Вертеп
— Ну, поклон тебе, что ли, Гедах Керт, — негромко выговорил Сквара.
На самом деле он долго гадал, как достоило приветить отлетевшую душу. Слова, принятые меж людьми, означали пожелание телесной мочи и здравия; чтить ими призрака не казалось уместным. От поклона же не бывало обиды ни мёртвому, ни живому… и у самого спина поди не отвалится.
Замученный стихотворец ничего ему не ответил. Даже в волосы холодом не дохнул. Не захотел с мораничем толковать.
Сквара поставил светильник, сошёл вниз по ступеням.
Может, прежде подтюрьмок и был в темнице вроде глухого приямка. Потом из стены высадило треугольный отломок. Груда мокрого щебня скрывала щель в полпяди шириной. Оттуда осязаемо тянуло.
Битыш Скваре разгрести удалось, но отломок сидел мёртво. Вернувшись с ясеневым рычагом, Опёнок вставлял его то слева, то справа, жилился как только мог, рычал и пыхтел… однако с упорным каменюкой сладить не мог.
— Обида не беда, — буркнул он в конце концов. — Худа та мышь, что один только лаз ведает!
А сам взял выломок за макушку, потянул на себя. Ничего вроде не произошло. Просто рука не ощутила той мёртвой неподатливости, что прежде. Сквара налёг. Щель стала разверзаться, но медленно, ненадёжно. Он упёрся коленями, налёг крепче. Руки соскальзывали и дрожали. Глыба артачилась, норовила откачнуться в прежнее положение. Сквара переупрямил её, вставив рычаг. Перевёл дух, стал разбираться, чего достиг.
— Вот теперь другое дело! — сказал он вслух. — Гусь пролетит и крыльями не заденет!..
Щель давала проползти, но едва. Душа Гедаха Керта постанывала на острых сколах и зазубринах камня. Если рычаг вдруг захрустит…
Было страшно, поэтому Сквара засмеялся:
— Не досталось бы мне, как немилому жениху, которому невеста щучью голову с зубами подсунула!
Смеялся ли кто-нибудь когда-нибудь в отрицавшем свет подтюремке?.. Диво, ледяная хватка страха сразу ослабла. Сквара косо поглядывал на взлохмаченную деревяшку, между тем торопливо стаскивая одежду. Надсадину почти доверху заполняла вода, всё равно сухим не пролезешь. Он туго замотал рубаху с поддёвкой в кожаные штаны. Для начала по плечо засунул в щель свободную руку, стал шарить. Не нащупал никакого препятствия, полез в дыру уже весь.
Нечаянно задев рычаг, застыл не дыша… Ничего не произошло. Сквара медленно выдохнул, начал протискиваться дальше.
Почему-то он ждал, что окажется в длинной узкой промоине, где, чего доброго, придётся ещё и нырять. Ничуть не бывало. Подземные воды, затопившие сводчатый ход, с течением лет нашли себе сток между плитами пола. Плиты постепенно просели, увлекая за собой кладку в основании стены. Не спеша источили перемычку… вторглись в подтюрьмок. Сквара осторожно, ощупью, одолел два шага. Лаз всё расширялся. Сквара осмелел, шагнул дальше.
…И с головой ухнул в размыв. Только успел, что вскинуть руку с сухим узелком. Барахтаясь, выскочил на поверхность, поспешно схватил воздуха, прянул в сторону. Вместо пугающей бездны под ногами явились каменные плиты. Шаткие, наклонные, но всё-таки дно.
Сквозь пройденную трещину вливалась ничтожная толика света. Проваливаясь, Сквара успел себе намечтать огромный чертог, полный бесконечной воды… последний океан, плещущий на берега Исподнего мира! Чего ни прибредится с перепугу. Откуда взяться пучинам в подвалах крепости, высившейся над береговым яром? Вода сгубила узников — да и прочь себе утекла…
Сквара стоял, погрязнув по пояс. Едва сочившийся свет позволял видеть низкие своды. Полузатопленный ход тянулся влево и вправо. С обеих сторон залегал мрак. Гулкий, влажный, по всему — многолетний.
Безжалостная вода цепенила нагое тело, над поверхностью веяли сквозные токи… Сквара натянул сперва рубаху со стёганкой. Подумал — и всё-таки вымочил многострадальные штаны, поскольку иначе недолго было застыть. Попробовал представить крепость наверху, прикинуть, в какой стороне что находилось… Никакой уверенности не было. Он пожал плечами, двинулся вправо.
«Будет что будет, даже если будет наоборот…»
Некоторое время пятнышко света ещё угадывалось позади. Дальше ход повернул. Оставшись в слепой темноте, Сквара стал ощупывать стену, считать шаги, чтобы, по крайней мере, не заблудиться.
Счёт перевалил уже за четвёртую сотню, когда за спиной глухо бухнуло, словно захлопнулась тяжёлая дверь. Сквара вновь испуганно замер, стал слушать. Спустя малое время в ноги толкнулась волна. Продолжай он идти, мог бы и не заметить.
«Шутки шутить взялся, Гедах Керт?» — хотел было попрекнуть Сквара. Вслух выговорилось совсем другое.
— Дядя Космохвост… — прошептал он. — Это ты?
Ему померещилось, будто тьма вздохнула в ответ.
Сквара нашарил на груди кармашек, сбережённый в одежде. Вытащил кугиклы. Он высверлил их в обрезке доски, одну цевку подле другой. Должным образом промаслил — и не покидал больше под тюфяком. Куда ни шёл, таскал при себе.
Маленькая снасть вздохнула тихо и трепетно, губы сами сложились в улыбку, потому что иначе толку с кугиклами не добьёшься. Сквара не выводил никакого напева… Тонкие ствольцы жаловались, лепетали, тянули свой голос ко всем, обречённым скитаться в холодной тьме подземелий. Вот приблизился царский рында с кровавой повязкой через лоб. Следом подплыла зыбкая тень в лохмотьях жреческих риз. Потомок героев, исчезнувший вместе со страницей, выдранной из лествичника. Вот ещё кто-то, кого Сквара совсем уже с трудом себе представлял. Только сильную руку с зажатой щебнинкой, готовую нанести черту на камень стены. Кинви… Финри… Мелькнуло видение заплаканной узницы, нежной и неповинной. Да что вообще надо сотворить, чтобы насовсем сгубили в темнице, а потом ещё душу на заточение обрекли?..
Кугиклы плакали о несбывшихся жизнях, о последней тоске.
О ночной дороге, по которой, держась друг за дружку, брели четверо малышей.
О радостном служении, о вдохновенных песнях, чьё эхо доныне таилось под гулкими сводами.
О ледяных валах Твёржи, о стынущих в морозном тумане утёсах Конового Вена…
Сквара опустил кугиклы. В глубине хода растаяли последние всхлипы.
— Дядя Космохвост…
Темнота отозвалась то ли стоном, то ли смешком, то ли отзвуком далёкого крика.
Сквара поник было головой, но тотчас встрепенулся. Если тут так привольно разгуливали сквозняки, значит где-то был продух. Вода, чьё несильное, но явственное течение он осязал стынущими ногами, должна была откуда-то затекать. Причём с оттепели, не с мороза…
— Ну что, дядя, — пробормотал Сквара. — Ощупью ходим ночью как днём, плещет в штанах, но мы не сдаём… Грозные ятра смёрзлись в ледышку… Вышибем крышку!
Улыбнулся, поспешил вперёд, расталкивая коленями воду, чуть не приплясывая. Было смешно и совсем не страшно, а ход вроде бы постепенно выводил вверх. Темнота играла с ним в игры, заставляла видеть пятна и вспышки прозрачного света. Порой они складывались в бестелесный облик, скользивший над водой впереди.
Ознобиша сидел за столом в книжнице, обложившись старыми картами, путевниками, описаниями коренных земель Андархайны. Он все их уже пролистал, пора было нести обратно на полки, но меньшой Зяблик не двигался с места. Глядел, замерев, на язычок пламени, ровно стоявший за медной сеточкой, за стёклышком дозволенного светильника.
Где-то там, далеко на юге, где в Беду жестокий огонь не падал клочьями с неба, как здесь, а местами летел по самой земле…
Где-то там, в половине пути до сожжённой фойрегской круговины, стоял большой кряж холмов, называвшийся забавно и ласково: Ворошок.
Боярский род Нарагонов, много веков назад свивший гнездо в холмах, дал крепости своё имя. Однако городок в долине был старше. Поэтому к замку с самого начала прилипло другое название: Невдавень. Недавно выстроенный. Имя бытовало почти до самой Беды. Пятью годами прежде гибели Андархайны здесь разразилось своё худо, не настолько вселенское, но тоже не позавидуешь. Свард Нарагон, по прозванию Крушец, увидел худшее из отпущенного человеку: погребальный костёр своего первенца, Глейва. Что удивительно, даже сухой слог дееписания не минул намёка на небесную кару, постигшую владетеля Невдавени. Полгода спустя Свард погиб на охоте, свалившись в безобидный ручей. Тогда же был утрачен и родовой перстень боярского рода, подарок Йелегена Второго. Дурная примета, признак близкого зла! Едва справили тризну, как умер от гнетýхи второй боярич, Сабал. Ни того ни другого вдовый отец женить не успел. Наверно, всё невесты попадались слишком разборчивые. Последний сын, Болт, хозяйствовать в старой крепости то ли не захотел, то ли не возмог. Оставил праотеческий дом чужим людям. Отъехал счастья искать…
В удатном месте подобные злыдни не приключаются.
Местный народ, судя по всему, тоже так полагал. Пришлось замку опять сменить имя. Теперь он звался Невдахой.
Ознобиша на разные лады твердил это слово, в животе всё более холодело. Сведущий Воробыш подслушал вчера, как Инберн назидал стряпкам, готовившим дорожный припас: «Всем чтобы до Невдахи хватило!»
Новая услышка почему-то столь напугала Ознобишу, что он никому ничего не сказал, даже Скваре. Сразу побежал заправлять знакомый светильник. Из книг ему легче было принимать злые вести, чем от людей. Теперь он всё знал. Уезжая, Болт Нарагон отрёк замок мирским товарищам Ветра. Ныне в крепости располагался один из путей котла — учельня летописцев, счислителей, помощников судей.
Огонёк за чистым стеклом горел ровно и ярко… Что напишут через двадцать лет про Чёрную Пятерь? Доведётся ли кому прочитать о верёвке казнённого, свившейся в плетежок побратимства?..
Всего более державец Инберн любил размеренную, спокойную жизнь. Как говаривали в коренной Андархайне — сегодня мостить дороги, а завтра ездить по ним, не зная беды!
Вот только Владычице зачем-то было угодно, чтобы плавный бег этой жизни всё нарушался кочками да горбами.
Когда сразу трое приспешников начали кашлять и покрылись сыпушкой, державец огорчился, поняв: нежданную помеху с рук запросто не стряхнёшь.
— Карает нас Правосудная… — прошамкал старый Опура. Юношеские прыщи гадко и смешно казались сквозь редкую седую поросль на щеках. — Умножилась в людях неправда!
Толстая Кобоха предположила, что трое заболевших чаще других пробовали яства, предназначенные для высокого стола, отчего и были наказаны. Запонец у неё был с надставленными завязками. Понятно, она страсть любила уличать в обжорстве других.
— Да я!.. — возмутился Опура. — Да за такие слова!..
Его сжатые кулаки выглядели ещё смешнее обсыпанных краснотой щёк. Кобоха схватилась за скалку. Приспешники подались в стороны, рассчитывая повеселиться, но до драки не дошло. Дед согнулся в три погибели, остановленный кашлем.
— Вон с моей поварни! — погнал Инберн паршивых. — Роетесь тут нечистыми руками!
Изгнанные вышли, повесив головы. Очень скоро всех троих позвали обратно. Никто не знал погребов и припасов так, как они.
Поразмыслив, Инберн заподозрил самое скверное. Велел послушному Лыкасику разжечь светильник поярче.
— Ступай посмотри, что там делается, расскажешь. Особо приглядись к стенам и потолку…
Прозвучало зловеще. Воробыш забоялся. Подумал, что Инберн мог бы отправить вниз кого поплоше, вроде чёрной девки Надейки: сиротой меньше! Хватились такой, когда уж и лёд прошёл!.. Тут же вспомнил, как Сквара помогал Надейке двигать неподъёмные короба. Стало совестно. Воробыш сморщился, нырнул в раскрытую прорубь, веявшую неподвижным земляным духом.
Инберн остался ждать, беспокойно теребя усы.
Погреба, где хранилось съестное, были отгорожены от прочих крепостных подземелий надёжными стенами, возведёнными уже после Беды. Лыкаш вырос в деревянной избе. Левобережники трудно привыкали к камню. Однако даже он понимал, что работа была вовсе не образцовая. У стойного плотника ведь не торчат внутрь дома корни и сучья, не свисает кора…
Голоса наверху отдалились, стали невнятными. Пламя светильника придавало уверенности. Лыкаш немного обжился, осмелел, сделал шаг прочь от лестницы, пошёл чередой тесных палат. Мимо плыли кадушки и стенные полицы, заставленные горшками… Тени как-то слишком проворно отбегали назад. Воробыш рад был жить под рукой Инберна, но сейчас, право, не знал, что лучше: брести тут в тишине — или гоняться по лесам за рыжим Лутошкой, проворным, злым и оружным. Неровную кладку густо обомшили бурые потёки, красиво отороченные белым пухом. С потолка свисали лохмотья вроде густой паутины. Они колебались в потревоженном воздухе: ловчие тенёта, наделённые собственным движением…
Достигнув самой дальней стены, Лыкаш вздохнул с облегчением. Начал соображать, какими словами доложит всё Инберну. Зачем-то протянул руку, тронул камни, как бы подтверждая, что в самом деле здесь побывал.
Ох, не надо было ему этого делать!.. В каменной толще вдруг ожило, заскреблось, вздохнуло, заплакало…
Воробыш едва не оглох от собственного крика. В углу справа шарахнулись тени, которым совершенно точно не полагалось там быть. Слева, наоборот, засветилось, как гнилушки в мокрой земле. Зловещие паутины стали отделяться от потолка, путаться Лыкашу в волосы, слетать на глаза…
Сейчас совсем обоймут…
И будет он ворочаться на полу уже не человеком, каким проснулся с утра, а жутким коконом, бурым в белом пуху, по сути съеденным, но ещё шевелящимся…
— Мама-а-а!
Обратно в поварню Лыкаш вылетел чуть не плача от пережитого страха, с белыми глазами и непослушно кривящимся ртом. Вот, стало быть, отчего заговаривался и пачкал штаны несчастный Опура. Возьмёшь в толк, как сам того же хлебнёшь…
— Полно мамкать! — оборвал Инберн. Стало понятно: державцу тоже было очень не по себе. — Что видел?
— Там… там… — всхлипнул Звигур.
— Сказывай толком, не то обратно закину!
— Из стены лезет… Жалуется, стучит…
Приспешники попятились от поднятой западни. Инберн нахмурился. Кажется, подтверждались его худшие опасения. Кашель, сыпь… А теперь и юный гнездарь, которого он намечал себе в преемники, начал видеть и слышать всякую небыль.
Всё как прошлый раз.
Погреба пора было окуривать.
За пределами крепости, в сухом амбаре, сберегалась до случая горючая сера, добытая в верховьях Смерёдинки. Требовалось сделать немногое. Перво-наперво поднять наружу съестное. Потом внести во все подземные храмины дырчатые горшки, полные рдеющих углей. Утвердить поверх каждого по сковородочке жёлтых комьев… И — прочь что есть прыти, силясь опередить погибельный чад! А уж там дед Опура запечатает всю западню глиной кругом, как запечатывал андархские печи. Только крышку поднимут не через полдня, а суток через трое, когда в поварне окончательно перестанет вонять.
Ничего особенного. Немного повременить, да и всё…
Прошлый раз, когда в погребах расплодилась плесень, Инберн выпросил у Ветра смертника. Убийцу, откупленного в Шегардае.
Как все лиходеи, осуждённые смерти за душегубство, тот человек отчаянно хотел жить. Прежде чем спускаться, он замотал рот и нос мокрым тряпьём. Видел, как ограждали своё дыхание городские золотари. А уж обратно по всходу невольный окурщик не взошёл — вылетел пузырём из воды. Потом оказалось, что последней серницы до углей он не донёс. Очень торопился спастись.
Он всё равно взялся кашлять сперва гноем, потом кровью и наконец умер, посинев от удушья. Не дожил до праздника, когда Ветер собирался напустить на него учеников.
Приспешники постарше очень хорошо это помнили. Молодые были наслышаны.
Инберн то обводил рассеянным взглядом поварню, то, хмурясь, смотрел в тёмную прорубь.
— Сейчас жеребья метать заступник велит… — вздохнул кто-то.
Толстая Кобоха что было сил вцепилась в подпечек. Так, словно её собрались отдирать и тащить, а она — нипочём не даваться. Девчонка Надейка моргала, закусив трепещущий палец.
Опура вдруг широко и радостно улыбнулся:
— Не надо нам, твоя почесть, никакой жеребьёвщины. Я тебе добровольник. Я-то пожил!
Лыкаш тоже дёрнулся вперёд, но спохватился, одумался, отступил.
— Ты? — словно не вдруг заметив Опуру, сказал Инберн. — А дрочёны кто взбивать будет?.. Загибеники чинить? Кроме тебя недельца найдём! — Повернулся к вздрогнувшему Воробышу. — Этот ваш кабальной… долго ещё кладовку населять будет?
Гнездарю стало страшнее, чем в древодельне, когда Беримёд уличал их со Скварой в намерении вытесать гусли. Он бухнулся на колени:
— Добрый господин… твоё высокостепенство…
Инберн удивился:
— Ты меня о кабальном вздумал просить?
Лыкаш стиснул правую ладонь левой:
— Добрый господин… Моя мамонька вовсе по-другому плесень отваживала. Стены велела мочой мазать, на пол красную соль сыпала… И пропадало…
Инберн не сразу, но прислушался. Насчёт мочи всё было понятно. Если в ней добела стирали одежду, значит и стены могла вычистить. Державец грозно уставился на ученика, встопорщил усы:
— Какую такую соль?..
Воробыш почувствовал на себе взгляды всей стряпни, почти пожалел, что высунулся. Однако представить, как давятся собственными лёгкими Опура или Лутошка, было ещё невозможней.
— Не в пронос твоей чести, господин… Красную. Я сам видел за Неусыпучими топями, она там ключами кипит… И на вкус та же…
Инберн обошёл его, снова заглянул в прорубь. Кабального Ветер ему навряд ли отдаст, да и смертников в Чёрной Пятери ожидали ещё не скоро. Державец снова подумал про холопа в кладовке. Кажется, затею дать парнишке самострел поднесли источнику те двое неразлучных, младший Зяблик с дикомытом. Ветер их похвалил. Может, и Лыкашка не только умение греть масло для пряженцев из дому принёс?
Он принял решение.
— Сроку тебе седмица. Ухичивай погреб, как у вас принято. А не пропадёт плесень, полезешь окуривать.
Продух Сквара нашёл, но не очень обрадовался. Он всё-таки не угадал направления. Мрачный ход вывел его далеко за пределы крепости, под скалы у маленького лесного зеленца, служившего кормовищем вепрям и зайцам. Чтобы выбраться наружу, пришлось пластаться в щели между камнями. Сквара застревал, обдирался, гадал про себя, на что ему это надо. Он всё равно не хотел возвращаться в крепость поверху. Бежать от зеленца до зеленца по лютому морозу — невелика радость. Да и светильник хорошо бы забрать, покинутый на краю подтюремка… Тем не менее всякий путь следовало пройти до конца. Извиваясь и брыкаясь, Сквара вывалился из расселины и некоторое время блаженствовал, отогреваясь в тёплой калужине. Он даже не очень опознавался кругом. И так хорошо представлял, как выйти сюда лесом. Может, пригодится когда. А нет, ну и не надо.
— Была б дыра да пар валил, — лениво пробормотал он. — А что сунуть найдём…
Влажное тепло навевало дремоту. Залёживаться было нельзя, но от этого только хотелось плотнее сожмуриться, притворяясь, будто нежишься в домашней мыльне и пар любит в костях, изгоняя усталость дальней дороги. «Вот он я, мама. Не сердись уж, что припоздал…»
Так всё время тешил себя несчастный Лутошка. Вот засну и проснусь, и вновь станет канун Маганкиной прелюбы́, и не сунусь я нипочём в проклятый собачник, саночки возле двери поставлю да мимо тихо пройду…
«От мечтанья не сбудется, — говорил ему Сквара. — Случилось уже, теперь думай, как жить, а отменить не отменишь!» Лутошка не слушал. Лил пустые слёзы о небываемом. Что взять с бедолаги? Добро бы отца его люди хвалили Корнем или Пеньком. А то — Недобоем.
Опёнок зло выругался, поднялся из нагретой лужи, полез назад, в знакомую тьму. Холод сразу вцепился отточенными когтями. Болотная вода стекала под землю, постепенно утрачивая тепло. Петь больше не хотелось. Сквара стучал зубами, чертил рукой по стене, отсчитывал шаги.
Когда, согласно этому счёту, впереди должно было забрезжить пятнышко света, темнота осталась непроницаемой. Сквара замер на месте, стараясь проглотить накативший страх, раздумывая, мог ли где-нибудь свернуть не туда. Получалось — не мог. Волей-неволей вспомнился глухой удар за спиной. Волна, плеснувшая в ноги.
— Чего боюсь-то? — спросил он вслух. — Коли так, обратно в болото… — И тут же почти въяве увидел, как злая воля смыкает без того едва проходимый лаз под камнями. — А нет, дальше побреду, куда-то ведь выйду!
«Ага, в завал упрусь или в стенку…»
Он очень бережно переступал босыми ногами, ища зыбкие плиты, так испугавшие его поначалу. Нашёл — выдохнул с облегчением: почти дома! Сейчас будет размыв. Щель в подтюрьмок, где всего-навсего иссякла маслёнка слабенькой лампы…
Промоина не обманула, разверзнувшись ещё внезапней, чем по дороге туда. Сквара вынырнул, одушевился, запел:
— Экий ты, братец, право, трусишка… — Он-то решил уже, что исчерпал все созвучия к слову «крышка» и нипочём не выдумает иных, но они вдруг посыпались сами. — Млеет душа, намокли штанишки… Рвись из-под крышки!
Руки быстро ощупывали стену, разыскивая иззубренные окраины трещины. Сквара так радовался и спешил, что даже отсутствие сквозняка не предупредило его. Ткнувшись в глухую преграду, он вновь замолчал от неожиданности и обиды.
— Эй, Гедах… или ты, как тебя… Финдриг… Дядя Космохвост, ну за что? Это ж я!..
Проход исчез, не оставив даже волосяной щёлки для дуновения. Отломок, через великую силу уложенный на рычаг, выплюнул деревяшку да, кажется, врос на вековое место в стене…
Шевельнувшийся было страх смыла ярость. Сквара до того обозлился на подземного духа или кого-то более телесного, вздумавшего запереть его в подтопленном коридоре, что готов был дать бой без пощады — вот только добраться! Кое-как отыскал на корявых стенах опору ногам, подпёр вероломный камень плечами…
Отломок на удивление легко уступил бешеному напору. Сквара вывалился в подтюрьмок. Его тотчас окутал тёплый свет жирника, показавшийся ослепительно ярким. Камень вновь бухнул в стену и упокоился, став почти незаметным в путанице трещин. Взбаламученная вода медленно унималась. Сквара даже не стал вылавливать из неё обломки рычага. Задыхаясь, всхлипывая, взбежал по ступеням, обжёг о стекло неверные с холода пальцы, кинулся вон.
— Чтоб тебя, Лыкашка, болячка взяла, — разворчался в потёмках опочивального чертога Хотён. — Ну вот кто тянул за язык!
Он был недоволен. Утром младшим ученикам лежала дорога к Неусыпучей топи — таскать красную соль.
— Учитель бы повременил да кабального отдал в окурщики, — поддержал Бухарка.
Пороша зевнул:
— И старик дело говорил… Порно ему, пожил.
Ознобиша взял под одеялом Скварину руку, ткнул ему в ладонь пяту длинной палки. Дикомыт сразу проснулся, ощупал жердь. Ознобиша бережно стал направлять её в середину палаты.
— Тебя бы туда, — сказал Хотёну Лыкаш.
— А что? Плесень больно вонькая, смердит?
Воробыш рассердился:
— А не слышал ты, как в стене жаловалось, человеческим зыком стонало и в погреб скреблось!..
Лежак под Ознобишей вдруг затрясся. Сирота начал шарить, доискиваясь причины, нащупал братейку. Сквара корчился, закусив угол подушки. Ознобиша тревожно потянулся к нему. В ответ Сквара сунул кармашек с кугиклами. Зяблик сперва растерялся. Потом сам зарылся головой в одеяло, чтобы не захохотать вслух.
— Значит, теперь по малой нужде будем в погребе цедить, не в портомойне, — сказал Хотён.
— Нам зачем? Одного Опуры достанет.
— А как цедить велят, в кувшин или прямо на стены?
— Кто выше достанет, медовый пряник дадут…
Под озорной разговор младший Зяблик нацеливал палку, стараясь попасть в козлы одного из восьми топчанов, сплочённых посередине. Когда он решил, что всё удалось, они со Скварой сообща налегли. Раздался скрип…
Кто-то взвизгнул, заверещал. Сквозь темноту брызнуло жаркой пылью кресало. Братейки мигом спрятали шестик под одеяло, уткнулись и засопели. К ним даже не стали особо приглядываться. Эти двое редко прокудили.
Постепенно всё успокоилось.
— А из стены-то: ух, ух, не спущу!
— Мужеским голосом? Или девка-пискля?
— Вольно под одеялом смеяться, — обиженно буркнул Лыкаш. — Сказано, тебя бы туда! Тенёта на голову падают, камень светится, и оно из стены плачет…
— Тумана хоть не было? — спросил кто-то.
— Какого тумана?..
— Да люди сказывают, есть места, где в туман прянешь и насовсем пропадёшь.
— Ну тебя! Наговоришь под руку, в зеленец боязно входить будет!
Ознобиша и Сквара согласно налегли снова. На сей раз меньшой прицелился верно. Что-то хрустнуло, срединный плот застонал — и с нарастающим шумом рухнул весь целиком, чтобы уже на полу рассыпаться досками, тощей постельной мякотью, барахтающимися телами. Никто особо не зашибся, но крик поднялся такой, что снова зажгли светильник, стали искать, кого бить за озорство.
Два злодея тихо лежали рядком, пряча между тюфячками славно послужившую жердь.
— Не так жалко теперь… — прошептал Ознобиша.
Сквара насторожился:
— Чего не жалко?
— Ехать мне скоро, — вздохнул Ознобиша. — Насовсем. Лыкаш доконно узнал…
Сквара про всё забыл, вскинулся на локтях:
— Куда хоть?..
Ознобиша грустно шмыгнул носом:
— Кто ж скажет… Наверно, куда тех… разинь.
— Каких разинь! Ты умом светел!
Выбравшись из затопленных подземелий, Сквара гордился, знал себя победителем. Тут вся его гордость развеялась золой на ветру, сменившись бессилием. Вот так братейко мог бы сказать ему, что одержим лютой болезнью и через месяц умрёт. Тоже душа разорвётся и закричит, взывая к немедленным действиям… а поди что-нибудь сделай.
— Воинских наук мне не вытянуть, — тихо продолжал Ознобиша. — Меня ведь рыжака ловить даже не посылали. А мирской путь… это, я понял, в коренных землях. Невдаха… замок такой… Совсем далеко…
Сквара свирепо пообещал:
— Я тебя всё равно найду! — Вспомнил, добавил сквозь зубы: — Братья за братьев… сын за отца…
— Холод и страх не пустим в сердца, — как-то трудно выговорил Ознобиша. — А я помню, как второго звали.
— Кого?
— Который с Гедахом… Попущеник его простить молил… Кинвриг, вот.
Сквара подгрёб его к себе, крепко стиснул. Меньшой Зяблик не издал больше ни звука, только плечу стало мокро и горячо.
Мешок
Лутошка сидел на куче сухого мха, зарывшись носом в колени, и опять понимал: жизнь кончена.
Он вначале не хотел брать самострел. Какого проку ждать от оружия, к которому нет привычки? Дедушка и отец снаряжали на охоту обычные луки. И Лиска с Лутошкой, как начали подрастать, учились тому же. Не ими началось — не им обык менять! То есть самострела в их краях не то чтобы вовсе не знали. Знали, конечно. Острожане лишь отводили всему должное место. Самострел легко взводить двумя руками, уперев в брюхо приклад. Его не надо всё время крепко держать, пока целишь. Но зато из лука десять стрел можно высыпать, пока из самострела — одну. А заяц, недобранный с первого раза, тем временем ускакал. А вепрь, что куда хуже, тебя самого пороть подоспел… Потому-то в руках у охотника место доброму луку. А самострел пускай настороженным ждёт возле тропы.
Бегать с ним по лесу? От переимщиков отбиваться? Ну уж нет!
— Владычица, дай терпенья! — сказал дикомыт. — Я тоже самострел не люблю, но раз надо, какой разговор?
Лутошка было упёрся:
— Не хочу за бабьим орудьишком изгибнуть! У нас такой веры нету, чтобы короткими болтами…
Ознобиша выслушал, кивнул, потянул друга за рукав:
— Что дурня уламывать! Захотел в смертники, не нам встревать стать…
— В смертники?! — ахнул Лутошка. — Так ведь Лихарь… господин стень… он же вроде поправился… Или как?..
Правобережник пожал плечами:
— С копьём за тобой бегать меледа, с ним ты ничего нового уже не покажешь. Вот господин державец и спрашивал, не дадут ли тебя в окурщики, погреб от плесени поганым дымом травить.
— Каким таким ещё дымом?.. — окончательно испугался Лутошка.
К мысли о том, что однажды — не сегодня, конечно, — его прибьют до смерти, острожанин вроде уже притерпелся. Ну или думал, что притерпелся.
— А тем дымом, — сказали ему, — которым у речки Смерёдинки пышет.
Лутошка вскочил, как обжёгшись. Речушка Смерёдинка совсем не зря так прозывалась. Мимо её верховий отваживались ездить только с наветренной стороны: там клокотала, харкала вонючим паром немилостивая смерть. Она выедала глаза, обращала живые черева в нежидь. Лютая смерть. Хуже только в костёр голому прыгнуть. Да и то…
…Мораничам хорошо было говорить. Сами они самострелами владели — залюбуешься. На поляне за пределами зеленца у них была устроена стенка из больших снежных глыб, называвшаяся городком. По сторонам торчали надолбы, вылепленные в рост человека. Ознобиша метал в них комья, обвалянные в саже, чтобы оставались следы, а Сквара стрелял. С разворота, на бегу, в быстром кувырке. Даже зажмурившись.
Друзья стали наперебой объяснять, как успокаивать дыхание, как следить за напряжением в локотнице. Приунывший Лутошка повесил голову ниже плеч:
— Я всё равно так не смогу…
— Нет слова «не могу», — сказал дикомыт. — Есть слово «я плохо старался».
— Тебе хорошо! Ты вона какой!
— Ага, и бабьих орудьишков не чураюсь.
— Как побежишь с самострелом, тебя станут бояться, — начал терпеливо втолковывать Ознобиша. — Болты хоть и тупые, да вдруг в глаз?
Укладывать спуск между сердечными толчками острожанин так и не наловчился, но в стоёк скоро стал уверенно попадать.
Потом его выпустили в лес…
Самострел у него, понятно, был слабенький. Стрелы — с угольками на комликах. Чтобы не пробили плотный кожух, но метину оставили больную и внятную, не отскребёшь. В первую же ночь Лутошка отвадил Бухарку, засадив ему прямо в грудь. Честно заработал иверину.
— Очень-то не ребрись: это тебе свезло, — предупредил Сквара, но втуне.
Лутошка ходил, не касаясь земли. Мысленно он уже мчался к морю. К причалам на севере, куда натоптали тропку другие, избывшие кабалу.
«А тебя, дикомыт, я вовсе в левый глаз заражу!»
Лутошка ещё не простил долговязому ни хлопка оземь, ни глумливой мягкости, с которой возле Серых холмов пала на плечи умело брошенная петля…
Ещё ночь — и стало окончательно ясно, что правобережник ошибся с предупреждением. Умный Лутошка натянул поперёк своего следа тонкую жилку. Хотён с разгона потревожил её — и, поспешно нырнув в снег, долго не решался подняться: вдруг да сработает хитро свёрстанная ловушка?.. Господин котляр, почему-то очень довольный Лутошкиными успехами, сделал на мёртвой грамотке вторую зарубку. Острожанин загибал пальцы, высчитывал, сколько осталось дневать в постылом чулане. Сбивался, терял то одного, то другого унота, начинал счёт заново… Это развлекало его.
Он надумал даже помиловать дикомыта. Не в глаз уметить, а в брюхо. Чтобы синяк седмицу выпрямиться не давал, покуда пройдёт, вот как!
…А потом везение кончилось. Оттябель Пороша не испугался болта, свистнувшего у щеки. Вдругорядь взвести тетиву Лутошка не успел. Пороша скрутил его, в охотку отпинал, с торжеством повёл на петле. Этот был не так сметлив, как Хотён, но проворство и храбрость всё искупали. До утра Лутошка не столько оплакивал очередное пленение, сколько злился и недоумевал. Отчего случилась оплошка? Оттого, что слишком поверил в себя, решил как следует навредить и целил в лицо? Или, наоборот, рука дрогнула и духу недостало причинить смерть? И как следовало понимать неудачу: всего лишь как случайный урон, на день-два отсрочивший волю, или как предвестье будущих бед?..
Утром в поварне за стеной расшумелись больше всегдашнего. Потом заплакали стряпки. А дальше стало на удивление тихо… и никто не принёс Лутошке поесть. Он бы сам сходил, но было заказано. Высовываться дозволялось только по нужде, и то — бегом. Лутошке стало страшно. Он сидел на куче мха, вспоминал недавние разговоры об окуривании. Пугливо воображал серницы, смрадно шающие в темноте погреба. А если страшная туча одолела плохо промазанную западню и уже растеклась по всей крепости, вволю губя живое, до срока обходя лишь один неприметный чулан?..
Он почти въяве ощутил, как засочилась из-под двери знакомая и жуткая вонь… взвыл от испуга, когда дверь действительно распахнулась. Однако вместо дымного чудища через порог шагнул Ознобиша. Он держал на ладонях плошку с едой.
— Что блажишь?
Лутошка устыдился, нахохлился, промолчал.
Зяблик сунул ему деревянную миску, сам присел у стенки напротив. Голодный острожанин горстью запихнул в рот половину снеди и тогда только обратил внимание: зелье тоже было порублено не как обычно. Иной рукой. Лутошка жевать даже перестал, поднял глаза.
— Дед Опура в погребе умер, — негромко проговорил Ознобиша.
Лутошка поперхнулся. Вонючие серницы снова зарделись перед глазами, воссмердели погибелью. Желудок стиснула рука, проглоченные куски запросились обратно.
— Он… его… окурщиком?.. В смертники?
Ознобиша покачал головой:
— Нет, там красную соль пробуют, как Воробыш присоветовал. Дед, видно, слез посмотреть, ладно ли дело идёт.
Лутошка проглотил застрявшее, хохотнул. Не оттого, что сильно развеселился, просто от облегчения.
— Так он из лет выжил давно!.. В кашу, что ли, этой соли насыпал?
— Со всхода поскользнулся, — прежним ровным голосом сказал Ознобиша. — Оборвался, шею сломал.
Он смотрел куда-то мимо Лутошки, в стену. Тот никак не мог уловить его взгляд и понять, что было у моранича на уме.
Ознобиша дал ему дожевать, забрал плошку, поднялся:
— Пошли.
— Куда?.. — снова перепугался Лутошка.
— В лес.
— К-какой лес?.. День белый стоит!
До сих пор его выпускали только ночами либо глухим вечереньем, а приходил за ним всегда Беримёд. Старший ученик был очень немилостив, но Лутошка успел привыкнуть. Всякое изменение в заведённом порядке сулило новые кары.
— Да в ту же круговеньку, — сказал Ознобиша. — Вставай, пошли.
— А впереймы кто?..
Зяблик ответил:
— Там увидишь. — И непонятно добавил: — Или не увидишь.
…Лутошка, оказывается, до того крепко запомнил свою тропинку в ночном серебре или почти кромешных потёмках, что среди дня знакомые места глядели чужими. Он торопливо переступал лапками, со звоном рассыпал череп, стеклянный от утреннего мороза. Останавливался, ловил в тихом воздухе хоть подобие звука. Снова пускался вперёд, пугливо вслушивался сквозь хруст собственных шагов, держал самострел наготове…
«Только покажись, не спущу!»
Ничего не происходило так долго, что острожанин уже отчаялся сообразить, какую новую погибель на него придумали котляры. Ожидание становилось невыносимым. Выбравшись наконец на открытое, надёжно схваченное болото возле края Дыхалицы, Лутошка стал озираться кругом.
Он медленно переступал на одном месте, прильнув к ложу самострела щекой. Странное чувство заставило его оторвать взгляд от дальней опушки, присмотреться к собственному следу. Что-то было не так… что-то было не вполне правильно…
Больше сообразить он не успел. Неизвестно откуда явился мешок, упал на голову, затмил белый свет. Лутошка ахнул, бросил руки к лицу, палец сам собой нажал на крючок, пустил болт без толку и цели… Даже не долетев носом до снега, кабальной понял: спастись не получится. Упал он уже с заломленными руками, беспомощно брыкаясь. Всё дело заняло мгновения. Моранич связал его, соединил за спиной локти, потом взял за шиворот, поставил.
— Эй… — глухо сквозь плотную пестрядину подал голос пленник, но ответа не добился.
Лутошка потянулся лицом к плечу, пытаясь сдвинуть куль с глаз, однако и тут не преуспел, путы слишком мешали. Моранич подобрал самострел, засунул приклад ему за пояс. Твоё добро, сам и неси! Накинул на шею петлю-тяжёлку. Дёрнул, заставляя идти…
С той же лёгкостью мог бы совсем повесить Лутошку, стоило захотеть.
Он не казнил вязня по вертепижинам и раскатам, вёл более-менее ровным путём. Ни разу даже не стукнул, но, кажется, уж лучше бы побил: всё меньше напужки…
Понукаемый тяжёлкой, Лутошка брёл в слепую безвестность и только твердил себе: не убьёт. Иначе кого другие ученики обходить станут? Хотя…
Сквозь темноту
Лихарь встал на пороге маленькой подземной каморы. Загасил светильник, склонил голову. Начал отгонять сторонние мысли, как надлежало перед молитвой.
В Царском Волоке был большой зал для советов, пиров и общих молений. Чудо зодческого труда с расписными сводами, опирающимися на стройные каменные столбы. Ох и службы творились там за несколько лет до Беды! Учитель рассказывал: сельщина приходила издалека, съезжалась на лодках послушать. Люди внимали святым жрецам, будто потешникам, веселящим народ куклами-пятерушками. Выходили из хоромины, утирая слезящиеся от смеха глаза.
Это было неправильное служение. Наводя порядок, Круг Мудрецов прислал в Царский Волок благочестного ревнителя веры. Лютомер Краснопев живо прекратил скоморошество. Вот чьё слово, честное и суровое, Лихарь, право, послушал бы. Но не довелось. Разминулись…
Внутри маленькой каморы темноту нарушали бледные сполохи. Когда к порогу кто-нибудь подходил, стены оживали зарницами прозрачного пламени, лучше видимого не прямым зрением, а по краю. Это говорил с живыми святой усердник Владычицы. Каменный закоулок лежал в чреве земли как раз под местом гибели Краснопева.
Когда по земной тверди пошли волны, чудесные своды рассыпались. Поговаривали, будто на воздевшего руки жреца плашмя рухнула стена с кумирней Владычицы. То ли в объятия приняла Своего верного, то ли это он поддержать пытался Царицу… Останков Краснопева позже не откопали. Да и не очень откапывали, правду сказать. Было не до того. Как именно было, Лихарь видел уже сам.
Внутренние палаты крепости превратились в горы обломков, однако толстостенные погреба в основании зала вынесли всё. Лихарь с Ивенем здесь знатно полазили. Без конца дознавались прохода в Мытную башню, сокровищницу хотели открыть. Всякий раз, когда они решали, будто разведали всё до последнего камня, за грудами битыша обнаруживалась ещё дыра в темноту.
Этого стень не мог обороть. Стоило спуститься сюда — вспоминал те вылазки с Ивенем… вплоть до самой последней, её же — в особенности. Что-то в нём начинало ждать: вот сейчас Ивень выйдет из темноты… улыбнётся, глянет в глаза…
Может, прежний друг и теперь стоит за спиной?
Лихарю потребовалось страшное усилие, но он не обернулся. Спасение было только одно. Рука сама вползла под стёганку, проникла в ворот рубахи… нашарила ветхую кожаную зепь, висевшую на гайтане между подоплёкой и тельницей… Лихарь вытащил небольшую книжку, поцеловал, прижал ко лбу. Как всегда, затрёпанная обложка приникла материнской ладонью. Живо отступили прочь все лишние тени, зато стали видней призрачные пламена, трепетавшие по стенам.
Стень шагнул через порог. С трудом, опираясь на руку, преклонил колени, благо здесь только Мать видела его слабость. А Матери он не стыдился.
В этом погребе не оставляли приношений, не теплили жертвенных огней. Верные мораничи приходили под святые своды очистить душу, сосредоточиться… поблагодарить…
Ветер предрекал: простота маленькой молельни однажды может смениться огнями и позолотой настоящего храма. Богописец запечатлит Краснопева яркими красками на доске. Благочестный предстанет в миг Беды возводящим людей по горней тропе, прочь от разрушенных стен, сквозь огнистое небо, — туда, где милосердно распахнула объятия Справедливая…
Ветер почему-то не хотел, чтобы молельня преобразилась. А вот Лихарю нравилось помечтать об украшении храма, о дивной картине, восславляющей подвиг Краснопева.
Он так зримо представлял ход светлых теней и багровые облака, что, кажется, сам бы сел рисовать. К его немалой досаде, способностью творить зримые образы Владычица его обделила. Он пробовал. Рука раз за разом оказывалась бессильна передать то, что видел умственный взор.
Вот Ивень… у того получалось…
— Ну, стало быть, вновь поклон вам, подземные духи, — поздоровался Сквара. — И тебе, дядя Космохвост, и тебе, что ли, Гедах Керт, и тебе, Фин… Кинвриг. И ещё иным, кого величать не умею! — Он помолчал, подумал, предупредил: — Ныне хочу ошую пройти.
Надо было прошлый раз сюда повернуть, не обманываясь правостью десной стороны. Всего через полторы сотни шагов Опёнок выбрался из воды, правда, по каменному полу текло всё равно. Чуть дальше босые пальцы пребольно ткнулись в преграду. Сквара нагнулся пощупать, нашарил ступени.
Он вновь попытался представить крепость, громоздившуюся над головой. Получалось, он стоял как раз в основании Мытной башни.
— Ивень Зяблик, Деждиков сын!.. — вырвалось у него. — Ты ведь тоже тут запертый бродишь?.. Лазил ты сюда за книгами непотребными или всё врут про тебя?..
Было жутко. Без конца мерещились прозрачные руки, тянувшиеся метить волосы сединой… хотя уж Сквара-то ничего не причинил ни старшему Зяблику, ни Гедаху с Кинвригом, ни иным страстотерпцам. Откуда знать, что творит посмертное заточение с бестелесным существом замученного в подземелье? Может, это существо, подобно живому узнику, сходит с ума, забывает, что одушевляло доброго человека? Спешит выместить зло на всяком, до кого доберётся?..
— Вот сами помрём, тогда поглядим, — вслух пробормотал Сквара.
Вообразил себя хищно и невесомо плывущим во тьме, даже хихикнул. Страх тотчас отбежал. Сквара засмеялся свободней, поняв, что витавшим здесь душам просто не повезло. Ибо Светлые Боги, на Которых бы в такой беде уповать, то ли вовсе сгибли в Беду, то ли в Исподний мир провалились — и тоже сидели во вселенской холоднице, скованные ледяными цепями.
«Бог Грозы промолвил Богу Огня…»
— Бог Грозы промолвил Богу Огня, — вполголоса повторил Сквара. Кашлянул, воззвал громче: — Светлый братец, посмотри на меня!..
Ступени под ногами стали деревянной подвысью Кербогиной скоморошни, где под рокот гусельных струн беззаботные Опёнки творили кощуну.
Ты не плачь по мне, меньшой, не моги!
Пусть кругом ещё не видно ни зги,
Будет Солнце и небес бирюза —
Полыхнёт за окоёмом Гроза!
Ты запомни, брат, простые слова:
Стает снег, зазеленеет трава.
Сбереги себя, меньшой, сбереги!
Обороной от злодейки-пурги,
От мороза и ночной темноты —
Только ты теперь стоишь, только ты.
Обошла меня холодная рать.
Взмыл бы в небо — да цепей не порвать.
Стрелы чёрные нацелились в грудь…
Не забудь меня, меньшой. Не забудь…
Сквара не всякий день повторял скоморошину Кербоги. Теперь сам не знал, где тут были слова изначальной кощуны, а где — без всякого права досочинённые вместо забытых. В каком краю стоит теперь твой шатёр, дядя Кербога? Где пригожая дочка твоя добрым людям гадает? Совсем истрепала когда-то подаренный поясок или ещё не совсем? А у малыша Светела тоже, поди, бородка скоро полезет…
«А мне и не достоит больше петь про Грозу, ведь я моранич теперь…»
Так оно, наверно, на самом деле и было. Ибо пол под ногами расселся — неожиданно и бесшумно.
Замечтавшийся Сквара шагнул с надёжного камня на древние доски, насквозь трухлявые от влаги. Опёнок был лёгок телом, но они свой-то вес держали до первого прикосновения. Провалившийся Сквара сперва повис на локтях. Гнильё было бессильно изранить, однако опоры не давало. Ноги болтались в пустоте, остатки досок знай себе подавались. Сейчас рассыплются окончательно, а внизу — если не дыра прямиком в Исподний мир, так ловчая яма с погибельными рожнами на дне… Кабы Светел, явившись искать, не уловил в перекличке вздыхающих душ ещё и его голос…
«Вот помрём и… накаркал, ворон…»
Под локтем хрустнуло. Вместе с кучей трухи Сквара полетел в бездонную яму…
…И всего через несколько пядей встал на ноги.
Дыхание судорожными всхлипами рвалось из груди. Видел бы его сейчас кабальной!.. То-то возместку узрел бы за все неправды, принятые в лесу!.. Сквара ощупал пролом над головой, потом пол и стены вокруг. Он стоял в наклонной, очень гладко обтёсанной дудке едва в аршин поперечником. По полу бежал талый ручеёк, было слышно, как вместе с водой съезжали сквозь тьму упавшие деревяшки. Сквара начал упираться руками и ногами, полез вверх.
Книга милостей
Покинув молельню, Лихарь вновь затеплил светильник. Хромая, пошёл дальше сквозь тьму. В первые годы после Беды погреба частью заложили, частью завалили камнями. Люди думали, будто преграждают путь ядовитому болоту, растёкшемуся перед Мытной. Теперь смешно, но в те дни работа вовсе не выглядела бессмысленной. Идя вперёд, Лихарь узнавал камни. Вот этот оказался слишком тяжёлым, он тогда не удержал отломка, упал, увлекаемый тяжестью… в первый миг решил даже, что руку сломал. А вот этот они с Ивенем волокли вместе…
Тень бывшего друга плыла рядом, заглядывала в лицо. Когда слева послышался шорох, Лихарь повернулся так, что в бедре натянулась жила. Вскинул светильник… Ноздрей коснулся знакомый удушливый запах. В нагромождениях битого камня отсвечивали два маленьких глаза. Мелькнула чёрная ость по мягкому золотому подшёрстку. Курна. Кровожадный, отчаянный крысолов, спаситель крепостных подземелий.
Ветер своего первого ученика чуть его именем не нарёк…
«Тебя как звать, оголец?» — спросил он воришку.
Тот долго отмалчивался, тая злость: монетку у него всё-таки отобрали. Наконец буркнул:
«Как надо, так и зовут».
Его вправду каждый день нарицали по случаю. У мальчишки не было имени, чтобы зацепиться душе. Может, мамка и назвала, прежде чем бросить, но он того не слыхал. А может, вовсе не озаботилась.
Ветер понял, о чём он говорил.
«Ладно. Поглядим. Будет у тебя имя…»
На самом деле именно тогда глубоко внутри что-то дрогнуло, что-то робко потянулось к этому человеку. Однако чувство было до того непривычным, что он и не понял. Лишь на всякий случай ещё больше насупился.
У Ветра больше не было дел в городе. Пока шли к воротам, бродяжка дважды пытался удрать, но сник, убедившись: ни опередить, ни обмануть котляра ему не удастся.
Они весь остаток дня шагали по дороге на север. Над морем утихала гроза, тучи, обведённые золотом, постепенно рвались, плавились, истаивали в малиновом пламени…
Ветер нашёл под скалой пятнышко сухого песка, сладил костёр. Дал будущему ученику большой, немного помятый пирожок. С улыбкой смотрел, как тот подбирает крошки с ладони, стараясь не упустить ни одной. Потом растянулся в кругу тепла, веявшего от углей. Беспечно заснул… Уличный шатун свернулся напротив. Во рту держался вкус масляного теста, лука и сыра. Все мысли были только о сумке спящего котляра. В ней наверняка лежали ещё пирожки. И деньги в дорогу. А раззява эту сумку не то что под голову — даже под руку не уложил…
Подобравшись поближе, бродяжка бережно вытянул у мужчины из ножен хороший, острый нож. Помедлил, примериваясь к горлу спокойно дышащего человека… Всё-таки отсягнул, схватил сумку, удрал в темноту.
Он бежал туда, где привык и умел жить: назад в город. Однако везение кончилось. На полдороге, когда уже вовсю светила луна, он попался на глаза воровским людям.
От обычных горожан он легко увернулся бы. Но эти были такие же, как он сам, только взрослей, опытней и опасней. В тот день им не досталось удачи. Злые и голодные бродяги таили при себе кистени из тряпок с ввязанными камнями. Какая против них оборона?.. Лихарь до сих пор помнил свою тогдашнюю беспомощность. Страх, нещадные удары и то, как легко чужие руки разгибали его пальцы на ремне сумки…
А потом подошёл Ветер, не сильно отставший от беглеца.
Половину шайки мгновенно сдуло в кусты. Самым наглым достало ума дать бой. Пожалеть успели не все. Котляр водворил сумку на плечо, вернул в ножны нож, кивнул окровавленному воришке:
«Пошли».
Он даже не запыхался. Сирота побежал следом.
«Там, в котле… я стану, как ты?»
На другой день Ветер показал ему книжицу:
«Это слово Владычицы…»
Мальчишка для начала только отметил, что книжка выглядела небогато. Ни заморского письма на обложке, ни серебряных уголков.
«На что мне? — пробурчал он. — Я грамоте не умён…»
Котляр рассмеялся:
«Ещё прочтёшь. Пока пусть пазуху греет и душу от всех зол загораживает…»
Потом он рассказал: глядя, как воришка подбирается с ножом к его горлу, совсем было решился назвать приёмыша Курной. Но руку перехватывать не пришлось.
«А вот лихости в тебе на троих. Будешь Лихарь!»
«Книгу милостей» он давно выучил наизусть. Это было самое простое и первое наставление в вере, созданное для тех, кто среди многих Богов избирал для себя Владычицу Морану. Начальная ступенька великой лестницы до самых небес: опереться, поблагодарить и дальше идти. Больше десяти лет прошло, а Лихарь с ветхой книжицей до сих пор только в мыльне и расставался. Она вправду грела и защищала. В ней жила самая счастливая пора его жизни.
Время, пока он был единственным сыном.
Как же быстро всё кончилось. Из Левобережья пришли новые ложки. У одного новичка были серебристые волосы. И глаза, казавшиеся то серыми, то голубыми…
Подъём оказался довольно крутым, жёлоб ещё и выгибался направо. Умаявшись, опять потеряв направление, Сквара сообразил наконец, куда его занесло.
Всё же не зря они с Ознобишей читали о том, как возводили свои башни воинственные андархи. Должно быть, здешних строителей до зубовного стука напугала неудача у Конового Вена. Они чаяли ответного похода Сквариных предков. Старались предухитить всё возможное, спасти полководцев и иной почёт. Те ведь только в песнях до смерти стояли со своими людьми, охраняя сбежавшуюся в крепость мирную чернь. Когда, стало быть, свирепые дикомыты с ножами в зубах залезут на стены и перебьют последних защитников, вельможи сперва отступят на самый верх башен… а после сокровенными дверцами, коренными трубами, лисьими норами улызгнут далеко в лес: ищи-свищи, глупый враг! Знать бы зодчим, что правнук былых отмщателей разведает их спасительный путь! Да начнёт от размыва в стене старого подтюремка!..
Уяснив это, Сквара сразу повеселел. Перевернулся, нашёл на потолке изъеденные ржавчиной скобы с остатками сгнивших верёвок. Полез вверх быстрей прежнего.
— Ну что, Ивень… — ворчал он, подтягиваясь ещё на скобу. — Ты, значит, здесь вовсе даже ни ногой не бывал?.. Слыхом не слыхивал, как Мытная башня зовётся?..
Сверху волнами скатывался холод. Сквара начал прикидывать, скоро ли уткнётся в снежную пробку, неизбежную в такой узкой кишке. Он уже прикидывал, не придётся ли совсем бесславно вернуться, когда левая рука упёрлась в деревянную дверцу.
Скобы над головой были мокрыми и бугристыми от сосулек. Парень повис на одной руке, начал торопливо ощупывать подгнившие доски. Дверца была всего менее предназначена для открывания из стены. Сквара не нашёл никакого подобия ручки, даже потянулся к неразлучному ножу на локотнице, чувствуя себя лазутчиком времён стояния на Светыни: «А надо будет — прорежем…» Ещё раз обежал пальцами ободверину, убедился: надо было толкать.
Воображение сразу нарисовало доски с той стороны. Толстые, накрест прибитые гвоздями вроде того, который он с такими трудами выправлял на колоде…
Забухшая дверка потребовала усилий всего тела. Сквара гнулся, как лук, налегал снова. С тысяча первого приступа под ногами стало подаваться. Раздался скрип…
Сумрачный свет до того ярко хлынул в глаза, что Сквара невольно зажмурился. Проморгавшись, выполз в лазею, огляделся. Встал на ноги…
Перед ним была сокровищница.
Та самая, о которой все были наслышаны, все судили и рядили, но своими глазами не заглядывал ни один.
Башня не просто так звалась Мытной. Здесь ямили самое редкое и многоценное из того, чем кланялись Царскому Волоку богатые гости. Сквара увидел некогда ярко повапленные, а теперь однообразно серые скрыни, рассевшиеся от ветхости кожаные сумы. Цветные бутыли, обросшие мохнатыми шубками пыли… и нетленные короба, сработанные из вечной берёсты.
«Учителю рассказать!.. Это ж сколько добра…»
Сквара стоял возле дверки, пытаясь понять, отчего сокровищницу устроили не в погребах и не в наземном жилье, а высоко в башне. Воров, что ли, боялись? Хотели самую дороговщину с собой прихватить, когда срок придёт съезжать гузном по трубе?..
— Ивень, — тихо спросил Сквара. — Почему ты не должен был сюда приходить?
«А на дыбу за что? Для себя утаить найденное решил?..»
И откуда всё-таки взялись листки, что потом липли у него на груди и валялись скомканные под ногами?..
Сквара вдруг заспешил. Дался в руки клад — хватай сразу, не то в землю уйдёт, синими огоньками рассыплется!.. В хоромине было на удивление сухо. Высоко под потолком косо лучилась узкая прозорина, по-андархски забранная оконницами с мелким стеклом. Некогда белое и чистое, стекло давно заросло грязью, но свет, хоть и пятнами, ещё пропускало. Скваре тотчас захотелось подняться туда, посмотреть сверху на крепость… Он сделал шаг и другой. В самом большом пятне света виднелся покрытый скатертью стол. А на нём — десятка два книг. По ту сторону угадывалась дверь. Настоящая дверь, не Скварина мышиная норка. Он подошёл. Ему сразу бросилось в глаза: книги совсем недавно кто-то тревожил. В толстом слое пыли выделялись прямоугольники чистой скатерти, искрившиеся многоцветной парчой. Ивень?.. Чувствуя, что вплотную подобрался к разгадке, Сквара взял ближайшую книгу, обмахнул. Рука была мокрая, пыль тотчас обратилась грязью, пришлось тереть о штаны.
«Благородный читимач и другие развлечения для деятельного ума», — гласила торжественная вязь, выдавленная в дорогой коже. Сквара наугад раскрыл книгу посередине. Какие-то шестиугольники, разноцветные стрелы… Сквара захлопнул томик, потянулся за следующим. Сдул пыль, прочитал: «Умилка Владычицы».
С дешёвой обложки из проклеенной ткани улыбалась Морана.
Величественная, грозная и прекрасная, словно госпожа Айге и три её ученицы, вместе взятые.
Не узнать Её было невозможно. Она шествовала в белых развевающихся ризах… И милостиво, снисходительно улыбалась, очень по-матерински, а кругом Её колен вились в пляске весёлые ряженые. Кто вприсядку, кто кувырком. Пели дудки, звенели широкие андархские гусли, поддавали жару бубенчики…
Вот это да!..
Сквара люто пожалел, что не взял с собой Ознобишу. Жадно распахнул книгу — и тотчас увидел, что из середины были вытащены листы. Книга так и норовила распасться напополам. Сквара пригляделся. Нарядные буквицы, тонкие, прилежно исполненные письмена…
Зачем надрываться убогим и сирым,
Ладони мозолить и ноги сбивать?
Скорей уходи из жестокого мира
Туда, где царит Справедливая Мать!
В любви не свезло и мошна оскудела?
На битвы с невзгодами душу не трать!
Булыжник на шею подвязывай смело —
За омутом ждёт Справедливая Мать!
А если враги подступили под стены,
Ты только не слушай зовущих на рать:
Ворота открой и вставай на колена,
И примет тебя Справедливая Мать!
Сквара засмеялся. Хотелось читать ещё. Он даже вспомнил, как Ознобиша рассказывал про какие-то стихи из хвалебника. Тоже о недобром мире, о сбитых ногах… И Лихарь взбесился…
Его предостерёг звук на самой грани слышимого. Сквара вздрогнул, насторожился, руки тихо закрыли книгу. Донёсшийся шорох был едва уловимым, но обвалившейся горстью инея не объяснялся. И к обычным жалобам заброшенного строения, доживающего в сиротстве свой век, не принадлежал.
Кто-то приближался к дверям хоромины с другой стороны. Кто-то, разведавший в тайную кладовую не воровской лазок, а удобный и прямой путь, чтобы одолевать даже хромая…
Сквара опрометью бросился назад, к своей норе и… с перепугу чуть не заметался куницей, угодившей в ледянку. То, что из трубы представало тесной дверкой в голой стене, изнутри палаты являло собой чёрный ларь с торчащим веником и дотлевающей ветошью, свешенной через край. Поди догадайся!..
Уже распахнув затвор, Сквара оглянулся. Сердце снова прыгнуло в горло. Он увидел на полу свои мокрые босые следы. Кинулся назад. Ничего лучшего не придумав, стал поспешно затирать ступень подолом рубахи. Не столько затёр, сколько размазал, но времени уже совсем не осталось. Шаги близились, неспешные, корявые. Сквара юркнул наконец в лаз, с натугой втянул за собой дверку. Повис, схватившись за скобы.
Конечно, он не смог удержать погибельного любопытства. Оставил крохотную щёлочку, приник лицом. Понадобилось обождать, но потом дверь отворилась…
Вот теперь он точно накликал.
На пороге со светильником в руке стоял Лихарь.
Сквара тотчас пожалел о содеянной глупости. Стеня он трусил не меньше, чем замордованный кабальной — его самого. И небось по той же причине. Вот сейчас Лихарь увидит… услышит, почует, нутром ощутит…
Младший котляр подошёл к столу, трудно волоча левую ногу. Поставил светильник. Не брезгуя выпачкать ладони, тяжело опёрся о край…
По двору он ходил так, что о ранах нельзя было догадаться, но подъём в башню дался ему через великую силу. А может, просто здесь, как он думал, никто не видел его. Незачем скрывать боль и то, как тянулась рука погреть больное бедро… удостовериться, что всё и правда в порядке…
Такого стеня Сквара прежде не видел. Даже когда тот лежал в бреду, изнурённый и ненадёжный.
Опёнок ещё задумается об этом, но после. Сейчас главней было то, что Лихарь проник сюда наверняка не впервые.
Даже взглядом не удостоив разложенные повсюду богатства, стень замер возле стола, низко опустив скоблёное рыло. «Как на буевище пришёл», — подумалось было Скваре. Нет. Не так. На буевищах честно покоятся принявшие честную смерть. Люди ходят туда помянуть добром тех, кого любили живыми. Ладят веселье, кропят пивом домашние пироги… пускаются в пляс под свирели да бубны, незримо принимая родителей и старших братьев в свой круг…
Почти в точности как на рубашке дивной и покалеченной книги.
Пальцы на заледенелой скобе сводило болью от холода и напряжения.
…А Лихарь был ну вылитый тать у никому неведомой могилы в лесу. Разбил несчастного путника, тайком схоронил — и, побуждаемый занозой страха в давно очерствевшей душе, натаптывает к могиле тропинку. Не дознался ли кто, не потревожил ли зверь, не поднялся ли зарытый на отмщение погубителю…
От скобы начала отделяться сосулька. Сквара хотел подхватить её, тонкая льдинка выскользнула. Упала, разлетелась по камню.
Это был всего лишь тихий, вполне естественный звук, но Лихарь вскинул голову, повернулся… Сквара на миг увидел его глаза, светлые и свирепые. Стень смотрел прямо туда, где за волосяной щелью таился в темноте дикомыт. Потом его подвела вережёная нога. От неловкого движения рана дёрнула болью. Лихарь поморщился, удобнее переставил на столе ладони… и «Умилка Мораны», спасая Сквару, первой съехала на пол. Да ещё обрушила с собой остальные, заодно истирая следы недолжного любопытства.
Когда стих шум падения, за тайным лазком уже никого не было. Сквара летел по жёлобу в ворохе снега, вслепую хватая скобы и временами промахиваясь.
Остановила его вода, плескавшая внизу.
Только выбравшись в подтюрьмок, он обратил внимание на угловатую тяжесть за пазузой. Запустил руку, вытащил «Читимач». Он и не помнил, как припрятал его.
Всё тело противно дрожало, Сквара всхлипывал и никак не мог отдышаться. Сев у светильника, он некоторое время тупо разглядывал подмокшую книгу. Ну вот куда её теперь?.. А главное, на что?..
Шерёшка
На другое утро после того, как дикомыт при белом свете дня обошёл оружного самострелом Лутошку и привёл его, недоумевающего, на петле, — ловить кабального выпустили Порошу. Тот вернулся посрамлённый. А после — и Хотён с быстроногим Бухаркой. Кабальной ликовал, пересчитывая иверины. Рассерженные Лихаревы назорки понесли обиду наставнику.
— Кугикальщик в самый первый раз так лихо управился, потому что рыжак подвоха не ждал!
— Какого подвоха?
— Ну… с оборванным следом!
— С мешком на голову!
— А теперь ждёт!
Стень выслушал жалобщиков. Нашёл их слова не вполне праздными. Ударил челом источнику, спрашивая совета.
Ветер пожал плечами, наново послал Сквару в лес.
К полудню дикомыт явился приплясывая и с пленником на тяжёлке. Лутошка плакал от злости и унижения. Он опять только понял, кто переимщик, когда его связанного не стали лупить.
Тогда лихаревичи повадились болтать, будто дикомыт и кабальной сговорились.
— На обиженных воду возят, — сказал им Лыкаш.
После первой удачи с красной солью Инберн его заметно приблизил, отчего Воробыш пригрелся и обнаглел.
— Так вы попросите господина учителя, — ехидно посоветовал Ознобиша. — Пускай вас за Скварой пошлёт.
Верзилы надвинулись, засопели. Прибить бы слишком умного недомерка, да потом горя не оберёшься.
— А что, вдруг поймаете? — глядя честными глазами, продолжал меньшой Зяблик. — Тогда — Сквару за вами…
Они с братейкой были уверены, что Ветер скоро назовёт Ознобишину долю. Да непременно за утренней вытью, когда все сядут к столу. Входя в трапезную, оба трепетали. Против ожидания, источник подозвал к себе Хотёна и Сквару.
— Вы — двое лучших учеников, — объявил он громко. — Наши с Лихарем становики. Поэтому за солью на кипуны, как все, не пойдёте. Вам — дело иное.
Обширная трапезная сдержанно зашумела. Гнездарь с дикомытом друг друга вовсе не привечали. Возможно ли, чтобы Ветер надумал их сдружить за общей работой? А вдруг он решил устроить им состязание, выбрать первого из двоих?
Лучшие уноты быстро переглянулись. Разом ударили поклоном источнику:
— Учитель, воля твоя!
Лихарь, впервые покинувший своё жильё ради места за верхним столом, угрюмо поглядывал на обоих. Он сидел косо, привычно стараясь меньше опираться на левую половину. Ему наверняка было больно и всё время казалось, будто ученики его тайком передразнивали.
Ветер подождал, пока стихнет ропот. Улыбнулся.
— На дальних выселках, — сказал он, — живёт одна бабушка. Вы все её хорошо знаете…
Ребятня зашумела громче. Конечно, они смекнули, что речь шла о Шерёшке. Время от времени старуха появлялась в крепости с коробком сладкого печенья, одуряюще пахнущего маслом, пряностями, мёдом. И почти каждый раз хоть кому-нибудь да перепадало Шерёшкиного костыля. Склочной бабке, верно, казалось, будто разбойные недоросли метили отобрать у неё коробок, сожрать лакомство без всякого чину.
Удостоверившись, что все его поняли, Ветер посмотрел на двоих соперников и вдруг подмигнул:
— Так вот, дело вовсе простое. Украдёте у неё из печки печенье, принесёте сюда. Кто первый управится, тот молодец.
Сквара и Хотён снова обменялись быстрыми взглядами — с вызовом и задором.
— Бабушке обид не творить, дом не ломать, — строго предупредил Ветер. — Сведаю — накажу. И помощников с собой не водить, незачем… Да, вот ещё: она знает, что вы покушаться придёте, и загодя сердится.
Он продолжал улыбаться. От этого воровской подвиг, предстоявший лучшим ученикам, выглядел праздничной забавой вроде лазанья на высокий столб за подарком. Правда, если подумать, ходка за солью или даже ловля кабального с его ослабленным самострелом оказывались как-то верней. Ребята смеялись над избранцами, от щедрой души давали советы. Однако взабыль оказаться на месте двоих крадунов никто не желал.
Шерёшкин домик стоял опричь остальных, словно отмещённый совокупной нелюбовью шабров. А в остальном деревушка немного даже смахивала на Твёржу. Ледяной вал, ухожи, рыбные да птичьи пруды… В тёплом озере, впродоль которого дугой выстроились избы, время от времени вспухал зеленоватый пузырь. Вскипал, прорывался — и дети, ждавшие на берегу, с визгом улепётывали от аршинного буруна.
Как в Твёрже, здесь не отгораживались друг от дружки, жили открыто. Только Шерёшкину избу, чёрную, вросшую в землю, окружал такой же ветхий заборчик. Сквара долго рассматривал косой плетень, примеривался к работе. Потом убежал в лес, приволок охапку жердей, взялся за дело. Благо без топорика и лопаты он отроду никуда не ходил.
Начав у калитки, он вытащил десятка полтора кольев, годившихся только в печку, заменил новыми. Обожжённые комли входили в землю прочно и радостно. Сквара заплетал их хворостинами погибче, дело спорилось. Он, оказывается, даже не представлял, до чего стосковался по домашней работе. Дорвался вот — и кто б его теперь отодрал! Надо будет ещё на крышу залезть, шелом посмотреть, тоже небось гнилой. «Самому бы только в избу со стропилами не провалиться, взаправду дом не порушить…»
Он добрался уже почти до угла, когда из дому выглянула хозяйка.
Оглянувшийся Сквара тут же испугался за бабку. Теснины крыльца были не моложе тех, что разошлись под ним у входа в Мытную башню. Впрочем, сухонькая Шерёшка стояла себе, не проваливалась, только вместо обычной сошки держала в руке метлу.
— Здравствуй, бабушка, — поклонился Сквара, опуская топор.
— За печеньем пришёл? — неприветливо осведомилась та.
Сквара ответил по-андархски:
— И за печеньем тоже, добрая госпожа.
Лыкаш вызнал у всеведущих стряпок, будто Шерёшка вела свой род из столицы. Но если была у Сквары надея умаслить её фойрегским разговором, то зря. Старуха лишь сморщилась.
— Как пришёл, так и уйдёшь! — упорно на языке Левобережья, словно отказывая ему даже в таком праве на общность, прошипела она. Пристукнула черенком метлы, скрылась в избе.
Сквара пожал плечами, взялся за угловой кол, для которого припас самую толстую и прочную жердь. Выговор у него был отменный, он это знал. Когда Светел только-только стал ему братом, родители очень боялись, как бы малыш не забыл на чужбине отеческого языка. Поэтому за каждое слово правильной речи Сквара брал в отплату андархское. Сперва потешались, после стали болтать…
За пределами зеленца падал снежок, внутри моросило. Сквара давно сбросил кожух, работал в одной тельнице. Бегал за прутняком и возвращался, не успевая остыть.
К середине второго прясла старуха вышла опять.
— Всё колотишь, охаверник? — зло спросила она. — Поди прочь, не дам тебе ничего!
— Бабушка, у тебя рядом с крыльцом чихнуть страшно, — отозвался Сквара. — Скажи, где теснин взять, я подновлю…
Она захлопнула дверь.
К вечеру на приободрившийся заборчик стало можно смотреть не краснея. Сквара высушил рубашку над костерком, на котором обжигал колья. Снёс остатки гнилья в бабкин дровник и, пока свет позволял, стал точить неразлучный топор.
Шерёшка вновь не усидела в избе. Обошла плетень, придирчиво потыкала палкой, подёргала колья. Мрачно сказала:
— Ночевать не пущу, не надейся. Не звала я тебя.
Сквара поклонился:
— Изба твоя, бабушка, и воля твоя.
На сей раз она чуть помедлила, прежде чем спрятаться.
— Топоришко у тебя неплохой…
Он с надеждой поднялся на ноги:
— Если что направить или отбить надо, госпожа…
Шерёшка словно испугалась собственного мягкосердечия. Исчезла внутри… вскоре вновь появилась. Вывалила на крылечко ржавый топор и два больших косаря. Сквара, улыбаясь, обмакнул в воду точило…
На ночь он устроился в том же дровнике, выбрав угол посуше. От рубашки пахло пóтом и дымом, уютно, совсем по-домашнему. Было скучно без Ознобиши. Сквара начал подбирать слова, мысленно пересказывая братейке прожитый день, но скоро сбился. Достал из нагрудного кармашка кугиклы. Высвистал протяжную погудку к преданию о храбром Нарагоне. Передохнул, стал искать голосницу к песне из «Умилки Владычицы». Он уже который день трудился над ней, но напев не спешил даваться ему. Всё не выходил таким, как хотелось. А хотелось — чтобы голос летел и смеялся, выплетая лёгкий узор, чтобы плескали крыльями рукава да на ногах порывались вспыхнуть подмётки…
Дровник мостился под свесом кровли, примыкая к избе. Сквара вдруг отнял кугиклы, стал слушать. Показалось, будто за бревенчатой стеной кто-то плакал. Не бабка же, в самом деле?.. Может, домовой какое худо предчувствовал?..
Утром Шерёшка долго не показывалась. Сквара подождал, подождал… Напустил на себя вид понаглее, отправился из дома в дом — побираться ради Владычицы.
Под небом святым не без добрых людей.
Подайте пластов, подарите гвоздей!
Простой деревяшки прошу у дверей,
Чтоб к вам Справедливая стала добрей…
А глаза и нахальная улыбочка говорили другое: «Я моранич. Мне — воля!»
На него смотрели, как на скорбного разумом, пытались кормить. Узнав, для чего требовалось подаяние, кривились, точно от кислого. Отказать, однако, не смели. Сквара стаскивал добытое к старухиному дому, шёл снова. Наконец застучал топором, сшибая полуистлевший настил.
Шерёшка высунулась к полудню. Может, вовсе носа не показала бы, но уж очень весёлый разговор шёл прямо под дверью. Звенел топор, свежее дерево в ответ покряхтывало и пищало. Принимало нужный облик, заново сплачивалось. Упорный молодчик ещё и напевал себе под нос, временами смеялся…
Старуха вышла на почти дотёсанное крыльцо, потопталась. Умело пригнанные доски даже не скрипнули.
— Можешь ли гораздо, бабушка, — поклонился молодчик.
Снова в рубашонке да на стылом ветру… как есть неслушь. Тощóй, тела не нагулял… только руки да голос — у взрослого мужика вперёд выпросил. И уж крылечко уладил…
— В душу вьёшься? — зло спросила старуха. — А сам в печку глядишь? Ступай, отколе пришёл!
Дверь бухнула.
— Бабушка! — уже вслед окликнул молодчик. — Я потом на крышу полезу… чтобы не в напужку тебе…
На третий день Шерёшка вынесла ему миску варёного ситовника. Помедлила, осталась смотреть, как он сновал по крыше туда-сюда, перестилая берёсту. Надо же было, действительно, показать ему, где течет.
— Сядь! — велела она, когда парень спрыгнул наземь пополнить работный припас.
Он послушно сел, только рука нетерпеливо разглаживала на колене берестяной лист в изнаночных письменах жуковин.
— Под кем ходишь? — строго спросила Шерёшка. — Под Лихарем?
Она убирала волосы по андархскому вдовьему обыкновению: пускала седые пряди на спину и плечи, лишь голову повязывая платком.
Он гордо ответил:
— Мне господин Ветер учитель.
Бабка прищурилась:
— Когда красть печенье приходил Лихарь, он пытался разобрать крышу примерно там, где ты латаешь сейчас. — И похвасталась: — Я ему глаз чуть не выткнула чапельником, с тем и убрался.
Подвижные брови парня вдруг собрались к переносице.
— Ты, бабушка, к нам как придёшь, учитель тебя в свои покои ведёт… Что ж он не прислал избёнку поправить, пока зимней бурей не раскатало?
Шерёшка снова озлилась:
— Рот бесстыжий прикрой! Довольно того, что он жизнь мою никчёмную сохранил!
И замахнулась на бесчинника клюкой. Взялся, мол, дело делать, вставай и радей, а то, вишь, расселся! Он не стал уворачиваться, не отскочил, даже локтем не заслонился, только прижмурил глаза. В левой брови у него сидел рубчик, отчего та казалась надломленной. Бабкина рука замедлила движение… остановилась… утвердила костыль между колен. Охаверник фыркнул, вскочил и был таков — взмыл на крышу, снова застучал топором.
Вечером он уже привычно наладился в дровник.
— Ишь выдумал! — рассвирепела старуха. — В сенцы полезай, кому говорю!
Он как есть поклонился порогу. Вошёл, устроил в уголке тощий заплечный мешок, стал оглядываться. Соображал, к чему ещё приложить руки. Шерёшка затворила дверь, оставив его в темноте. Сквара сел, расправил под головой куколь, мало не засмеялся. Никак смутить его захотела, покинув в тёмных сенях?.. После его-то невишных странствий по крепостным вертепам?.. Рука сама собой нашарила на груди кармашек, но играть Сквара не стал, убоялся побеспокоить старуху. С неё станется, выгонит обратно в дровник либо вовсе за забор да заречёт возвращаться…
Ему начало что-то сниться, когда в доме со стуком упала деревянная миска. Потом избяная дверь громко и обиженно заскрипела. Когда она стукнула о косяк, Сквара уже стоял, щурясь на свет. Шерёшка вышла простоволосая, лучина за спиной превращала её в растрёпанную кикимору.
— А свистульку свою в дёрн на крыше зарыл или приколотил куда? — спросила она так, будто Сквара у неё последнюю утку стащил и хотел втихаря сожрать, но попался.
Он начал было оправдываться:
— Не, я…
Бабка замотала головой:
— Лезь в избу, неслушь!
Сквара благодарно поклонился, шагнул через высокий порог.
Он, в общем, догадывался, что увидит, но оторопел всё равно. Шерёшка жила в таком позорном сиротстве, что, по мнению правобережника, всей деревне впору было кануть сквозь землю. Щели в стенах, пробитые где мхом, где ветошью, где очёсками собачьей кужёнки. На закопчённых стропилах — длинные махры слипшейся сажи, похожие на тенёта в Инберновых погребах: знак, что печка никуда не годится. Полати с драными одеялами… Пол, сберёгший клочья берёсты лишь по углам, куда не сворачивала каждодневная старухина тропка… Только из одного кута мучительно вкусно тянуло мёдом, маслом, сладкими пряностями, но в ту сторону Сквара боялся даже коситься.
— Бабушка, — сдавленно выговорил он. — А соседи что ж?.. Мужики?..
Шерёшкины глаза, светло-карие, как у многих андархов, угрожающе потемнели.
— Зги не приму от стервоядцев!
Сквара не решился спросить почему, просто молча смотрел, как разгоралось чёрное и опасное пламя.
— Они грабили крепость, а нас бросили умирать! — продолжала старуха. — Они не пришли спасти нас, хотя наверняка слышали крики!.. Если бы к нам сунулись волки, я даже им дитя отдала бы…
Шерёшкин взгляд был словно проклятие.
Вот когда скопом навалились холод и мрак пройденных подземелий! Сквара вспомнил развалины, перегородившие подход к Мытной башне. Вырванные, а то и сломанные кабаны величиной в половину избы. Целые стены кладки, сбитые с оснований, кренящиеся грозно и тяжеловесно…
Годы притупили некогда когтистые сколы, каждое прошедшее лето добавило по слою зелёного мха. Пройдёт ещё время, мох станет землёй, поди догадайся, как много всего скрылось под мягким круглым горбом… Сколько в нём угасло надежд, боли, радостных ожиданий, драгоценных светочей памяти… Кто сможет представить, как рушились палаты, ещё вчера сулившие надёжный уют, как дружеские стены вдруг превращались в каменные челюсти, крушившие беззащитную плоть… И люди кричали в этих челюстях. Звали на помощь…
А другие люди пробегали мимо, не слушая криков и даже детского плача. Тащили в мешках расхватанное добро. Спешили нахапать побольше, пока всё не рухнуло окончательно.
Сквара был готов сделать что угодно, лишь бы Шерёшка не смотрела так, словно он был одним из похищников. Он не смел раскрыть рта, только мял пальцами гайтанчик кармашка, не зная, вынуть или оставить.
Шерёшка устало вздохнула, опустилась на лавку, вдруг спросила его:
— Сам откуда взялся, чудо смешное?
Сквара, пребывавший мыслями во днях Беды, даже моргнул:
— С Конового Вена я, бабушка. Здешние нас дикомытами прозывают.
Она удивилась:
— Что, теперь и оттуда кровью брать стали?..
— Не, — сказал Сквара. — Мы с атей на левый берег в гости пришли. Меня сильно забрали.
Раньше он произносил это, гордясь и скорбя о своей поруганной вольности. Ныне — смущаясь, вынужденно вспоминая деяние учителя, которое старался приводить себе на память пореже.
— Кто забрал? — подслушала его мысли Шерёшка. — Ветер, стало быть?
Сквара ниже опустил голову:
— Ветер…
— Он тогда живо разогнал вороньё, — снова обратилась к минувшему старуха. — Молодой был, чуть постарше тебя. Он сам отваливал камни, чтобы добраться до нас. Он вынес меня из-под земли на руках… — Добавила шёпотом: — Только дитятко спасти не успел.
Сквара попытался представить заваленных людей. Искалеченных, беспомощных, умирающих. И как учитель выносил к свету Шерёшку, в забытьи уронившую голову ему на плечо. Собственные лазанья по подвалам предстали бесцельными и пустыми, он вспомнил страх и круги перед глазами от усилия, когда выставлял загородивший выход отломок. А если бы за той каменной дверью маялась, плакала… к примеру, Ишутка…
Что-то царапнуло. «Из-под земли?..» Нешто гостевые палаты в глубину вверглись? А что, в Беду и не такое бывало.
— Бабушка, — тихо спросил он. — Ты ведь, говорят, в самом Фойреге раньше жила…
Он думал услышать о городе, который знал по впечатлениям трёхлетнего малыша, но Шерёшка фыркнула:
— В самом? Да я праведного Аодха видела, вот как тебя!
Сквара только и смог восхищённо выдохнуть:
— Ух ты!..
— У моего отца не было родовых заслуг, позволяющих войти во дворец, — продолжала Шерёшка. — Он своим трудом добился того, что царь пожелал увидеть его. Мотушь всю ночь перешивала наряды…
Мотушь, отметил про себя Сквара. Самое любовное обращение к матери, принятое у андархов. Больше всего ему хотелось узнать, не приметила ли будущая Шерёшка шустрого мальчонку, носившегося по палатам вперегонки с крылатым щенком. Вслух он робко выговорил совсем другое:
— Твой батюшка, верно, был знатный источник… Чем он так порадовал праведного Аодха?
Шерёшка вновь подозрительно уставилась на него:
— На что тебе?
— Мой атя лыжи людям верстает. Лучше делателя во всём Правобережье нету, — похвастался Сквара. — Я в его след хотел… да Владычица иную долю назначила.
— Батюшка держал списчиков, переплетал книги, — как-то тяжело выговорила Шерёшка. — Кто мог знать…
Она опустила голову и молчала до того долго, что Сквара отважился напомнить о себе:
— Ты, бабушка, небось и праведную царицу Аэксинэй…
Так уж вышло, что зрительно братишка Светел твёрже помнил отца. Он рассказывал о седом величественном человеке с такими же, как у него самого, медово рдеющими глазами. А вот мать… Руки, запах, ласка, тепло… Голос он узнал бы наверняка. Но покажи ему искусно списанное поличье — мог усомниться.
— Бабушка… Царица, наверное, красива была?
Старуха словно очнулась. Скваре показалось, она готова была поленом в него шваркнуть.
— Ты глуп, как и всё твоё племя! Красивая!.. Горе народу, чьих царя и царицу не называют прекраснейшими из смертных!.. Боги обратят взор на вождей, и кого увидят? Деревенского пендеря об руку с дурнушкой?..
Сквара смиренно молчал.
— Царица была милостива, — снова заговорила Шерёшка. — Я понравилась молодой государыне, она пожелала, чтобы я приходила рукодельничать с её девушками. Она и печеву, за которым все вы охотитесь, меня научила… А год спустя сама набросила мне на плечи свадебный плащ…
Сквара сразу подумал, что баснословное печево наверняка пробовал и малыш Светел. Потом вздрогнул, похолодел, хотя в избе было тепло. Он знал: царица Аэксинэй, подарившая супругу долгожданного сына, канула в огонь совсем юной. Значит, Шерёшкину свадьбу играли не полвека назад, как он почему-то решил, а накануне Беды. То есть чуть больше десяти лет тому. Так сколько же сравнялось…
— Бабушка, — очень тихо проговорил он, вглядываясь в её лицо, силясь мысленно стереть с него глубокие письмена, начертанные страданием. — Может… мне тебя лучше… малой тётушкой величать?
Седые космы встали дыбом, точно шерсть рассерженной кошки. Шерёшка замахнулась костылём:
— Вон ноги отсюда!.. Пошёл!..
Сквару сдуло к порогу, он только недоумевал, чтó не так ляпнул, каким образом схватил её за болячку. Он уже открывал дверь, когда его настиг голос Шерёшки:
— Куда? Вот же неслушь…
Он остановился, оглянулся.
— Я тебя зачем звала? — строго осведомилась бобылка. — Свистульку, говорю, куда свою дел?
Сквара выудил из кармашка кугиклы, ещё понятия не имея, как станет играть, чем возвеселит хозяйкино сердце. Снова вспомнил крепостные подвалы, напоённые болью и местью до полного отрицания света… непонятное «из-под земли»… Шерёшка вдруг показалась ему ещё одной душой, застрявшей в промозглом мраке. И что с того, что эта душа была по-прежнему во плоти?
Кугиклы всхлипнули, простонали, словно ветер, заблудившийся в разрушенных переходах. Чья-то неприкаянная тень плакала, металась, звала другие такие же тени и не умела понять, что они не придут, что они ушли слишком далеко — не откликнутся…
Сквара мельком покосился на хозяйку. Годы мало-помалу облетали с её лица, стаивали, словно покровы инея, облёкшие изваяние. Хромая седовласая отшельница, которую они привычно считали древней старухой, на самом деле, наверно, была не старше Жиги-Равдуши. Мама…
Кугиклы встрепенулись по-птичьи, запели пронзительно, отчаянно, но и с надеждой, ведь Сквара положил себе непременно добраться когда-нибудь на Коновой Вен. Песня взяла под крыло растерянную, озябшую тень, увлекла её сквозь ледяную тьму, туда, где вот-вот должны были проклюнуться в чёрной воде проталинки света. Сквара ломился к ним из тьмы шаг за шагом, со всем наследным упрямством. Он тоже хотел бы вернуть неворотимое, да что поделаешь! Значит, надо собраться с духом и драться вперёд, где всё отчётливей кажутся далёкие огни на воде…
Шерёшка прикрыла горстью рот, её рука зримо дрожала. Потом другой ладонью она заслонила глаза.
Сквара увенчал песню зовущим кликом лебедя, вернувшегося с чужбины, и смолк. Шерёшка тоже молчала, не шевелилась. Сквара тихо-тихо убрался в тёмные сенцы, устроился на своём мешке, выпотрошенный и почему-то очень несчастный. Лизнув языком, он убедился, что в кровь разодрал себе нижнюю губу, вроде бы давным-давно обмозоленную… Внутри всё дрожало. Впору хоть поплакать молчком, но слёзы он себе когда ещё запретил.
Утром он проснулся до света, сразу побежал в лес — разыскивать и корить поваленные берёзы, покамест не найденные «стервоядцами». Пришлось идти довольно глубоко в чащу, по свежему уброду да под невесёлые думы о том, что сделала с Шерёшкой обрушившая крепость Беда. Многие тогда потеряли родных и сами остались калеками, взять хоть деда Игорку. Приехал на последнее купилище с женой, с двумя сыновьями… а после пожара с небес, накрывшего торг, не нашёл даже костей для скудельницы. Кто поверит, что ему не хотелось проклясть Богов жизни, броситься за родными сквозь смерть?.. Сам обожжённый, со скрюченными руками, Игорка подобрал годовалое дитятко, не ведавшее родства. Кое-как приковылял в чужую деревню, ещё не звавшуюся Твёржей…
В лесу Скваре повезло. Он наткнулся на три берёзы-сестры, недавно упавшие, ещё не вросшие в заледенелый после оттепели снег. Опёнок погладил сломанные стволы, горюя о зелёных жизнях, надеясь, что общий корень ещё доживёт, ещё выметнет побеги к разошедшимся облакам… Ему пришлось знатно намахаться не только топориком, но и лопатой, зато припасённой верёвки еле хватило увязать на санках добычу. Будет чем крышу долатать, а там и пол выстелить наново!
Когда он вернулся, из дымоволока вились прозрачные сизоватые пряди. Хозяйка заканчивала топить. Сквара отвязал верёвку, вывалил берёсту возле крыльца. Скоро выглянула Шерёшка. На Сквару она уставилась совершенно с прежним недоброжелательством, если не хуже. Он поклонился, увидел: руки у хозяйки были в муке.
— Ой, — вырвалось у него. — А я тебе хотел печку переложить, пока изба от искр не сгорела…
«И ещё те берёзы раскряжевать да на саночках привезти, не то деревенские по следу прознают…»
Вот о печке упоминать определённо не стоило. Шерёшкин взгляд снова полыхнул чёрным огнём, она так шарахнула дверью, что внутри наверняка обвалились бороды сажи. Хорошо если не прямо в тесто, замешанное на печенье!
Ну ладно. Сквара полез на крышу, где ещё оставались ненадёжные места и сущие скважни. Пока он там ползал, поднимая дёрн, перекладывая берёсту, жилой тёплый дух, сочившийся изнутри избы, стал окрашиваться пряным снедным благоуханием. Сквара проглотил слюну, стал представлять, что чинит родительский дом и вот-вот сунет за щеку мамино печево. Лишние это были мысли. Поневоле вспомнились прянички тёти Дузьи. А дальше Сквара задумался, почему до сих пор не появился Хотён и что может взбрести на ум гнездарю. Не пришлось бы драться за короб царского печенья с ним и с Порошей, которого тот наверняка приведёт, невзирая на возбранение. Это ж недолго в труху Шерёшкин труд раскрошить…
Тут Сквару толкнуло, он посмотрел через охлупень, увидел: ошибся. Пороша не припожаловал. Хотён взял с собой другого прихвостника — Бухарку. Уже сняв внутри зеленца снегоступы, они подходили к Шерёшкиному забору. Заметили Сквару на крыше, начали действовать. Хотён быстро смял на голове шапку. По лицу потекло красное, он очень похоже обмяк, зашатался, повис у прихвостника на плече. Скваре и то захотелось спрыгнуть на выручку. А Бухарка ещё принялся вопиять лихим матом:
— Смилуйтесь, люди добрые! Кто-нибудь, помогите! Господин заразился!..
Лихарь дал крепкую натаску избранцам. На такой вопль даже каменное сердце отозвалось бы. Сквара увидел: «стервоядцы», занятые своими делами на прудах и около изб, стали оглядываться. Кто-то побежал было, но заметил, что кричали у самого порога невыносимой шабровки, придержал шаг. Бухарка же растворил выправленную дикомытом калитку, втащил почти безвольного Хотёна во двор.
Сквара глядел на них с крыши, поневоле оценивая затеянную игру. Он тоже умел делать из бурых водорослей «кровавую» жижу. И тоже был выучен притворяться безнадёжно больным, даже совсем мёртвым. Хотён, пожалуй, очень многих бы обманул. Вот сообразить ещё, как поступать? Сидеть, где сидел, ожидая, получится ли у них? Самому подать голос? Броситься как будто на помощь, а там изобличить состязателей, отстоять заветную плетёнку со снедью?..
Пока он раздумывал, открылась дверь. У Шерёшки всё-таки пробудилась душа. Бобылка устремилась с крыльца, отложив гадания и подозрения на потом.
— Бабушка, бабушка! — вдохновенно обрадовался Бухарка. — Не дай под плетью изгибнуть! Сплоховал я сберечь хозяйского сына, в обрух упадом упал, головой о пень заразился… Смилуйся, государыня, помоги! Испорют меня…
Он упорно обращался за подмогой лишь к ней, с трёх саженей не замечая дикомыта, оседлавшего охлупень. Шерёшка оглянулась на Сквару, ему показалось — неодобрительно. Что, мол, сиднем сидишь, мне, увечной, не способляешь?..
Дальше всё произошло очень быстро. Стоило хозяйке сделать два шага по двору, как Бухарка оставил блажить, мигом шастнул мимо неё в дом. Шерёшка ахнула, повернулась ему вослед, замахнулась костылём. Однако вытянуть поперёк спины опоздала. Погналась было за бесчинником… Раскапустившийся Хотён живенько вскочил на ноги у неё за спиной, схватил, притиснул локти к бокам. Она трепыхнулась, закричала… Руки Хотёна разжались: его самого осадила хлынувшая с кровли лавина. Гнездарь издал невнятное проклятие, пырнул Сквару ножом.
Он метил в живот, но Опёнок что-то почуял, сумел увернуться, резь обожгла рёбра, не войдя глубоко. Сквара зашипел от изумления и обиды, перенял нож, запустил Хотёна кубарем через двор. Тот вскочил, сжав в горсти помятые пальцы… Сквара заслонил охающую Шерёшку, а к Хотёну, потрясая лубяной коробкой, выскочил из дому торжествующий Бухарка. Становики Лихаря сразу удрали в калитку. Хотён лишь поискал глазами утраченный нож, но отнимать не пошёл.
Шерёшка всхлипывала, силилась встать, возила по земле костылём. Тот оказался надломлен, подняться не получалось. Сквара нагнулся, взял хозяйку на руки, понёс в дом. Она показалась ему совсем не тяжёлой. Рана была раскалённой полосой по левому боку.
— Пусти, неслушь! — привычно разворчалась Шерёшка. — Сама доколтыхаю!
Сквара поставил её в сенцах, виновато сказал:
— Сошка изломалась… Я тебе новую вырежу, ладно?
Он стоял потерянный, несчастный. И печенья не стяжал, и бобылку обидеть попустил… Да ещё себе застружину выхлопотал. Вконец смутившись, Сквара подобрал Хотёнов нож, досадливо крутанул его в пальцах.
Шерёшка вдруг улыбнулась. Кажется, впервые за всё время, что он её знал.
— Ветер научил? — спросила она.
На самом деле Сквара учился сам, только говорить об этом не стоило. Тем более что подсмотрел, конечно, у источника.
— Ну…
— Пошли, балбес.
Сквара двинулся за ней в избу. Куда теперь спешить? Он застелет пол, выправит дровник. Может, согласит Шерёшку печку переложить… а там пускай Ветер хоть к столбу его отправляет за своевольство, не робеть стать.
— Рубаху сыми, — строго велела Шерёшка. — Вовсе пол измараешь, только мох подмела!
У него вправду расплывалось пятно на левом боку. Глупая рана и совсем не опасная, но больная. Сквара стащил тельницу. Стыдливо спрятал глаза.
Шерёшка поставила его перед собой, пригляделась, обозвала большой руки дурнем. Вооружилась кривой иголкой, принялась на удивление ловко вычинять ему бок. Почти так же, как они с Ознобишей когда-то латали губу кабальному. Только не стала ядовито спрашивать, утерпит ли. Без расспроса знала — утерпит.
Кончив дело, она стёрла возле зашивины кровяные потёки, грозившие испакостить ещё и штаны. Сквара хотел было одеться. Шерёшка сердито перехватила рубаху, выдернула у него из рук, бросила к стене. Властно распорядилась:
— Скрыню отвори. Принеси, что сверху лежит.
Сквара подошёл к большому, застеленному лоскутным ковриком сундуку. Поднял крышку. Он ждал увидеть какую-нибудь хозяйскую сряду, и она действительно там была, но… на самом верху лежала мужская вышиванка. Андархская, старого дела, из настоящего льна. Очень красивая, наверняка дорогая. Сквара видел сходную у попущеника Галухи. Тогда ему казалось — наряднее могли быть разве царские ризы. Теперь он был не так в этом уверен. Тонкий ладный стан с подоплёкой, по вороту, по оплечью — обережный узор голубыми и зелёными нитками. Совсем не как дома, где в ходу больше был красный. Зато Сквара сразу вспомнил их со Светелом чашу-братину, небось до сих пор стоявшую у божницы.
Он бережно поднял вышиванку, протянул её хозяйке на ладонях. Шерёшка мельком глянула, отвернулась.
— Мужа моего, — хрипло выговорила она. — Тебе впору придётся… Надень.
Сквара влез в рубашку и подумал, что в крепости его засмеют. И ещё, что из-под такой красоты — да штаны грубого толстого портна, только по лесу трепать. А поверх — простенький поясок, тканый на бёрде…
— Спасибо, госпожа, — поблагодарил он на языке Андархайны.
Шерёшка вновь мельком глянула на него, сразу отвела глаза. Медленно подняла голову, стала смотреть… И наконец опустила ресницы, сникла, померкла.
— В подпечке твой коробок… Забирай, покаме я не одумалась.
Она впервые не обозвала его ни дурнем, ни неслушью. Плохой знак. Сквара нагнулся к подпечку.
— Ведь не придёшь больше, — настиг его странно неверный голос Шерёшки. — Знаю я вас.
Он выпрямился, свёл брови:
— Приду, госпожа.
«А пол-то выстелить… И печку… Я ж обещал…» Он хотел добавить, что только не знает, когда его вновь отпустит учитель, но не успел, и хорошо, потому что Шерёшка безнадёжно махнула рукой:
— Да не придёшь, не ври лучше. Даже Ветер твой… Вон ноги, говорю, ослопина, доколь сошкой не получил!..
Мотушь
Прожив несколько дней во дворе у Шерёшки, Сквара понял наконец, почему она поселилась именно здесь. Эта деревня была самой ближней из тех, где брошенный от околицы взгляд не упинался под небоскатом в Чёрную Пятерь. Крепостной зеленец и пять башен, вздымавшиеся сквозь купол тумана, прятались за лесистыми горбами холмов. Сквара про себя рассудил: женщина, осиротевшая в Беду, пережила под сенью этих башен такое страшное горе, что даже спустя много лет не могла на них спокойно смотреть. Но и не покинула здешние места насовсем, знать, ценила покровительство Ветра. А вот с чего бы учителю опекать чужую и вздорную калечь, найденную в обломках, — было вовсе не ясно. То есть занятно. «Вот приду, Ознобише расскажу…»
Ночуя в снежной норе, Сквара крепко обнимал наплечный мешок с заветным лубяным коробком. Чужие души — потёмки! Аще приласкали ножом, не взбрело бы на ум чего вдвое лукавее…
Хотён с прихвостнем наверняка далеко обогнали его. Сквара всё равно спал вполглаза. Больше мечтал, как не просто поведает обо всём побратиму, а и с собой прихватит его, когда отсидит наказание за неудачу, снова соберётся к Шерёшке.
На другой день, ближе к сумеркам, он прибежал в крепость.
Перво-наперво Опёнок стал искать глазами братейку. Меньшой Зяблик почему-то не ждал его у ворот. В книжнице засиделся поди. Ну добро, дикомыт всё равно незамеченным не остался.
— Добыл печенье? — нетерпеливо запрыгал Шагала.
Сквара, развязывавший забитые снегом лыжные путца, поднял глаза:
— А то не чуешь?
— Ну… я для верности… — смутился гнездарёнок. — Поглядеть дашь?
Сквара строго насупился:
— Тебе, может, ещё и попробовать?
Сам он в пути на лакомство не покусился, хотя соблазн был немалый. Полкоробка слопать — миг, а вдруг Ветер печеньица по одному пересчитывать станет? Ещё он обратил внимание на зарешёченное окошко холодницы. Потому обратил, что сквозь прутья маячила постная Бухаркина рожа.
— За что его? — удивился Сквара.
Шагала радостно сообщил:
— Он-то просто сидит, а Хотёна на ошейник примкнули!
Сквара повернулся, намерившись расспросить. Вперёд высунулся Лыкаш.
— Ознобишу, — сказал он, — долой свезли.
Сквара мигом забыл о Лихаревых становиках, забыл о печенье. Вскочил, шагнул, сцапал Воробыша за грудки:
— Когда? Куда?..
Лыкаш почему-то оробел не на шутку.
— Ну… тут сани через залив… нынче утром назад… Учитель его с ними и отослал. — И вспомнил: — В какую-то Невдаху!
— Мирской науке учиться, — добавил Шагала.
Сквара выпустил гнездаря. Медленно склонился за лыжами. Всё куда-то отдалилось, лица ребят расплылись бледными пятнами, голоса зазвучали невнятно и глухо. Какой Шерёшкин забор, какая холодница с наказанными в ней состязателями?.. Сквара был способен думать лишь о братейке, ехавшем теперь незнамо куда. Ознобиша, которого он, может быть, больше никогда уже не увидит. «Я и с дядей Космохвостом толком не поговорил. И с попущеником…» Чужой запах в оболоке саней, держащих путь куда-то на юг. Умный и светлый мальчишка, которого наставники убоялись даже разок выпустить в лес перенимать безобидного, в общем-то, кабального… Как же он там один?.. «А теперь и ему ничего больше не расскажу…» Ночной сквозняк холодом в спину с опустевшего лежака…
— Эй! — вернул его в земной мир оклик Беримёда. — На ходу спишь, дикомыт? Учитель ждёт!
Перед дверью покоев Ветра Сквара стоял не впервые, но порога прежде не переступал. Он продолжал думать об увезённом братейке. Оттого постучался с ходу, даже не погодив собраться с духом и с мыслями. Да что собираться? Скверных дел, чтобы угодить, примером, к столбу или в петлю, он вроде не наворотил, а в остальном…
Ознобиша.
Он ждал, чтобы из дверей выглянула старуха-служанка, но учитель отворил сам.
— Входи.
Сквара поклонился, бережно шагнул через порог. Протянул Ветру коробку. Тот не стал в неё даже заглядывать, лишь кивнул, загадочно добавив:
— Сам ей отдашь.
Ей?.. Неужели в требу Владычице?.. Или не врали слухи, гласившие… Опёнок молча ступил на толстый ковёр, пошёл за учителем к двери во внутренние покои. Хотелось расспросить о Зяблике, но было не порно. Ветер казался хмурым, сосредоточенным, словно готовил себя к немалому усилию духа. Да и толку учителя донимать. Всё равно Ознобиша от этого не вернётся.
Ветер открыл дверь. Женский голос, негромко звучавший внутри, тотчас умолк. Сквозь белую оконницу проникал снаружи угрюмый гаснущий свет. Опочивальная хоромина была убрана красиво и очень богато, даже стены обтянуты дорогими андархскими тканями, лиственно-зелёными с серебром. У широкого резного ложа горели светильники. В меховой мякоти лежала седая измождённая женщина, чем-то похожая на Шерёшку. Только бобылка всё время двигалась, кропотала, постукивала сошкой, а эта покоилась, не открывая глаз. Рядом сидела такая же немолодая комнатная служанка. Она держала на коленях раскрытую книгу. Палец прижимал строку, словно та норовила от неё уползти. Ещё в комнате имелась перегородка, каких Сквара прежде не видел. Этакая стоячая занавесь, вместо верёвки державшаяся на пялах из тонких дощечек.
Он покосился на Ветра, чая подсказки. Учитель неотрывно смотрел на лежащую, взгляд светился страданием, любовью, безнадёжной надеждой.
— Мотушь… — одними губами выдохнул котляр. Подтолкнул недоумевающего ученика, сам отступил за перегородку. — Порадуй её!
Сквара перевёл дух, шагнул вперёд, опустился на колени у ложа. По андархскому обыку так поступали рабы. А ещё — простые миряне перед царицей.
— Государыня, — тихо сказал он, протягивая коробку. — Одари милостью, не побрезгуй.
Женщина шевельнулась, длинные белые пальцы тронули колено служанки.
— Что замолкла?
Слабый голос шелестел осенним дуновением в траве: вот-вот стихнет совсем. Однако тут её ноздрей всё-таки достиг запах, точившийся из коробки. Расслабленная открыла глаза, посмотрела на Сквару.
— Государыня, — повторил он. — Добрый сын прислал тебе лакомство, не побрезгуй отведать.
В ясных серых глазах затеплилась жизнь.
— Мой добрый сын, — еле слышно произнесла женщина. — Мой маленький Агрым, как давно я последний раз целовала его… Поведай, дитя, что с ним теперь? Ты ведь встречал его?
Агрым. «Полночный ветер». Ну конечно…
Сквара наклонил голову:
— Правда твоя, государыня. Как же мне не знать твоего великого сына! Он наставляет нас в служении Матери Матерей. Он…
Женщина слегка нахмурилась. Морщина, прорезавшая переносье, была едва ли не единственной на лице.
— Ты всё спутал, глупенький, — укорила она. — Моего малыша забрали в котёл. Агрым, верно, теперь как ты, только гораздо красивее… Скажи, дитя, что здесь за место? Как я попала сюда?.. Я спрашивала, но глупая рабыня не хочет ответить… — И протянула тонкую руку. — Помоги, сынок, утром я хотела встать, а ноги разбило… Мне бы только выйти отсюда… Маленький Агрым, должно быть, ищет меня… он так плакал… он клялся…
Её ладонь была холодной и сухой, пожатие — бесплотным. И ноги, конечно, изменили больной отнюдь не сегодня.
— Добрый сын уже нашёл тебя, госпожа, — тихо проговорил Сквара. — Ты дома, государыня, тебе никуда не надо идти. Отдыхай, теперь всё хорошо.
Расслабленная, не слушая, пристально вглядывалась в его лицо.
— Твой выговор, дитя… Я слышала такой в детстве…
Ветер тихо и медленно вышел из-за перегородки.
Он прошептал:
— Мотушь…
Тут Сквара понял, к какому усилию готовил себя давно повзрослевший Агрым, но сразу забыл. Бессильные пальцы на его руке превратились в орлиные когти.
— Опять он! Погибель зломерзкая!.. — Женщина пыталась закричать, пыталась отползти прочь, едва ли не спрятаться за ковёр на стене. — Сыночек, спаси! Не подпускай его! Не подпускай!..
Волосы разметались по шитым подушкам, глаза стали совершенно безумными. Ветер дёрнул Сквару за шиворот. Тот кое-как высвободил руку, сунул служанке коробку — и следом за учителем выскочил в переднюю комнату. Страшные крики у них за спиной сменились беспомощным плачем и постепенно затихли.
Тогда Сквара посмотрел на Ветра и увидел мокрые дорожки у него на щеках.
Опёнок стоял столбом, всей шкурой ощущая на себе Шерёшкину вышиванку. Против пореза она неотвратимо подмокала кровяной пасокой: придётся застирывать. Вот, значит, что за тайна вверялась лишь самым ближним, доверенным ученикам и неболтливым служанкам. Вот ради кого месила пряное тесто злющая хромая бобылка. Вот почему страдальческой грустью звучал в древодельне сказ о больной матери и верном сыне. Может, если внимательно слушать под некоторыми дверьми прямо здесь, в Чёрной Пятери, тоже удалось бы разобрать запретные переборы?
— Учитель…
Ветер отнял руку от лица, вздохнул.
— Я старый дурак, — сказал он. — Я всё не теряю надежды, всё жду, может, когда-нибудь она вспомнит меня… Что тебе, соколёнок?
— Учитель… — Рассудком Сквара боялся ляпнуть не то, но язык, по обыкновению, нёсся вперёд, живя своей жизнью. — А за что Хотёна в ошейник?
Взгляд Ветра осязаемо упёрся во влажное пятно на рубашке. Что-либо скрывать от источника была пустая затея. Ветер усмехнулся:
— А за то, что нож потерял.
— Так я нашёл, — обрадовался Сквара. — Вот, я принёс…
— Ты дурак ещё хуже меня, — сказал Ветер. — Только молодой, может, успеется поумнеть. Хотён чаял похвалы и награды… и ради такой малости не постыдился пырнуть брата во имя Владычицы, с которым спина к спине должен стоять. Будь межеумок, угодил бы к столбу, старший — я вовсе за измену бы вздёрнул. Лихарь отстоял от нижней тюрьмы, пусть благодарит… — Тут его взгляд стал очень пристальным, он помолчал, добавил медленно, совсем другим голосом: — Я спешил порадовать мотушь и ещё не похвалил тебя, ученик. Сколь помню, ты до сих пор ни разу не жаловался и ни о чём не просил…
Сквара опустился на одно колено, даже не запомнив движения:
— Учитель, воля твоя… Ребята сказывают, Ознобишу на мирское услали… Утром только… Позволь, сани догоню? Он братейко мне… Хоть попрощаюсь как есть…
Ветер встал с кресла. Поднял ученика. Неторопливо обошёл, смерил взглядом… Они были почти одного роста, и парень сулил вытянуться ещё. Ветер взял его за плечи. Ненадолго притянул к себе, обнимая. Легонько оттолкнул.
— Беги, мой сын. Беги скорее.
Берег, над которым господствовала Чёрная Пятерь, был очень высоким и очень крутым. Отступившая вода ещё добавила ему величия, сделав совсем неприступным. Дорога, карабкавшаяся к воротам от давным-давно сожжённых причалов, лезла наверх локтями, петляла влево и вправо. Скваре показалось долго спускаться по ней, он бросился напрямки, как не отваживался даже Пороша. Выскочил внизу на санную полозновицу — и унёсся, растворившись в лиловой густеющей мгле.
Стень и котляр смотрели ему вслед, стоя на сторожевой башне.
— Люторад слёзницу прислал, — задумчиво проговорил Ветер. — Пишет, в след отца хочет, к нам на служение… А благочестный всё не пускает.
Лихарь встрепенулся, вновь подумал об украшении храма, о настоящих службах. Кто лучше сына восславит святую память отца!.. Он с надеждой спросил:
— И что ты ответил?
Ветер усмехнулся углом рта:
— А как тут ответишь. Святому старцу видней!
Темнота быстро поглощала опустевший залив. Где-то там, с каждым шагом удаляясь от крепости, летел сквозь ночь дикомыт.
— Думаешь, вернётся? — спросил Лихарь. — Не удерёт?
Котляр ответил как о несомненном:
— Вернётся.
Лихарь помедлил, но всё же сказал:
— Воля твоя, учитель… Ты дал ему увидеть мгновение своей уязвимости…
Ветер сложил руки на груди.
— Вот поэтому, — сказал он, — я в нём и уверен.
Когда пускаешься в путь, первые полдня неизбежно пребываешь мыслями в оставленном доме. Таком ещё вроде близком, достижимом, манящем… Затем берёт своё походный порядок. Наступает обеденная выть: чужой оболок сразу перестаёт быть незнакомым, необжитым. А уж когда в нём ещё и поспишь…
Ознобиша вылез под розовые рассветные тучи, поёживаясь, оголился до пояса, начал умываться снегом, как привык в крепости. Накануне он еле заснул без Сквариного сопения рядом. Правду молвить, пахло в болочке совсем не так, как у них в опочивальном покое, полном чистого молодого дыхания. Здесь никак не выветривался тяжкий смрад немытого тела и… какого-то злобного отчаяния, что ли. Эти сани привезли в Чёрную Пятерь смертника. Угрюмого, здоровенного, низколобого, спутанного ржавыми веригами. Страшного мужика сразу увели вниз, в невольку, где они так вовремя заменили сгнившие двери. А возчики, дав отдохнуть оботурам, наладились в обратный путь.
Теперь Ознобиша уже никогда не узнает, как распорядится обречёнником Ветер. И о том не узнает, что будет дальше с другими ребятами… со Скварой…
Думать об этом было больно. Ознобиша жмурился, стискивал зубы, отодвигал лишние мысли. Так же, как годами отодвигал мысли о родителях, о брате Ивене. Он ничего не забыл, он просто не умел забывать. Однако думать предпочитал о том, что предстояло и что был способен сделать он сам. «„Умилка Владычицы“… убогим и сирым… листки…»
Слабенький лесной зеленец не мог круглый год животворить оттепельную поляну. Сейчас, в середине зимы, его выделяла лишь глубокая котловина в снегу, испятнанная следами кабанов и лосей. Сейчас там тебеневали запряжные оботуры. Разбивали крепкими копытами наракуй, выгрызали мёрзлые стебли. В низком стелющемся тумане косматые быки были копнами сена, ожившими на лугу. Они-то, оботуры, насторожились самыми первыми. Разом вскинули тяжёлые головы, повернулись на север, стали принюхиваться. Заметив их беспокойство, дозорные вскочили на ноги, подхватили копья — и почти сразу на поляну выскочил лыжник. Он был худой, долговязый и летел как на крыльях. Он был…
— Скварко!!! — не своим голосом завопил Ознобиша и босиком помчался навстречу.
Накрепко отмолвивший себе слёзы, он уже заливался ими вовсю. Не то что не стыдился, даже не замечал.
Дозорные, конечно, узнали серое кратополое платье, но на пути встать всё-таки попытались. Сквара в драку не полез. Вильнул, вертанулся, рассеялся снежной пылью, возник уже позади. Подоспел к Ознобише, сгрёб его, лёгкого, оторвал от земли. Тот уцепился руками и ногами, приник.
Дозорные понурили копья.
— Братья, — сказал один.
Второй кивнул, хмуро заметил:
— А когда бы не братья, ведь сделал бы что хотел и нас не спросил.
Обоим стало неуютно.
— Да ушёл бы точно так же, — подумав, произнёс первый.
Они сами были когда-то новыми ложками. Из тех, что рано покинули котёл, оказавшись мало пригодными даже к мирским наукам, какое там к воинским.
— Мораничи, — сказал второй.
И вздохнул, как прудовый гусак на летучий клин в небесах. То ли с невнятной завистью, то ли с опаской.
А Сквара и Ознобиша всё тискали один другого. Обоим казалось — если прямо сейчас разомкнуть руки, всё исчезнет, уйдёт уже навсегда.
— Я тебе книжку принёс, что мы в холоднице прятали…
— Скварко…
— И кугиклы возьми, памятка будет, а я новые сморокую.
— Я не потеряюсь! Я твой плетежок сберегу!
— Я тебя провожу немного.
— А накажут?
— Не накажут, учитель позволил. Ты кожушок-то накинь…
Ознобиша сжал зубы, глотая рвущийся всхлип.
— Холод и страх не пустим в сердца…
— Братья за братьев… сын за отца…
Хотён и Бухарка стояли перед Лихарем, низко свесив повинные головы. Пороша маялся за спинами.
— Смилуйся, господин, — не смея поднять глаз, выговорил Хотён. — Оплошали мы.
Лихарь равнодушно передёрнул плечами:
— И что? Я в своё время с Шерёшкой тоже не сладил, а у Ивеня получилось. Я теперь стень, а он где?
Парни малость приободрились, стали переглядываться. Хотён тронул на шее ссадину от ошейника. Он высиживал в покаянной не так часто, как дикомыт, но нынешний раз обещал запомниться крепко.
От того, что, вопреки сказанному, пошёл на крадьбу не один, ещё можно было отовраться. «А я его не приводил, он сам навязался!» За такую хитрость, пожалуй, даже вышла бы похвала. Зря ли сами учили: главное — не заветы блюсти, как пендерь Скварка, главное — уметь не попасться!.. А вот тут Хотён оплошал. Резанул дикомыта на глазах у половины деревни. Да не убил, чтобы прикопать потихоньку. Вдобавок нож упустил. А когда прибежал в крепость и с торжеством поднёс коробку учителю, тот раскрошил печеньице. Сунул гнездарю излом с твёрдыми горошинами, торчавшими, как валуны из земляного обрыва. Шерёшка перехитрила всех. Уличила, кто сильничал.
«В холодницу! Обоих! — вынес Ветер окончательный приговор. И дальновидно добавил: — А изомщать вздумают бабке, на ремни шкуру порежу!»
Видно было: не шутил. Позже мимо решётчатого оконца провели вязня в цепях. Водворили туда, куда Ветер сперва собирался запереть лихаревичей. Сразу стало очень не по себе, и сдавил шею ошейник, и вдруг показалось, что зря они так изгалялись над кабальным, и…
— Пошли, — сказал стень. Подумал о чём-то, кивнул замявшемуся Пороше. — Ты тоже.
Все четверо подвязали длинные беговые лыжи, пустились обновлять засыпанную снегом лыжни́цу, тянувшуюся в Недобоев острожок. Лихарь гнал впереди, мощно, сяжисто, поди удержись вровень. Не сбился с шага против ёлки, где когда-то истекал кровью. Лишь фыркнул в усы, наддал ещё, желая то ли уморить становиков, то ли, наоборот, раззадорить. Под конец гонки, когда за вырубками оказало себя сидячее паоблако острожка, парни заметно приободрились. Даже бледные щёки наказанных нацеловало морозом до весёлого жара.
Недобой со старшим сыном гребли снег на спускном пруду, собирались скалывать лёд. Большуха кормила гусей. Белый дединька одышливо заносил колун, исполняя прежний Лутошкин урок. Бабка чинила сеть. При виде мораничей все побросали работу. Сбежались к избе. Когда четверо миновали тын, острожане дружно повалились на колени. У большухи глаза стали наливаться слезами, она подняла голову, хотела взмолиться, разузнать о судьбе младшего сына… Муж пхнул её локтем, она снова упала лбом в землю.
Маганки не было видно. Лихарь немного постоял над согбенными, но ни о чём так и не спросил. Намётанный глаз выцепил незаложенную дверь клети, самой дальней, у рыбного пруда. И туда-сюда — следы маленьких лапотков, не по ноге ни большухе, ни подавно троим мужикам. Лихарь кивнул унотам, чтоб следовали. Не стуча и не спрашивая распахнул дверь дальней клети. Первым влез через порог.
Молодая женщина сидела за прялкой, укутанная поверх простенького зипуна в толстый плат. Клеть, лишённая очага, грелась только дыханием да огоньком лучины в светце. Короба, кадки, опрятно застеленная скрыня… Маганку выжили из избы, конечно, не за то, что согрела ложе мораничу. Сноха избывала чужую вину, страдала за то, что меньшой деверь вначале боднул вилами, а на кого замахнулся — разглядел после. Его кабалы мужнина семья Маганке не простила.
Чужие шаги за дверью, голоса на пороге заставили её испуганно сжаться, шустрое веретено в руке оборвало песенку, нитка свилась петлёй. Когда Маганка узнала Лихаря, её лицо озарилось. Он всё-таки пришёл! Лучший из мужчин. Светлокудрый красавец андарх, могучий, грозный, заботливый… Надёжный, словно крепостная стена. Её занозушка сердечная. Он снова пришёл к ней… а может, за ней. Он пришёл!
Маганка повалилась перед ним на колени, но веяло от неё не боязнью, как от других острожан, а надеждой весеннего ростка, пробившего снег. И ещё — поздним раскаянием, что сбежала тогда. Но он ведь простил её, винную, он ведь простил её, раз пришёл!..
Лихарь немного посторонился, пропуская учеников в клеть. Они вошли один за другим, плечистые, ражие, в молодых усах искрилась талая влага. Начали вопросительно поглядывать на стеня. И — с мужским любопытством, с пробудившейся алчностью — на Маганку.
Лихарь же улыбнулся… Молодая женщина вдруг поняла, что это пришёл вовсе не её витязь, вымечтанный в одиночестве. Не тот, чьи руки, чьи тёплые губы вспоминались ей зябкими ночами в клетушке. Сердце вскрикнуло серой утицей, сбитой влёт из засады. Кануло, теряя пёрышки, в бездну, в тёмную воду.
Стень кивнул на неё ученикам:
— Вы — мораничи. Вам — воля!
Царские знаки
Воевода был не столько рослый, сколько широкоплечий и сильный. Люди таких называют ширяями. Под истёртым и латаным меховым кожухом легко угадывалась кольчуга. Дружина, стоявшая позади, во всём подобала вождю. Полтора десятка неутомимых походников, привыкших спать в снегу, рубиться, натягивать боевые луки и день за днём шагать по сугробам, таща гружёные санки. У одного, синеглазого красавца, между ножнами парных мечей висел за спиной кожаный чехол с гуслями. А кругом стлались горелые пустоши коренной Андархайны, не слишком привычные для северян. Голой земли чуть не больше, чем снега, зелень пятнами… Речной лёд, однако, не уступал обманчивому теплу. Витязи стояли над высоким обрывом, смотрели, как на другом берегу всадники останавливают настоящих коней. Невзрачных, мохнатых, способных выдерживать морозные зимы… но всё равно — настоящих! На севере успело подрасти поколение, никогда не видевшее живых лошадей. Только черепа на заборах.
— Вы, детки, там не сильно грустите, — сказал вождь. Он обнимал за плечи двоих белобрысых подростков, одетых одинаково, по-походному, брата от сестры издали не разберёшь. — Просто помните, чему мы с Космохвостом вас обучали!
— Да уж не забудем, дядя Сеггар, — попробовала пошутить девочка. — Вздумают за кого попало просватать, пускай поймают сперва.
Братец Аро, по-прежнему круглолицый, внешне медлительный, весомо кивнул.
— Ты тоже не печалься, — сказал он вождю. — Время быстро пройдёт.
Другие двое ребят, давно переставшие светлить волосы, придвинулись ближе.
— Они ведь за нами будут, — утешила Сеггара красавица Нерыжень. — Никому в обиду не предадим.
Косохлёст промолчал, он стоял с виду безоружный, сложив на груди руки. Юный телохранитель, натасканный по стари́нам котла, когда лучшие защищали. То есть так, как большинству взрослых охранников и не снилось.
Сеггар вздохнул.
— На вас, — проворчал он без улыбки, — только надея.
Рядом хлопотал возле саночек кряжистый середович. Пегая борода, пегие волосы из-под войлочного столбунка. Дядька охал себе под нос и то затягивал полсть, то спохватывался о чём-то, заново раскупоривал поклажу.
— Всё тебе гребтится, Серьга, — прищурился гусляр. — Была бы голова на плечах, а шапку новую наживёшь…
Серьга заполошно вскинул руки, схватил свой колпак. Кругом захохотали.
Дружинный стяг хлопал под порывами ветра. На линялом полотнище разворачивал крылья длинноклювый поморник.
Подошёл витязь, казавшийся хрупким подле вождя. На худом лице вовсе не росла борода, зато из-под шапки свисала длинная седая коса. Нерыжени был показан кулак, маленький и костлявый.
— Я те дам!
— Пряничка дашь, тётя Ильгра? — невинно отозвалась девушка. — А то медку?
Ильгра хрипловато рассмеялась, обняла любимицу, не стала больше ничего говорить. Всё было уже сказано.
На том берегу спешились. Сеггар крепче притиснул воспитанников, зарычал сквозь зубы, начал спускаться. Дружина в молчании потянулась за ним. Ильгра понесла стяг.
Приехавшие с юга выглядели птицами совсем иного полёта. Нарядные, в красных сапогах, в серебре. На дружинных они поглядывали кичливо, этак свысока, но кто окажется грозней в открытом бою, не хотелось даже гадать. А нáбольшим у них выступал почтенный вельможа, очень немолодой, но державшийся по-воински прямо. И кому какое дело, что меч у него на поясе рядом с ничем не украшенным клинком Сеггара выглядел драгоценной игрушкой.
Они сошлись на речном льду: царедворец о двух вооружённых спутниках и воевода с подростками и Серьгой.
— Яви вежество, наёмный рубака! — тут же велел Сеггару один из андархов. На его поясе посвечивали боярские бляхи. — Тебя удостоил встречи великородный Невлин, посланник Высшего Круга!
Вельможа досадливо покосился. Сеггар неспешно смерил взглядом говоруна.
— Что ж не поклониться доброму старцу, небось шея не заболит, — проговорил он и в самом деле слегка нагнул голову. — Но коли так, целуй лёд, Пустоболт: здесь со мной царевич Эрелис, сын венценосного Эдарга, третий наследник Огненного Трона. И его сестра, царевна Эльбиз!
— Это ты так говоришь, — подал голос Невлин. — Без должных улик я вижу перед собой лишь детей, одетых как попрошайки.
Воевода не зря звался ещё и Неуступом.
— А я думал, золото — и в обносках золото, — сказал он.
— Кроме того, — заметил старец, — ты привёл четверых…
Сеггар ответил:
— Двое других — наследники моего побратима, благородного Космохвоста. Они заместки, выросшие вместе с царятами, чтобы служить им и умереть за них, если придётся.
— Вот этого я боюсь больше всего, — вздохнул Невлин. — Заместков. Подменышей… Знал бы ты, друг мой, сколько самозванцев уже обращало на себя взгляды Высшего Круга, называясь именем царевича Аодха, якобы выжившего в Беду! Я поехал-то в эти дикие края потому лишь, что ты прислал весть не о нём, а об Эрелисе и Эльбиз… Как я узнáю, которые брат и сестра здесь царских кровей?
Сеггар открыл рот, но в это время из-за пазухи у пухлолицего братца высунулась кошка облачно-голубой шерсти. Мяукнула, вновь скрылась в тепле. Посмотрев на неё, царедворец неожиданно смягчился. Он сказал:
— Либо ты говоришь правду, и тогда всем нам повезло, либо я натолкнулся на хитреца, предусмотревшего каждую малость… Что ж, поставим шатёр, и пусть разденут детей. Здесь есть женщины?
До сих пор Эрелис в пристойном безмолвии слушал разговор взрослых мужей. При этих словах он решительно выбрался из-под руки Сеггара. Сделал шаг, загораживая сестру.
— Покуда я жив, никому не будет позволено утеснять её скромность, — спокойно, ровным голосом проговорил он. — Ни мужчинам, ни женщинам, ни даже тебе, благородный Невлин, сын Сиге из рода Трайгтренов. А для того, чтобы взглянуть на мои царские знаки, шатёр не потребен!
Кошка противилась, не хотела покидать уютную пазуху, но быстро притихла на руках у Эльбиз. Развязав пояс, Эрелис бросил наземь кожух, потом безрукавку и тельницу. Серьга дёрнулся подобрать, но Сеггар не глядя вытянул руку. Стылый ветер тут же прошёлся краснотой по белому рыхловатому телу. Эрелис ещё зачерпнул горсть снега из-под ног, с силой потёр у правой ключицы. На разгоревшейся коже тонким белым узором проступило клеймо. Да не какая-нибудь простенькая подделка, зажившая месяц назад. На груди отрока светились письмена древнего андархского устава, врезанные в кожу сразу после рождения. Врезанные искусно и весьма прозорливо, хотя кто знал тогда о близкой Беде…
Все сомнения прекратились. Великородный Невлин первым согнул колено перед отпрыском властителей Андархайны.
— Во имя Закатных скал!.. Я всё-таки дожил, — прошептал он. — Явилась молодость, могущая вырасти достойной венца. Я дожил…
Третий наследник, не торопясь одеваться, повернулся к Сеггару. Поклонился ему:
— За твоим щитом нам с сестрой некого было бояться. Когда я честно вступлю в отцовский след, это не будет забыто.
Неуступ улыбнулся в ответ. Улыбка вышла кривая. Оттого, наверное, что угол рта поддёргивал шрам. Он повторил сказанное царевичем:
— Время быстро пройдёт. — Оглянулся на бывших заменков. — Ну что ж, ступайте, ребятки. Служите честно…
— Погоди, — поднял руку вельможа. — Ты, добрый воевода, сын чуждого племени и вправе не знать наших законов. Сегодня царевич Эрелис полагает начало праведной жизни… в которой не должно быть места узам из прошлого. Никто не хочет принизить тебя, достойный вождь, но Андархайна живёт много веков. Мы видели всякое, в том числе временщиков возле трона. Иные законы, друг мой, пишутся кровью, и мы говорим как раз о таком.
Сеггар пожал плечами:
— Я думал, запрет касается лишь меня и моих людей.
Косохлёст расплёл руки, всё бесстрастие слетело с молодого лица. Он с беспомощным отчаянием смотрел на любимых брата с сестрой. Воевода предупреждал: такое может случиться, но он не хотел верить. Нерыжень подалась к царевне, девушки обнялись. Ни одна не заплакала.
Воин, стоявший рядом с гусляром, крикнул вельможе:
— А с совестью ты посоветовался, законник?
У него были яркие зелёные глаза, а волосы — рыже-бурые с золотом, как осенние листья.
Невлин провёл пальцами по бороде.
— Многим кажется, что законы справедливыми не бывают, — ответил он печально. — У простолюдья недаром в ходу горькая шутка: где законы, там и обиды. Однако Андархайна издревле зиждется Правдой. Порою законы в самом деле рвут по живому, но, если не чтить их, настанут последние времена. Люди утратят пределы и впадут в дикость, устройство сменится неустройством. Пусть детей сопроводит слуга, привыкший к их нуждам. Большего разрешить я не властен.
— Не грусти, дядя Сеггар, — сказал Эрелис. — И ты не грусти, Косохлёст. Я вверяю себя заботам Высшего Круга, чтобы научиться царским обязанностям и в должный черёд принять ношу отцов. Да будет так.
Гусляр вдруг бросил руку за спину. Торопливо передвинул вперёд чехол, вытащил гусли. Опёр их пяточкой на бедро, не глядя рванул струны.
Смотрят с небес
Древние Боги.
Суров их взгляд
На младших чад:
Ждёте чудес?
Сбились с дороги?
Подайте весть
О том, что есть
Огонь, и честь,
И правда в сердцах —
Не отводя лицо,
Сейчас и здесь
Стоять до конца,
Не посрамив отцов!
Воины стали подхватывать знакомую песню. Гусляр играл вдохновенно, гусли дрожали и гремели, напутствуя уходящих.
Люди глядят
В тёмные тучи:
Как нам помочь
Развеять ночь?
Гусельный лад,
Грянь же созвучьем!
Подайте весть
О том, что есть
Огонь, и честь,
И правда в сердцах —
Не отводя лицо,
Сейчас и здесь
Стоять до конца,
Не посрамив отцов!
Брат и сестра уходили молча и не оглядываясь. На том берегу ждал оболок, запряжённый четвёркой мохноногих коней.
Птица и зверь
Плачут в потёмках:
Приди, тепло!
Расправь крыло!
Только поверь!..
Свищет позёмка…
Подайте весть
О том, что есть
Огонь, и честь,
И правда в сердцах —
Не отводя лицо,
Сейчас и здесь
Стоять до конца,
Не посрамив отцов!
Вечные тучи плыли над пустошами, роняя редкий снежок. Постепенно скрылись следы санок и лыж, протянувшиеся обратно на север. И отпечатки конских копыт, обращённые к югу.