониться… расцеловала, да как! И правой щеке досталось, и левой. И устам от всей души перепало.

Светел опять стоял дурак дураком, красный, взопревший. Не смеялся один Хвойка, белое изваяние, закутанное на санках.

Непогодье взял за плечо сына:

— Вот тебе, государь воевода, скорый гонец. В лесу рос, сперва на лыжах пошёл, потом уж без лыж!.. Объясни ребятищу толком, кого за Сечей найти, какое слово сказать.

Отвергнутая оболочка

Под утро Лихарь всё-таки задремал, сидя у ложа. Привалился головой к безвольной руке учителя — и не заметил, как один за другим изошли тонким дымом оба светильничка, а в белую оконницу глянул неказистый рассвет. За дверью шушукались Хотён и Лыкаш. Им нужен был стень, а постучать они не решались.

"Когда уже кашлянуть догадаются?"

Скосив глаза, сколько мог, Ветер различил белобрысую макушку. Если дунуть уголком рта, Лихарь проснётся, но дуть не хотелось. Пусть сами смекают, как означить себя да под тяжкую руку не угодить.

Ворон уже придумал бы.

Нет. Жильный хруст… скрип ветки о ветку…

Не вспоминать. Этого не было.

Вчера выдался плохой день. В загривке сидел раскалённый гвоздь. Втыкался на каждом вздохе всё глубже, норовил высунуться из груди. Единственные клещи, способные управиться с тем гвоздём, хранились в сундуке, в резной каменной шкатулке, в серебряном гнёздышке. Ветер то и дело проваливался в черноту, а когда возвращался — глаз не сводил с замкнутой крышки. Ловил взгляд Лихаря. Властно указывал ему на сундук. "Ты поклялся!"

Лихарь стоял на коленях и плакал, видя муки учителя. Он был очень хорошим лекарем, оттого и не тешил себя порожней надеждой. Ветер на его месте тоже ничего не смог бы поделать. Только, наверное, всё же набрался бы решимости. Дал избавление.

Сегодня он прислушивался к себе, понимая: Владычица удостоила его чуда. Вознаградила терпение. Гвоздь вышел из тела, как одевшаяся гноем заноза. Унёс с собой боль. Мысли текли ясно и радостно. Сердце с каждым ударом рассылало искры по телу.

За дверью наконец кашлянули.

Ветер снова повёл глазами. Лихарь не шелохнулся. Похоже, настолько изголодался по сну, что обычная чуткость ему изменила. Ученики не дождутся ответа. Ещё повременят, постучат. Ветер бросил всю волю в правую руку, приказал пальцам пошевелиться. К его счастливому изумлению, это удалось. Он-то едва надеялся, что пальцы хоть дрогнут на одеяле! Против всякого ожидания рука легко поднялась. В застоявшихся мышцах покалывало, играло. Ветер дотянулся, потрепал стеня по волосам.

Лихарь мигом вскинулся на локтях. Недоумённо уставился на улыбающегося учителя. Ветер доверился вдохновению:

— Ученики пришли, сын.

Выговорилось внятно, свободно. Лихарь ошалело посмотрел на него. Неуверенно улыбнулся в ответ:

— Я сейчас, отец…

Он заметно покачнулся, слишком резко вскочив. Торопливо вышел за дверь.

— Как учитель? — сразу спросил Хотён.

— Плохо, — ответил стень односложно. "Жаром измучился. А сегодня и боль, похоже, ушла…" — С чем пришли?

— Неустроичи новых ложек доставили.

— Кого?..

— Воря́т привезли. Малохи, в зеленце прибитые, иные детницы были.

Жителям затона понадобилась седмица, чтобы хоть как-то собрать размётанную, разграбленную, расточённую жизнь. Дать честное погребение своим павшим, вытащить на поживу зверью чужих мертвецов. До сирот, оставленных повольными жёнками, руки дошли в тридевятый черёд. Ещё почти седмица понадобилась медлительным оботурам на дорогу, занимавшую у быстрых лыжников двое суток. Собаки могли быстрее домчать, но собак разбойники перебили.

У Лихаря глаза смотрели из двух тёмных колодцев.

— Я вам на что? — выговорил он бесцветно. — Сами не можете через порог перевести?

"Новые ложки, — встрепенулся Ветер. Маленький треугольник оконницы наливался ярким дневным светом. — Ворон, удача, сиротский поезд привёл, а я встречать не спешу!"

Он сделал ещё усилие, опёрся освобождёнными руками, сел. Выпростал ноги. Встал. "Наконец-то. Славься, Владычица!"

На ложе осталось что-то ненужное, ничтожное, как порванная одежда. Приоткрытый рот. Остановившиеся глаза.

Лыкаш за дверью рассказывал, что четвёрка малышей, отмытая и приодетая, уже стучала ложками в поварне.

— Лихарь! — окликнул великий котляр. Стень послушно возник на пороге. Ветер распорядился: — Отрока из Деруги быстро ко мне!

Вместо исполнения приказа Лихарь зачем-то бросился к ложу, где никого уже не было. Обнял отвергнутую оболочку, затрясся, застонал. Ветер миновал его, спеша во двор.

Там переминались два косматых быка. Женщина в распашных санях куталась шубой, крытой серым и зелёным сукном. Коренника придерживал Космохвост, подкоренного — Ивень.

— Ворон где? — спросил Ветер.

Они засмеялись, словно он какую глупость сморозил. Женщина в санях протянула руки:

— Садись, маленький Агрым…

Братский костёр

Жил-был человек, боявшийся смерти.

Эка невидаль? Всяк знает её в конце земного пути, всяк страшится. Однако живой охотней мыслит о жизни, а тот человек мог думать лишь о тёмной завесе, клубящейся впереди. Влево, вправо сверни — и она туда же ползёт. На месте замри — сама катит навстречу!

Казалось бы, скопище переселенцев жило каждодневными хлопотами. Люди запрягали оботуров, готовили пищу, ровняли снег для новой стоянки. Только на ходу длинным поездом теперь не растягивались. Так и ползли вперёд городком: если что, несколько саней развернуть.

Именно ползли, очень неспешно противу прежнего хода.

Сеча росла впереди, как та смертная завесь. Не минуешь, не обождёшь, чтоб рассеялась. Сеггар хотел достичь пережабины к определённому дню. Может быть, как раз поспеет подмога.

Если корабли Сенхана подошли.

Если Неугас добежал.

Ялмаковичи почти без утайки наблюдали за движением обоза. Ильгра со Светелом в дозоре заметили таких же объездчиков, явившихся со стороны Сечи. Разминулись сотней шагов. Светел обоих даже узнал. Мятая Рожа шёл с белобрысым телепеничем, некогда встреченным на разведе.

— Вот ведь жизнь обернулась, — посетовала Ильгра сквозь харю. — Раньше бы сошлись, перемолвились. Поздорову, Лягаюшка! И тебе на востры топорики, Ильгрушка!.. Молодечеством переведались…

Какое теперь молодечество. Впереди ждала не потеха, как с Коготком. Не спор о чести и славе. Даже не налёт и отпор, как в день, когда отвадили телепеничей. Тут будет как у Светела с котлярами: бить, чтоб не встали! Даже хуже. Он никогда мораничей не любил, а здесь… Злей прежнего брата нет супостата!

— Догоним? — сумрачно предложил Светел. — Выставим на погляд, как они Хвойку?

"Ещё руки поломаем, как Крылу. Головы проломим, как Летеню…"

Ильгра с сожалением отмела:

— Убьём, Ялмак не потерпит, сразу бой даст. А нам хоть до завтра повременить бы.

Пока бежали к своим, Светел думал тяжкие думы. Про то, как боевые побратимы сперва отчуждаются, потом льют наземь кровь. Ту самую, которой клялись. И уже не перешагнуть пролитого, не развеять ни словом, ни серебром.

"Вот приду за Скварой, а он… а он на меня… И что тогда?"

Обоз устраивался на стоянку, последнюю перед Сечей. Дальше не было пути мимо знамени, хлопавшего на прибрежном быке. Только сбивать его. Или своё знамя ронять.

Сеггар сидел возле братского шатра на санях. Слушал море, плескавшееся в гулких завитках раковины. Сегодня он вновь созывал главарей переселенцев. Убеждал исполчиться.

— Кощеи думают, мы с Ялмаком споримся, кому их дальше вести, — рассказал вернувшимся Крагуяр. — Их дело-де сторона: коли ратью не встанут, он и не тронет.

— А сказывали, что он ими разбойной шайке за наши головы уплатил?

— Сказывали. Не верят.

Ильгра оглянулась на Светела:

— Надо было по-твоему сделать. Только не в чистом поле на позор выставить, а здесь. И у Ялмака двое убыло бы.

— Не люблю кощеев, — ворчал Гуляй. — Добрый купец за товар смертный бой принимает, а эти себя отстаивать не хотят! Деды свободы не удержали, и внуки туда же. Утки бескрылые! Хлевок давно сгорел, а всё летать не попробуют! Знай хозяина ждут!

Он по вершку осмотрел свой лук. Привязал к запасной тетиве новые надёжные петли. Перебрал стрелы в обоих колчанах.

— Незамайка! Ногу поправишь?

Светел с готовностью сел рядом, наложил обе руки на больное стегно. Погнал вон злых багровых червячков, норовивших угнездиться возле кости.

— Стой, нога, упорно, носи безустально, сягай машисто… Дядя Гуляй, а Непогодье что говорит? Его вроде слушали?

— Ему сразу припомнили, как связанный сидел, а мы выручили. Да вон он, сюда идёт.

Непогодье тянул ручные салазки, полные дров.

— Прими, воевода. Всё веселей перед боем ночь коротать.

У Сеггара на коленях лежал двуручный косарь. Длинный, тяжёлый, с жестоким зубом у конца леза. В мечах косарь — как в топорах колун: даже ненаточенный по чём попадёт, то пополам и развалит. Шлем не шлем ему, броня не броня! А Сеггар свой страшный клинок ещё и точил. Выглаживал Орлиный Клюв камнем. Проверял, сбривая волоски на запястье.

— Себе дров оставил? — спросил он, кивнув на салазки.

Непогодье отмахнулся:

— Ялмака с поля собьём, новые будут. А не собьём, не занадобятся. — Помолчал, помялся, спросил: — Дурёху мою, случаем, не видали? Сына проводил, и сноха ни дать ни взять в кротовину канула.

— А у нас почто ищешь? — спросила лукавая Ильгра. — Мыслишь, опять с Незамайкой нашим милуется?

— Да ну вас, охальников. Курица бессмысленная, поди, за Неугасом удрала. Мало ли, вдруг след находили…

— Ты, батюшка свёкор, зачем смелую девку хулишь?

— Затем, что могла бы в ратный день пригодиться. Раны повивать, стрелы вытаскивать.

Витязи оживились.

— Правда, что ли, стрелы умна вынимать?

— Сам видел.

— И наконечник не упустила? А зажим где взяла?

— Веточку расщепила…

Крагуяр выволок поддон, занялся костром.

— Вижу, пошаливают у вас, да как-то неспоро: стрелы тратят, подранков бросают, — медлительно проговорил Сеггар. — Потом укажешь дорожку? Чтобы нам между делом наняться, лихих людей поучить.

— Подскажу…

Непогодье глядел в сторону. То ли притчу дорожную вспоминать не хотел, то ли думал над уверенным Сеггаровым "потом".

У Светела почти вся справа была готова для битвы, оставалось проверить кольчугу. Ближе к утру витязи начнут последнее таинство. Будут один другому исповедовать совесть, смазывать бесскверной кровью щиты. Светелу впервые предстояло воинское очищение, он боялся запамятовать мелкий грешок и тем лишить правды братскую оборону.

— Я твою кольчужку переберу, — сказала Ильгра. — Ты нам, Незамаюшка, лучше в гусли сыграй.

Крагуяр высек огня, уронил искры в берестяное гнёздышко с тряпичным трутом. Костёр уверенно занялся.

В глубине кощейского городка трепетали, всхлипывали струны андархского уда. Галуха, некогда певший царевичам, выводил одну за другой нищенские жальны́е, надеясь заслужить немного еды.

— Самовидца рассказ…

— Погоди, — вскинул варежку седой вор.

Галуха покорно приглушил струны. Сунул иззябшие руки под мышки. У воинского шатра горел костёр, долетало бряцанье гуслей.

Да узнают цари и царята:

Здесь, на Севере, люди крылаты!

Всё же голос у дикомыта был деревенский. Громкий, корявый, оскорбительный для тонкого слуха. Ни врождённого дара, ни выученного изящества, одна свирепая мощь. И песня под стать… дикая, грубая.

Запевале подголосками отозвалась дружина, хотя других северян в ней не было. Последнее "а и трусов не родя-а-а-ат!" неожиданно взял женский голос. Такой же не слишком певчий, но рьяный.

— Ишь выносит, — одобрил юный кощей. — Хочешь, деда, послушаем?

— Хочу, — кивнул старый варнак.

Бросил Галухе рыбёшку, пошёл прочь, опираясь на плечо внука.

Светел играл, испытывая небывалое вдохновение. Крылья лебединые, щёкот соловьиный, сердце соколье! Пернатые гусли больше не раздумывали, так ли играл их прежний хозяин. Обласканные, прирученные, живмя жили в ладонях, самозвучно подсказывали, вскипали голосницами, перекатывались бурунами-созвучьями. Ильгра по ту сторону огня звено за звеном ощупывала кольчугу. Шелом с меховой прилбицей и латные рукавицы дожидались в шатре, а мечи, выхоленные, смазанные, и проверять не было нужды.

Подайте весть

О том, что есть

Огонь и честь

И правда в сердцах,

Не отводя лицо,

Сейчас и здесь

Стоять до конца,

Не посрамив отцов!

Народу возле костра прибавлялось. Непогодье, было ушедший после первых трёх песен, вернулся с большой ватагой походников. Суровые мужики несли кто копьё, кто секач, кто дроворубный топор.

— Владей нами, государь Неуступ, — просто сказал Непогодье. — Вели, что делать в бою, а мы уж не выдадим.

Гусли, звените

Сами собой,

В битву зовите,

На последний смертный бой.

Гибнуть бесславно

Не захотим!

В битве неравной

Наши плечи мы сплотим.

Певчие стрелы

Грянут в щиты…

Остервенело

Перекошенные рты…

Лязгнут секиры,

Сладится бой.

С бранного пира

Не вернуться нам с тобой.

Выпьем же, братья,

Чашу до дна!

Всем нам хватит

В ней багряного вина.

Пусть и укроет

Снег нашу рать,

Честь у героев

Никому не отобрать.

Ильгра смотрела через костёр на молодого дикомыта, нечаянно сотворившего то, что ни разу не удавалось Крылу. Толпа, глухая к разумному слову, сплотилась народом. Пугливые дети рабов познали воинскую решимость. Струны сыпали искрами, золотой свет оплетал волосы гусляра, плескал в глазах огненным мёдом. Таким, как сейчас, парень был под мёртвыми звёздами, когда всех тащил на себе обратно в живой мир.

Не попустим

Силе вражьей!

Лепо,

Если и поляжем!

Небо

Смелых не накажет!

Гой!

Кольчуга железным ручейком потекла у Ильгры с колен. Стяговница всё смотрела на Светела, а Светел — на неё, глаза в глаза. Потом он вдруг встал и шагнул к ней, забыв обойти полыхающий костёр, и видевшие клялись, будто пламя с рёвом шарахнулось на стороны, приветствуя, уступая дорогу. Светел нагнулся к девушке, подхватил на руки, понёс в братский шатёр.

Люди крепки задним умом, и Галуха исключением не был. "Всё из-за неё… дурнушки никчёмной…"

Дёрнуло же смолчать, когда разглядел Избаву в хворостяной куче! Не сбеги девка, мораничи бы в затон не нагрянули. И Телепеня с боярыней Кукой, живые, вели бы шайку выходцев этой самой дорогой, может, в этом поезде. И никакой Ялмак не порывался бы дорогу залечь.

Галуха по сто раз на дню играл бы про Кудаша. Терпел, радовался. А после, в Аррантиаде…

Возле дружинного костра по-прежнему пели. Тележного голоса больше не было слышно, зато всё прибывало других, таких же яростных и упорных. Унялись гусли, но кто-то дёргал зубанку, понуждал кричать дудку, годную созывать оботуров. Принесли даже бубен. Согревшись, тот зарокотал, загудел, давая дикарским песням такую же дикарскую меру.

"Чего ради чувству поддался, в Чёрную Пятерь не пошёл? Там призраки бродят и Ветер гнушается, зато брюхо довольно…"

Рыбёшка, брошенная стариком, разожгла в желудке тоску. Трое саней с болочками, оставленные Зорку, стояли угрюмым особняком, в одном плакал ребёнок. Там Галухе больше не было места. Ущемлённому богатею сделалось не до песен. А Непогодье, ставший в поезде вожаком, мимо переметчика ходил, как мимо порожнего места.

"Укажи, Владычица, дальше как быть? Может, к братскому костру выйти?.. Благородной гудьбой дух воинства укрепить?.."

В потёмках северной стороны молчаливой громадой высилась Сеча. Галуха смотрел на неё, прикрываясь воротом шубы. Завтра кощейский поезд будет разграблен. Кто, спросят, чёрных людишек к бою подзуживал?..

И нож к горлу.

…А если подвязать лыжи, как-нибудь миновать дозорных и с помощью Милосердной одолеть несколько вёрст?..

Там, по крайней мере, Марнава со своей чадью. Головорезы, каких поискать, но хоть знакомые по воруй-городку. И Ялмак гусляра когда-то держал…

Холод выжимал слёзы из глаз, понемногу забирался под шубу. Всего верста или две. Там завтрашние победители. Ну какой из Сеггара полководец? Он горазд только нянчиться с пугливыми поезжанами, уговаривать лихого скупца… которого Ялмак небось вмиг сострунил бы. Завтра железные ялмаковичи ногой растопчут дружину, рекомую Царской, несомненно, в насмешку. Марнавины молодцы одним кличем разгонят обозников, не знающих оружного боя. У Лишень-Раза мрачноватая слава, но со своими он щедр. Никому в обиду не даёт. Всем будет за ним надёжно если не в Аррантиаде, то в зеленце, где Железная, надо думать, скоро сядет на землю.

Всего верста-полторы…

Море пришло

Летняя северная ночь минула быстро. В предутренних сумерках Светел стоял рядом с Ильгрой, глядя, как не далее чем в половине перестрела принимала боевой порядок Железная. Ялмаковичи неторопливо сдвигались клином. Нацеливали острый угол в серёдку кощейской ватаги, по виду не переродившейся в какое следует войско. Над клином плескала хвостом хищная длиннотелая Щука, тыл держало хуже одоспешенное, шумное Марнавино воинство. Оно покажет себя, когда латный клин расколет немногочисленную Сеггарову дружину, вспорет сшитую на живую нитку кощейскую рать.

Ещё дальше, на уступах берега, в ласточкиных гнёздах поместились стрельцы. Со снаряжёнными луками, с отворёнными тулами. Каждый наверняка высмотрел первую цель, нащупал нужную стрелу…

"Только в бою за мной не вздумай присматривать", — сказала Ильгра, пока они со Светелом были в шатре.

У него как раз лежала на уме такая забота.

"Почему?"

Воевница сладко зевнула, устраиваясь у него на плече.

"Потому что я за Неуступом копьё носила, когда ты в люльке орал".

Он дал обещание… Ильгра через раз побивала его в потешном бою. Вражеское оружие всё равно стало казаться особенно острым и смертоносным, а девичье тело под хилой кольчужкой — уязвимым и хрупким.

Теперь он с болезненной жадностью рассматривал вражеский строй. Искал знакомые лица. Вспоминал песню Кербоги о родных глазах под шеломом. Узнанных, когда стало поздно.

Ильгре, наверно, было грустней. Он лишь кое-кого встречал в Торожихе. Стяговница знала всех.

— Ведь отроком помню, — указала она на Лягая Мятую Рожу. — В самую Беду случилось драться у Пропадихи. Его тогда палицей обласкали…

"А ты небось скулу выправляла". Светел пытался вообразить, как стоял бы против Кочерги, спасённого в перепутном кружале. Против Весела… Косохлёста…

…Против Сквары…

"Нет!.. Нет!.. Ни за что!.."

— А вон Оскремётушка, умница наш, думающий боярин.

"Боярин?.."

Седой витязь поймал взгляд Ильгры. Сдержанно поклонился в ответ. Надел шлем, сдвинул, застёгивая, нащёчники, отчего голова стала расти прямо из плеч, а лицо скрыла кованая личина. Броня отгораживает воина от всего человеческого. Идущий решать о жизни и смерти идёт путями Богов.

Светелу грела плечи добрая льняная рубаха. Мамиными руками выпряденная, заботами вытканная, любовью расшитая! Домашнее нещечко, оберег неодолимый! А за спиной, поверх кольчуги и кожуха, висел берестяной чехол. Светел сам его сладил для боя, чтоб гусли без помех прыгали в руку. Склеил накрепко: случайная стрела не проймёт.

— Ялмака не вижу, — сказала Ильгра.

Сеггар уже стоял впереди своей рати, держал копьё. Ждал Лишень-Раза. Вызов должен быть брошен и принят. Это дело вождей.

Ялмак медлил.

И что делалось за щитами, было не рассмотреть.

Ильгра посетовала:

— Раньше поле боя было священно. Мы сражались, тризнуя Небесам. Начин всегда полагали единоборцы. Ялмак бы поставил Лягая…

— А Сеггар?

— Крагуяра.

Светел надулся:

— Я ему чем плох?

— Да тем, что ума нет.

Светел пристыженно вспомнил свой сан гусляра и маячника. Сеггар не зря корпом корпел, двигая в расчерченном поле снежки. Выстроил свою рать, наплевав на вражьи смешки. Вместо обрядного клина расставил витязей позади ополчан и по бокам. Станет Ялмак думать, будто Неуступ кощеями заслонился… пусть думает. В мнимом беспорядке всяк знал своё место. За каждым витязем, приметным в красном налатнике, следовала ватажка кощеев. Он — острие зуба, они — корень! Как рубанёт отточенный клин Железной, как вдавится в мякоть! Тут Сеггар даст знать, а Светел гуслями разнесёт! Захлопнет капкан зубастые челюсти, и каково Ялмак из тех челюстей будет выпутываться, поглядим…

Кощейских стрельцов, отданных под начало Гуляя, покамест вовсе не было видно. Скажет слово хромой витязь, тут-то встанут из-за кровов огородных саней, пойдут стрелы метать. А луки у охотников навряд ли хуже разбойничьих.

Сеггар даже Поморника не с собой в биту понёс — выставил над санным городком. Чтоб знали переселенцы: они для Царской не награда в споре дружин, а братья. По бою, по оружию, по судьбе…

— Ярн-яр! — прозвучало изнутри клина.

Строй всколыхнулся, Щука поплыла вперёд. Ближе, ближе. Наконец подались в стороны двое, стоявшие в самом челе.

Ялмак Лишень-Раз вышел звать на бой Сеггара Неуступа.

Светел его сразу узнал. Даром что не видать было гнедой раздвоенной бородищи, упрятанной от возможного осквернения под нагрудник. Латные руки и ноги, сверху жёсткая шуба. Ялмак не принёс копья, чтобы обменяться бросками с вражеским воеводой. Он, как котёнка, выволок вперёд человека.

Этот человек был Неугас.

Связанный, полураздетый, еле стоящий на босых, уже мёртвых ногах.

Полтора удара сердца прошло в тишине. Потом…

— Сынок!.. — чужим страшным голосом выкрикнул Непогодье.

Хотел броситься на помощь, его удержали. Кощеи заволновались, отозвались стоном.

— Значит, не видать нам подмоги, — сказал Сеггар.

— Девку насмерть замучили, — зарычала Ильгра и потянулась к топорикам.

— А я ему гусли в руки не дал, — пробормотал Светел.

Ялмак бросил пленника на колени. В другой руке у него был длинный кинжал. Неугас смотрел на своих, искал отца, виновато пытался что-то выговорить.

— Оставь мальчонку, Ялмак, — позвал Сеггар. — Успеешь убить.

Хотя ясно было: убьёт. Прямо сейчас.

— А загадаем-ка, братья, на исход ратного дня! — как из бочки, насмешливо прогудел низкий голос, знакомый по Торожихе. — Куда тело повалится…

Его перебили.

— Солнышко припомним! — не щадя горла, на всё поле заорал Светел. Он держал в руках гусли. Как дотянулся, когда сунул боевые рукавицы за ремень, поди знай. — Тебе, Неугас! Это ты Небу играешь!

Пернатые взорвались яростными и грозными звонами, каким не учил их Крыло.

— Харр-га!.. — грянула в щиты дружина, а за ней, эхом, кощеи. Горестный ужас, накрывший было ополчан, переплавлялся в неистовую решимость, мало свойственную вчерашним рабам.

И это стало последним, что молодой Неугас в своей жизни услышал и понял. Ялмак, раздосадованный, что не получилось напужки, коротким движением рубанул вязня по шее.

Стрела Гуляя глубоко пробороздила нарамок, высекла искры, с визгом прянула в небо. Ялмаковичи мгновенно раздвинули и сомкнули щиты, укрыли воеводу. Стрелы, пущенные с огорода, чуть запоздали.

А дальше случилось, чего не ждали.

Ратники во главе с Непогодьем, взревев, рванули вперёд. Мякоть, назначенная принять боевой клин, сама хлынула на остриё. Сейчас облепит смолой! Головных взялись было выкашивать Ялмаковы стрельцы, но Гуляй с охотниками не дремали. Живо убавили ялмаковичам прыти. Кого сбили, кого загнали за камни. Непогодьевы ополчане достигли строя Железной, пошли врукопашную. Не очень умело, но с бешеной яростью. У каждого за спиной остались бабы и дети. Что с ними будет, если ратники оплошают, Ялмак только что показал.

Вот так! Не успели оглянуться, а все замыслы двух воевод пошли клочьями. Клин вместо крушащего удара встал в оборону. Зубастый капкан лишился зубов.

Сеггар оглянулся на Светела. Тот, скаля зубы под шлемом, ещё держал в руках гусли.

— Вперёд! — приказал Сеггар. — С боков заходи!

Струны дважды выкрикнули созвучья, только и способные пронзить людской рёв, лязг железа, треск дерева. Витязи сорвались с места. Светел сразу спрятал Пернатые, потому что дальше каждый знал, что ему делать.

Поезжане принимали жестокие раны на копьях и мечах Железной дружины, но их кровь недаром плавила снег. То одного, то другого ялмаковича сшибали, утаскивали, безжалостно добивали.

Сеггар вдвинулся в свалку, двумя руками держа длинный косарь.

— А ну, разойдись!..

Ильгра со Светелом бросились освобождать дорогу вождю. Свистящий косарь не знает преграды, но ему нужен простор. Светел за одежду отшвырнул ничего не слышавшего Непогодья, полоумного от крови, горя и бешенства. Тот, вскочив, бросился на него. Пришлось вразумлять кулаком, обутым в латную рукавицу.

Рядом тонко провыл взрезаемый воздух.

…Взмах!

Меч Неуступа, разогнанный всей мощью тела, снял шапку с некстати встававшего кощейского вожака. Измяв железный венец, врубился в щит ялмаковича. Тот успел наклонить окованный круг, силясь пустить удар вскользь, но какое! Орлиный Клюв разнёс вощёную бычью кожу и доску, перерубил выпуклое навершье вместе с рукой. Пробитый щит унесло в сторону, толкнуло соседний. Стрела Гуляя продолжением клинка воеводы мелькнула над качнувшимся венцом, нашла глазницу забрала.

…Взмах!

— Лишень-Раз! — круша всё, что попадалось, звал Сеггар. — Поверстаемся!

Но Ялмака не было на острие клина, он дрался в тылу, где резались с кощеями Марнавины повольники.

— Ярн-яр!..

— Харр-га!

Светелу первым противником достался кряжистый ялмакович, очень хорошо владевший не только мечом, но и щитом. У него были широкие, сильные запястья, он то и дело пускал удар не сплеча, а стремительным проворотом кисти. Светел показался ему лёгкой добычей. Глупый юнец, поверивший басням, будто два меча славней одного!.. Вольно было ялмаковичу так думать, ведь он Светела в Царской прежде не видел. Он взялся теснить молодого витязя, стараясь связать щитом его правый меч, а там обойти левый. Где ему знать, как Светела ещё в отроках гоняли и лупили всей дружиной, от Косохлёста до самого Сеггара! Подавно — как атя Жог воспитал оборукого сына, наказывая не являть кому попало природного леворучья!

Светел стал пятиться, послушно и бестолково колотя в подставленный щит. Наконец ялмакович, оскалившись, крутанул рукой в победном замахе. Светел с силой рубанул правым мечом, разворачивая щит внутренним краем к телу, и тотчас же левым клинком снизу вверх достал открывшийся бок.

— Харр-га!

Длинное лезо ссекло застёжки нагрудника, проскрежетало кольчугой, достигло подмышки. Вмяло в плоть, рассадило крепкие звенья, исторгло багровые струи… Гибнущий витязь напоследок ударил щитом, ме́тя в горло, но Светел был начеку — отбросил ялмаковича ударом ноги. К упавшему тотчас подоспели две бабыратницы, видевшие, как умирал Неугас.

Пролом в строе клина стал шире. Светел уловил краем глаза: туда, внутрь, вслед за Сеггаром метнулась четвероногая тень. Ильгра шла в такой низкой стойке, что движение напоминало сплошной стелющийся прыжок. Лезвия топориков были двумя жаждущими клыками. Выскочив из-за воеводы, девушка влетела, казалось, прямо под вражеские мечи. Лёгкая кольчужка, белая непокрытая голова!.. У Светела сердце стукнуло мимо, но по стяговнице промахнулись один и другой, а третий спешно отскочил — прямо под косарь Сеггара. Ильгра же ворвалась в скопище повольников, и там поднялся вой.

— Харр-га!

— Ярн-яр!

Весы колебались.

Некогда было наблюдать за голодной волчицей, режущей стадо. Светел заметил взмах топора на длинном древке. Увидел, как валится воин в красном налатнике, узнал Крагуяра. "На кого Ялмак замахнётся, жив не уйдёт…"

Светел бросился выручать, но какая дружина просто так подпустит к вождю?.. Дорогу заступил седоусый Оскремёт. Витязь, коего не побрезговала приветствовать Ильгра.

— Погоди! — сказал ему Светел. — Тебе, боярин, от Летеня Мировщика поклон и привет.

Оскремёт удивился:

— Живой, значит?

— Летень тебя добром поминал. Сказывал, ты чести не прогулял. А ты вправду рода боярского?

— Тебе-то что?

Светел глубоко вдохнул, выдохнул.

— А то, что Аодху, сыну Аодха, не лицо убивать потомка верных героев.

Ялмакович сощурился в прорезь личины, ответил язвительно:

— Мне от предков великого имени не досталось, но и вымышлять не пришлось. Мне почёт братья вручили. А тебя, дикомыт, кто врать надоумил? Ведь не Сеггар же?

Светела взяло искушение дотянуться к его огоньку, сжать в горсти. "Нет! Негоже!" Он молча поздравствовал Оскремёту, воздев мечи перед лицом. Ялмакович убрал щит за спину, оскалил копьё. Мощную рогатину в полратовья, с ножами и перекладиной, способную в тесном бою рубить и колоть.

"Советы воеводе, значит, даёшь? Может, про Хвойку тоже ты насоветовал? Про Неугаса?.."

— Харр-га!..

Светел успел удивиться, заметив, как пропала насмешка в глазах старого воина. Он не видел себя со стороны, не видел, как брызнули во все стороны волоконца прозрачного золота. Мир кругом словно задремал, рогатина Оскремёта ещё не начала движения, а Светел уже знал, каким оно будет. Левый меч накрест увёл грозящее лезвие в землю, правый с разворота внёс яблоко рукояти во вражий шлем у виска. Под гранями стальной шишки что-то подалось, лопнуло. Косо воткнувшаяся рогатина утянула руки боярина, Оскремёт начал падать…

В это время оботуры внутри санного городка взревели все разом. Забились, обрывая привязи. Заметались, стараясь выбраться вон. Ещё миг спустя у людей подвинулась под ногами земля. С Кияна прокатился огромный неслышимый стон, кличущий голос раненой Острахиль-птицы. Не доведись Светелу стоять у мирового обрыва, под крохотным солнцем среди дневных звёзд, он бы, верно, тоже решил: настаёт конец всем и всему. Память гибельного похода была страшна, но спасительна.

Мглистый морской окоём как будто качнулся, на мгновение став ближе. Там яичной скорлупой ломался двухсаженный лёд, исполинской лузгой дыбились осколки, отмечая путь катящегося к берегу вала.

Море пришло!

Дорогу, пролёгшую старой отмелью, прежде никогда не захлёстывало, но кто, слыша голос великой волны, упомнит об этом? Скопище ничтожных существ, затеявших на огромной снежной земле бессмысленный спор, просто смело. Марнавины повольники сразу кинулись к скалам. С ними удрала половина кощеев, прочие отхлынули к санному городку, к своим семьям. На поле остались сеггаровичи, стойкие ялмаковичи вокруг знамени — и Непогодье, которого никакая сила не оторвала бы от убитого сына.

Красные налатники упрямо стягивались боевым строем против бело-чёрных. Видя это, кощеи по одному стали оглядываться, поворачивать с полпути.

Лёд громоздился всё выше, всё ближе, берега достигал громовой треск, рёв, чудовищный скрежет…

Сквозь эту грозную песню внезапно пробился голос рога. Сперва лишь эхом, отразившимся в отвесных сколах быков. Потом — ближе, слышней.

— Сенхан?.. — едва поверил своим ушам Неуступ. — Сенхан!

Лишень-Раз тоже услышал. И тоже в недоумении оглянулся на пережабину. Каким образом?.. Что за хитрость?..

Ещё миг… проход меж обрывами Сечи и ближним быком изверг морскую дружину. Люди Сенхана, мало привычные к лыжным переходам по суше, сделали невозможное. За двое суток покрыли сто вёрст. Тотчас распознали своих, чужих — и без размышлений кинулись в бой, на ходу смыкая щиты. Киянская волна лишь ободрила корабельщиков. Резкий ветер парусом надувал знамя Косатки, трепал красный шёлковый хвост на шлеме воеводы. Сенхан не просто послал воинов — он сам их возглавил. Какие зароки о море и суше, какое что, если брату помощь нужна?

Море пришло!

Уже вытягивая секиру из поясного чехла, Сенхан кого-то поймал за плечо, рывком убрал за себя. Расстояние и мешковатые кожухи равняли всех, но побежку было не спутать.

Избава!..

Она вправду пустилась догонять жениха. Увидела место, где скрутили избранушку. И… довершила его путь. Подняла ношу, оброненную Хвойкой и Неугасом.

Исход боя стал очевиден. Сейчас Железную не просто отбросят. Её выпотрошат. Затопчут. Бросят без погребения.

И воевода, опоздавший к завоеваниям, вместо Кровавого моста выбрал Позорные ворота. За ними как-никак жизнь. Пока она длится, можно взять новую добычу, стяжать новую славу… Щука наклонилась вглубь суши: Лишень-Раз отступал.

Но бывало ли, чтобы он не сказал последнего слова?

Светел увидел, как Ялмак обернулся к наседающим Царским и…

Этот бросок топора, когда рука будто вытягивается на двадцать шагов… рубит, словно чурбак на колоде…

Сеггар!!!

Лишень-Раз едва начал стремительный взмах, а Светел уже знал, чем тот завершится. Дальше он не думал, лишь действовал. Его бег не оставил следов на снегу: видевшие клялись потом, будто он пропал в одном месте, возникнув сразу в другом. Перехватить бы топор, отправить назад… ох, не с Ялмакова броска. Светел сделал единственное, что успевал. Схватил воеводу сзади за плечи, повернул.

…Удар…

Неодолимая сила вдвинулась в спину. Гусли чуть слышно вскрикнули и умолкли, разрубленные с чехлом. Тяжёлое лезо, пущенное убить, навсегда порвало струны, проняло обои ножны, скрестилось со сталью клинков… не одолев, углом вошло в тело вместе с кольчугой…

Боли не было.

Полыхнуло белое пламя. Светел падал нескончаемо долго, подхваченный множеством рук. Снег принял его ласковей домашнего тюфяка. Он увидел Крыла: тот что-то объяснял Неугасу, бережно державшему Пернатые гусли. Увидел Хвойку. Отрок, не ставший витязем, возвращался домой с похвалой и наградой от Сеггара. Возник Весел, протянул искру славнука. Светел обрадовался, хотел взять, канул во мрак. Несколько мгновений он ещё слышал знакомый плач, осязал на лице горячий, влажный язык, почему-то с запахом крови. Потом и это ощущение отдалилось, угасло.

— Аодх… — бормотал умирающий Оскремёт. — Истинно… Аодх…

Никто не внял ему. Волна, пришедшая из киянских пучин, вздыбилась над береговой отмелью. Тяжёлая, страшная, наполовину из воды, наполовину из битого льда.

Ей навстречу не обернулся лишь Непогодье. Кощейский вожак стоял на коленях, стискивая одной рукой мёртвого сына, другой — плачущую Избаву.

— Дитятко… доченька богоданная…

Велела же судьба чёрной девке, дурнушке-захребетнице, из постылой снохи стать ему единственным на земле родным существом!.. За гневом стихии жалобу Непогодья слышал лишь сын, бестелесно обнимавший всех троих: отца, любимую — и крохотный росток внутри её тела.

Земля снова подвинулась. Волна сотрясла торосы. С гулом, грохотом и шипением залила снег почти до санного огорода.

Рёву уходящей воды отозвался живой крик, полный скорби, ярости и отчаяния. Будто сорвавшись с падшего гребня, над полем мелькнула крылатая огненная стрела. Вихрь из-под мощных крыльев сдул Ильгру, почти догнавшую Ялмака. Витяжница с оскорблённым воплем закувыркалась по снегу — и увидела, как ноги вражьего воеводы, затеяв очередной бегущий шаг, не вернулись на землю. Тяжесть взрослого человека, тем паче огромного воина с оружием и бронёй, запредельна для симурана, но Рыжик в своём исступлении не заметил её. Страшные челюсти сгребли голову Лишень-Раза, чтобы как следует трепануть уже в воздухе. Что ему железная скорлупа и хватающие, бьющие руки? Кровь ударила во все стороны, безголовое тело, свалившись, нелепо раскинулось, плеща тёмными струями. Никто так и не спустил тетивы. Рыжик выплюнул смятый, неузнаваемый череп со слипшимся хвостом бороды. Развернулся на кончике крыла, прянул к Светелу.

Брат Аодх лежал, запрокинув голову, сломанный, неподвижный, его огонёк затухал, кругом тела расплывалось пятно…

…Какие-то люди кольцом! Рыжик не хотел никого подпускать, он кричал, вертелся над Светелом, бешено лязгал зубами. Раздавались голоса, лишённые смысла, Рыжик знал только: брат умирал, стало быть, и в его жизни есть место лишь последнему бою. Но потом приблизилась… та, белая. Принесла запах Аодха. Она не умела говорить, как Аодх, и всё же её речь имела значение. Белая двуногая сука, понимавшая брата, бесстрашно обняла симурана, заставила смириться, уступить людям заботу.

Сильные руки торопливо перевернули Светела, сняли ремень, остатки гусельного чехла, обязи с ножнами. Стащили окровавленный кожух, завернули кольчугу. Рыжик плакал в голос, тянулся своим огнём к его огоньку. "Не уходи на ту сторону неба, брат. Не время. Не уходи…"

Чёрное пёрышко

Тихо, медленно падали крупные хлопья. Хотён и Шагала стояли в седловине раската. Разглядывали корявый ствол, по которому так удобно было влезать на первые ветки. Бугристая кора, захватанная липкими пятернями. Покрытые белым пухом верёвочные витки. Нетронутый узел. Короткий размочаленный хвостик.

И всё.

Обрывок верёвки Шагала изучил просто так и на свет. Понюхал. Даже лизнул.

— Зверьё, — согласился Хотён. — Волки.

— А ступень где?

— Сдуло. Шурга после оттепели прошла, ледяной крупой исхлестала. Даже наших не видать, волчьих подавно.

Шагала разогнулся, поднял голову.

— Лихарю что скажем?

Для погибшего учителя готовили костёр, какого Великий Погреб доселе не знал. Дровяницы были в самом разгаре, когда Лихарь послал за телом казнённого. Надумал метнуть под ноги Ветру. Какое ни есть, хоть погрызенное лисами-горностаями. Жаль, уже мёртвое.

— Лихарю что скажем? — повторил Шагала. — Ни клочка, ни волоска, следов не сыскали, ведать не ведаем?.. То-то похвалит.

У святого костра Лихарь сложит с себя многолетнее достоинство стеня. Отдаст Хотёну. Сам поднимется новым источником. Хотён мысленно примеривался… не получалось. Перемены казались ненастоящими. Неправильными. Вся крепость хотела проснуться — и чтобы стало по-прежнему. Только не станет. Обласканные Царицей уходят без оглядки, оставляя живым земные дела. Пройдёт время, Лихаря начнут звать учителем. Покамест — язык во рту застревал.

— Дальше пройти надо, — решил Хотён. — Может, хоть косточку обглоданную найдём.

Возвращаться к Лихарю с пустыми руками было боязно. Два тайных воина вытащили полупустые санки на взгорок. Здесь буря не таким деруном прошлась по дороге. Они вновь поискали волчьих следов и вновь не нашли. Зато бросились в глаза отметины злополучной погони, зачёркнутые полозновицей собачьей нарты, ступенями четырёх человек.

— Непогодье проехал, — определил Шагала. — С сыном… с девкой…

— Ещё Галуха при нём, — добавил Хотён. — Я эти чунки сам ему дал.

Мораничи переглянулись, думая об одном.

— За море собрался.

— Доли наискивать.

Помолчали.

— В дальнем пути всякий оберег гож…

Особенно столь могущественный: верёвка казнённого. Тайные воины снова переглянулись. Помолчали ещё.

— Зол Непогодье. Решился напоследок Владычицу оскорбить?

— Вряд ли. За сына бы убоялся. Мы ведь и догнать можем.

— Если всё же он, падаль где?

Целик вдоль дороги лежал ненарушенный. Ни тяжёлым падением, ни шагом под увесистой ношей.

— Глянь-ка, полозновица не глубже ли стала?

— Разбери её теперь. Если б сразу…

— Нужно до развилки пройти. Если влево свернул, по нашей стезе, значит, мог в овраг скинуть. В бездну.

До росстаней, где накатанная лыжница покидала старый шегардайский большак, было около двух вёрст. Молодые мораничи здесь бегали сотни раз. Знали каждое дерево. Хотён всё равно смотрел как впервые. Вот этой тропкой в ночи уходил Ворон. На одной ноге. С порванным сухожилием. А не случись того удара в пяту…

"Да ну. Я что, жалею о нём?.."

На развилке санный след ушёл вправо без остановки. И лыжи, что сопровождали его, все пробежали туда же. Ни одни с дороги не отлучались. Кто-то из мужчин задержался справить нужду, но и только.

— Спешил Непогодье.

— Ещё бы. Нынешний поезд, сказывают, Царская дружина ведёт.

Шагала предложил:

— А сходим всё же к оврагу. Мало ли.

Хотён согласно кивнул. "С Лихаря станется в лености заподозрить. Как пошлёт заново все следы проверять…"

Если переселенцы что и сбрасывали в овраг, то не здесь. Это стало ясно с первых саженей. Впрочем, улики Непогодьева преступления мало занимали Шагалу.

— А я вот тут выскочил, — упоённо вспоминал гнездарёнок. — А он вон там был. А Беримёд с самострелом — где выворотень. Со ста шагов промаха забоялся, так и упустил бы! А я…

"А ты от меня за славой сбежал. Подчинишься ли, когда стенем нарекусь?" Замёрзшие пятна, где принял бой дикомыт, вправду рдели возле самого края. У мостика из трёх жердей вразнотык, которого так боялись новые ложки. Хотён подошёл, глянул вниз. Дна не было видно. На рваном камне густыми волнами цвёл иней, выступы обросли громадными капельниками, кривыми от постоянного ветра. Рана земли достигала тёплых недр, снег никак не мог её заровнять. Сбрасывай хоть мёртвого, хоть живого, канет безвестно.

"Хорошо было с Вороном на орудье. Вот кому стенем бы…"

…Шорох, лёгкий посвист с небес.

Мораничи разом вскинули головы. Над ними закладывала круг птица. Чёрное с зелёным отблеском оперение, умные недобрые бусинки, горбатый клюв… Откуда взялся, с поживы или к поживе летит?.. Двое следопытов не призадумались. Обоих накрыло ледяной тенью, Шагала прикусил язык, наперегонки с Хотёном устремился к дороге.

— Крок, крок, — злорадно напутствовал ворон. Скрылся за вершинами леса.

Ночь застигла тайных воинов всё на том же большаке, только ещё дальше от крепости. Если уж возвращаться пустыми, то хоть сказку о великом старании принести! Верстах в двадцати к северу — перекрёсток с дорогой из восточного Левобережья. Они решили добраться туда. По сторонам оглядеться, воздух понюхать… Всё не так стыдно баять о затёртых бурей волчьих следах!

Выбрав место, мораничи устроили логово, загородились санями.

Хотён взял черёд сторожить.

Сел, стал смотреть на порожние сани. Усмешка дикомыта плавала в полутьме. "Не видишь ты дальше носа, Хотён. Всё просто, а догадаться не можешь… Крок, крок…"

"О чём? Птицы исклевали, кости по лесу разнесли?.."

Шагала выпростал руки из меховых рукавов. Свернулся калачиком, утянул куколь.

…Принялся беспокойно вертеться. Наконец высунул голову.

— Слышь, Хотён…

— Ну?

— А если он… если он…

— Что?

Скудный свет шутил шутки. Неудержный, жестокий Шагала вновь был испуганным сиротой, плачущим под одеялом на топчане.

— Сам ушёл, вот что!

У Хотёна по спине разбежался мороз. Проник под шапку, приподнял волосы.

— Ну тебя! Его Лыкаш… в сердце…

"И без того не жилец был". Голос задрожал всё равно.

— А я про что! Как есть в сердце! Он мёртвый… ночью во́роном улетел… на бесследных лыжах убёг…

"Значит, вот что мне до́лжно было уразуметь?!" Хотён с пугающей ясностью вообразил дикомыта, каким тот был на их последнем орудье. Тень во тьме. Летящий вихорь позёмки. Перст Владычицы. Рука ниоткуда.

Сейчас эта рука отодвинет лёгкие саночки, протянется внутрь снежной пещеры. Прямо сейчас. Беспалая… Стянутая врезавшейся петлёй с обрывком верёвки…

"Крок! Крок!"

Мораничи дружно взялись молиться. На ум лезли хвалы, что слагал дикомыт. Лес глухо гудел, где-то выла Наклонная башня, отвечая песне кугиклов.

Какой сон, какой черёд сторожить?.. Двое в тесной норе не сомкнули глаз до утра. Мёртвый так и не пришёл за живыми. Когда стало светать, Хотён поверил в спасение. Зато начал гадать, как быть с открывшейся правдой. Лихарю же придётся что-то сказать?..

Почти сутки спустя, усталые, угрюмые, злые, они стояли на перекрёстке.

Здесь шегардайская дорога сворачивала на запад, смыкаясь с двумя другими, северной и восточной. Эти когда-то были просёлками, хилыми пасынками великого гостиного тора. Беда сделала их главными. Царский Волок впал в запустение, а с ним и дорога на юг, покорёженная, безлюдная.

Если верить следам, у перекрёстка Непогодье остановился. Заметил купца, едущего с востока. Сплетни, новости, мелкий торг… И разошлись. Непогодье помчался дальше на север, купец — в Шегардай.

Оба на собаках, сытых, проворных.

Поди знай теперь, кого догонять.

И надо ли рвать жилы в погоне.

— Если б ещё святой нож учителя сняли… — пробормотал Хотён.

— У Лыкаша святой котёл увели, — буркнул Шагала.

Не смешно.

Оружие Ветра, кольчуга, серебряный пояс уже хранились в молельне, под ликом Владычицы. А нож, что вынули у Ворона из руки, Лихарь сам пристегнул на локотницу. Тоже не украдут.

— Хвалебник же пропал у него, — напомнил Шагала.

— Хвалебник на погребальных санях в огонь канул.

— Так учитель сказал. Лихарь всё равно под крышу лазил и в погреба.

— А никуда погоню не слали.

— И нам до Кияна гнать не наказывали. Сходить да вернуться.

Простое поручение, отлившееся безнадёжным походом. В конце — наверняка наказание. Либо за слишком долгую отлучку, либо за недостаток усердия.

Сейчас на раздорожье было пусто, тихо. Садись гадать о судьбе, слушать, что прозвучит вдалеке: свадебный бубенчик или воинский бубен!

— Вот и вернёмся. Ещё раз снег перероем.

— В очередь у столба встанем… — затосковал Шагала.

Наглядочку поблажки не будет, это он знал.

Хотён мрачно выговорил:

— Ну и встанем.

— О! — прислушался Шагала. — Едут! С востока!

Хотён тоже навострил уши. Мычание, скрип тяжёлых полозьев, голос рожка. Мораничи отступили с дороги. Сперва посмотреть, кого случай принёс.

Ждали недолго. Горушку перевалили одинокие сани. Яркий расписной болочок, два оботура, запряжённые гусем, на козлах — белый старик, впереди — мужчина и девка. Сани двигались не спеша, девка ладонями в рукавицах подбрасывала и ловила снежки. Тайные воины учились играть колобашками, но рыжая оттачивала недосягаемое умение. Хотён затруднился даже перечесть снежки, плясавшие над её головой.

— Скоморохи! — обрадовался Шагала. — Похабники! Ватажок вроде крепкий, его уведём, пусть от новых ложек по лесу бегает. Дед вовсе не нужен, а девку…

Будет, то есть, чем перед Лихарем себя оправдать.

Хотён, хмурясь, выбрался за ним на дорогу. Память подсовывала давний разговор о какой-то пощаде, о слове учителя, об имени из лествичника… о Галухе… Кто баял, уж не дикомыт ли?

Скоморохи будто споткнулись. Остановились, умолкли. Небось признали мораничей. Верно истолковали ухмылочку и походку Шагалы. Успели узреть, как в дымном огне облетают с болочка рисованные цветы, умирают гусли и бубны, корчатся дудки, свитые из берёсты…

Старец выронил рожок, сунул за себя руку. Что у него там, жалкий топорик? Девкины снежки рассыпались под ногами, все девять. Побелевший мужчина шагнул вперёд, отвёл руку, пытаясь заслонить дочь.

Завтрашний стень так и не решил, дать ли волю Шагале. За него распорядилась иная, высшая сила.

Лесные макушки взъерошил одинокий порыв.

— Крок-крок-крок, — донеслось издали. Не то птица голосом кликнула, не то застонали, сцепившись, толстые ветви. На снег между скоморохами и тайными воинами слетело чёрное пёрышко, покатилось, прыгая по белым волнам. Маленькое, зловещее, притянуло все взгляды…

Кербога вскинул глаза. Двух серых обиванцев нигде не было видно.

Ожидание

С плеча холма широко открывался бедовник. Снеговое поле в косых порослях застругов до самого небоската. Здесь, наверху склона, мальчик давно вытоптал изрядную плешь. Он часто приходил смотреть вдаль, а стоять просто так на ветру было скучно и холодно.

У окоёма не каждый день возникали тёмные точки, медленно разраставшиеся в оботуров, сани, лыжников, обозных собак. Деруга лежала опричь гостиных путей. Маленький зеленец не устраивал многолюдных купилищ, здесь не искали привала даже кощейские поезда. А славилась деревня, грех вымолвить, пригожими парнями да мужской пляской.

Считал ли кто-нибудь красивым его самого, мальчик не знал. Нет, наверное. Его родители были здесь пришлыми. Маму, просватанную в четырнадцать лет, привезли за две седмицы пути. А отца своего мальчик ещё ни разу не видел.

Пока был мал, глуп — узнавал его во всяком приезжем. Постарше стал, мама кое-что рассказала.

"Если будешь на все руки справен и выучишься плясать лучше всех, отец пришлёт за тобой".

"Правда?"

"Правда. Ты поедешь в гордую крепость, где под рукою Владычицы живут дети обета. Там ты станешь грамотней купца Замши и смелей воеводы Потыки, что его охранял. Тогда ты встретишь отца".

"А скоро ли, мама?"

"На твою двенадцатую весну".

Срок казался несусветно далёким. Несбыточным. Мальчик ходил с отчимом в лес, таскал воду, качал в люльке младших, запрягал оботуров, убирался в собачнике, колол дрова, прял козий пух, нянчил щенков, разделывал уток, наво́зил пещерные грядки, чтобы дружней вырастали семейки бледных вкусных грибов…

И плясал, когда выдавался досуг. Трёхшаг, дробушки, боевая присядка! Носком валенка шапку с головы долой у соперника! А свою не отдать, выгнуться назад, упасть на лопатки, взвиться отскоком!

Так миновал несбыточный срок. Вот уже месяц тому.

Мальчик вытряхивал и вновь собирал кузовок, приготовленный для похода. Каждый день бегал смотреть, как гуляют у небоската шаткие столбы за́вертей.

"Мама, а приедут за мной?"

"Обязательно, сынок. Котлярам знаешь сколько деревень обойти надо? Где сирот подобрать, где обетованных вроде тебя…"

Если мама говорит, значит, всё сбудется.

Только сегодня он снова никого не дождался.

Мальчик обошёл скалу-останец, глянул вниз. На распахнутом бедовнике ещё стоял день, за холмом уже мрел вечер. Там был совсем иной мир, уютный, замкнутый, обжитой. На самом дне долины — хвостатый ком зеленца. Выше — лес, где он протоптал тропинку наверх. От опушки, переступая плетёными лапками, к нему шла мама.

Она была красивая. Так люди говорили. А ещё — мудрая, величавая. Все её слушали. И бабушка, и молодой отчим, и даже свирепые некладеные быки.

Когда она подошла, мальчик развёл руками: опять никого. Мама обняла его, тоже стала смотреть. Он спросил:

— Позволят мне тебя навещать?

— Вначале нет, — сказала мама. — А потом… как заслужишь.

Он пообещал:

— Заслужу. Я скучать буду.

Стоять с мамой в обнимку было куда веселей, чем одному. Необозримый бедовник отлого уходил в закрой. Тени, бродившие между тучами и землёй, понемногу делались гуще.

— Бабушка пряженцы жарит, — сказала наконец мама. — Пойдём, маленький Свард.