лаборантки Марии Нурдквист. Трупы были опознаны не сразу – некоторые из них были без головы, мясо с костей содрано, как, понятное дело, и одежда. Никогда прежде ни шведам, да и вообще кому-либо из людей не доводилось видеть последствий столь мощного взрыва, вдобавок прозвучавшего не на войне, а во вполне мирном тихом квартале.
Еще двумя жертвами взрыва стали работавший в одной из пристроек Нобелей 45-летний плотник Юхан Петер Нюман и жена кузнеца Андерссона, жившего по соседству с Нобелями. Она как раз варила обед на кухне, когда в результате взрыва обвалилась стена; взрывом ей оторвало руку, проломило голову, и вдобавок она – видимо при падении, – повредила позвоночник.
Но Бог или судьба (это уж как кому угодно) хранили Эммануила Нобеля – буквально за несколько минут до взрыва он решил отлучиться с завода домой, чтобы проверить почту. В результате в момент взрыва на него обрушился град камней, но он отделался царапинами и легкими травмами. Впрочем, если учитывать, что в результате аварии Эммануил потерял младшего, 20-летнего сына, а затем на него свалилось множество других неприятностей, трудно сказать, можно ли это назвать везением.
«Гремучий дьявол» вырвался наружу и показал Швеции и всему миру свой страшный оскал.
Спустя два дня Эммануила Нобеля и Вильхельма Бюрместера вызвали на допрос в полицию, который проходил в зале в присутствии родственников погибших – отцов Хермана Норда и Марии Нурдквист, а также вдовы Нюмана.
Полицмейстер начал допрос с Бюрместера, пытаясь добиться ответа, получил ли он официальное разрешение на произодство на принадлежащей ему территории взрывчатых веществ и что сделал для обеспечения безопасности этого производства. Бюрместер, как и следовало предполагать, все валил на Эммануила Нобеля: дескать, тот заверил его, что никакой опасности эти опыты не представляют. Затем Бюрместер представил полицмейстеру страховку на случай пожара, сулившую возмещение убытков, а на вопрос о том, была ли недвижимость застрахована на случай взрыва, арендосдатчик ответил, что нет, так как это, по его мнению, должен был сделать Эммануил Нобель.
Затем настал черед давать показания Эммануилу, который изо всех сил старался сохранить спокойствие и, безусловно, тщательно подготовился, чтобы выглядеть, как можно более достойно. Но, увы, достойно не получилось. Он начал с того, что они производили нитроглицерин не в помещении, а только во дворе, что намного безопаснее, но вскоре признал, что Эмиль и Герцман в тот день, видимо, получали в помещении именно нитроглицерин для смешения его с порохом, и причиной взрыва могло быть то, что они либо добавили слишком много азотной кислоты, либо случайно перегрели нитроглицерин, доведя его до температуры детонации. Таким образом, причиной взрыва стала неосторожность Эмиля и несоблюдение им правил техники безопасности. Вслед за этим он признал, что на заводе, частично в помещении, а частично во дворе хранилось 130 килограммов нитроглицерина, а также то, что его имущество – ни в доме, ни в лаборатории – не было застраховано.
Газетчики увидели в этих словах признание вины и по обыкновению попытались еще больше сгустить краски, чтобы как можно сильнее напугать публику опасностью, которую несет нитроглицерин для человечества. Таким образом, над делом Эммануила и Альфреда Нобелей нависла смертельная опасность – им могли запретить дальнейшую работу с нитроглицерином не только в Швеции, но и во всем мире. Чтобы хоть как-то смягчить полученный удар, Альфред засел за статью для одной из ведущих тогда, да и сейчас, шведских газет «Афтонбладет» («Вечерняя газета»).
В статье он признавал, что изготовление такого взрывчатого вещества, как нитроглицерин, в жилом квартале, безусловно, было опрометчиво, но пытался доказать, что нитроглицерин куда менее опасен, чем порох, который тоже может в любой момент взорваться на каком-либо заводе по его производству и причинить немалый ущерб. Нитроглицерин, напоминал он, в отличие от пороха не горит, поджечь его достаточно трудно, а взрывается он при температуре 180 градусов, в то время как они никогда не нагревали его выше 60 градусов. Роковой ошибкой Эмиля, по мнению Альфреда Нобеля, стало то, что он забыл, что реакция по получению нитроглицерина является экзотермической, то есть сопровождается большим выделением тепла, возможно, до 180 градусов и выше, а Эмиль не сделал самого главного – не поставил водное охлаждение. Справедливости ради надо заметить, что Альфред был прав насчет необходимости охлаждения, но с цифрами лукавил: при получении нитроглицерина взрыв может произойти и при превышении температуры в 25 градусов. Впрочем, возможно, на тот момент он этого не знал.
«Я очень надеялся, что использование нового взрывчатого вещества, помимо других его больших преимуществ, положит конец горькому списку погибших при взрывных работах. И это уже решено, как и покажет ближайшее будущее, но его польза для общего блага не может облегчить горе родных и друзей от потери, – писал Альфред. – Однако с точки зрения гуманности и государственной экономики в смысле сохранения жизни и экономии труда нельзя отрицать, что все преимущества на стороне нитроглицерина по сравнению с порохом».
Увы, ожидаемого впечатления статья не произвела, а если и произвела, то явно недостаточное. На Альфреда Нобеля с газетных страниц посыпались обвинения в попытке прорекламировать, вопреки случившемуся, свое изобретение, приводя лживые доводы и скрывая от общественности правду не только о взрывоопасности, но и о ядовитости нитроглицерина. Было опубликовано анонимное письмо некого «доброжелателя», который утверждал: «Надежные анализы показывают, что в нитроглицерине содержится один из самых сильнодействующих ядов; одной капли… достаточно, чтобы вызвать сильнейшую головную боль». А затем предсказывал, что «нитроглицерин Нобеля унесет больше жизней рабочих, чем порох за всю его историю». И Альфреду пришлось засесть за ответ в газету на эту ложь и откровенную спекуляцию, явно продиктованную личной неприязнью.
10 октября 1864 года начался судебный процесс над Эммануилом Нобелем и Вильхельмом Бюрместером, который продолжался больше года. В качестве истцов выступали родственники четырех погибших, требовавшие солидных компенсаций за моральный и материальный ущерб, а также жители пострадавших домов. Ни тот ни другой подсудимый виновными себя не признали. Бюрместер заявил, что понятия не имел о том, что его арендатор производил нитроглицерин, да и о том, что это такое, а Эммануил Нобель заявил, что считает себя обязанным возместить ущерб, но только в моральном, а никак не в юридическом плане, но и в моральном плане сделать этого не может, поскольку у него совершенно нет денег для таких выплат.
Между тем требования истцов росли. Вдова плотника Нюмана запросила компенсацию в 600 риксдалеров, отец мальчика – в 175, отец лаборантки – в 250, кузнец Андерссон за расходы по лечению и погребению жены, скончавшейся уже после начала суда, а также за материальный ущерб, причиненный его дому, – 563. К этому прибавились иски жильцов за выбитые стекла и поврежденную мебель, иск за те же выбитые стекла от расположенной неподалеку тюрьмы, и таким образом общая сума исков, согласно Ингрид Карлберг, составила 4638 риксдалеров – сумму для оказавшегося за гранью финансового краха Эммануила Нобеля в самом деле совершенно неподъемную.
На этом фоне особенно бросается в глаза благородство, проявленное отцом Герцмана, скромным часовщиком – он отказался от каких-либо претензий к Нобелю-старшему, заявив, что «моя глубочайшая скорбь такого свойства, что ничто земное не может ее возместить». Карл Эрик Герцман и Эмиль Нобель были, кстати, погребены в одной могиле, так как друзья во время взрыва явно находились рядом, и их останки перемешались.
Понимая, что родители и брат сейчас, как никогда, нуждаются в их поддержке, Людвиг и Роберт делали все возможное, чтобы им помочь, но эти возможности были, прямо скажем, ограниченны. Братьям все никак не удавалось основательно встать на ноги, а кроме того, у обоих были семьи, содержание которых требовало немалых расходов. Кроме того, было опасение, что даже если они найдут какую-то крупную сумму для помощи родителям, то она будет тут же конфискована для уплаты компенсации. Больше всего их тревожило состояние здоровья родителей: по письмам они поняли, что Андриетта совершенно сломлена гибелью сына и, похоже, не очень сознает, что происходит в суде. Но Эммануил, которого все случившееся потрясло не меньше и который вдобавок понимал, что решение суда может окончательно превратить его в нищего, держался изо всех сил и вел себя как настоящий боец. Кроме того, общественное мнение было явно против него: в адрес семьи Нобелей то и дело поступали письма с угрозами, а однажды на Эммануила напали и столкнули с лестницы.
В качестве свидетеля защиты он привлек своего старого друга, инженера Блюма, который, несмотря на болезнь и полученную в результате взрыва травму, дал показания в его пользу, заявив, что якобы «не раз слышал, как господин Нобель строго наказывал своему сыну Эмилю прекратить эксперименты» (что, скорее всего, было лжесвидетельством).
В свое оправдание Эммануил Нобель заявил, что, хотя он работал с нитроглицерином много лет, ему ничего неизвестно о его токсичности. Больше того – он не раз держал нитроглицерин во рту, и это не оказывало никакого влияния на его здоровье. Кроме того, он заявил, что с 1854 года хранил это вещество в бутылках, и при этом не было ни одного случая самовозгорания. Наконец, на одном из заседаний, в декабре 1864 года, Эммануил затребовал научное заключение Технологического института о степени опасности своей взрывчатой смеси, но у науки на тот момент не было достаточных сведений по этому вопросу.
Кстати, в качестве доказательства безопасности нитроглицерина Эммануил Нобель мог привести тот факт, что в августе 1863 года талантливый химик и активный сторонник применения этого вещества в военных и гражданских целях полковник русской армии В. Ф. Петрушевский изготовил около трех тонн нитроглицерина без всяких последствий, но этот факт, вероятнее всего, ему был просто неизвестен.