Авторство динамита было оставлено за Нобелем, но сама эта история стоила ему немало нервов, очередного горького разочарования в человечестве и, возможно, даже впадения на много месяцев в депрессивное состояние.
«Мое дорогое, милое сердечко! – писал он Софи Гесс в июне 1880 года из Гамбурга, где все еще продолжался его суд с Диттмаром. – Когда я сижу здесь, покинутый и одинокий, да еще настолько измученный неудачами в делах, что это окончательно расшатало мои и без того не очень крепкие нервы, я вдвойне ощущаю, как ты мне дорога. Мирская суета не для меня, она нужна мне меньше, чем кому-либо другому, я был бы счастлив найти уголок, где мог бы жить без больших притязаний, но и без забот и мучений.
Когда эта история с процессами, наконец, завершится, я полон решимости целиком отойти от дел. Конечно, это случится не сразу, но я думаю к этому приступить, как только позволят обстоятельства.
Пока точно неизвестно, когда процесс дойдет до прения сторон, а я не могу ждать здесь до бесконечности…
У меня ужасно много дел, моя милая дорогая девочка, и нет времени подробно писать тебе. Я только могу в очень немногих словах выразить, как я всем сердцем желаю, чтобы ты чувствовала себя хорошо и чтобы твой курс подарил тебе цветущее здоровье. К сему прилагаю тысячу сердечных приветов от любящего тебя
Альфреда».
«…Меня охватывает дрожь, когда я подумаю, как легко очернить имя честного человека и как легко отнять у него его состояние. Теперь, когда процесс и вся эта история остались позади, я твердо намерен удалиться от дел. Мне шум и суета мира подходят менее чем кому бы то ни было, и я был бы премного счастлив уединиться в каком-либо уголке, жить там без особых претензий, но также без забот и тревог», – говорится в его письме Софи после благополучного завершения суда.
Письма Альфреда к Софи второй половины 1880 года не оставляют почти никаких сомнений, что он любил эту женщину, отлично при этом сознавая, насколько они далеки друг от друга по своему интеллектуальному и духовному развитию. Вне сомнения, ему трудно было появиться с ней в том, что он сам считал «приличным обществом», скажем, в том же салоне Жюльетты Адам, так как Софи по определению не могла там поддержать ни одной беседы, и отнюдь не только потому, что не владела французским. Стоило бы ей только открыть рот – и ее суждения шокировали бы престижную публику. По той же причине он стал избегать проводить званые обеды в своем особняке. Либо, когда они все же устраивались, Софи там не было. Таким образом, она явно начинала мешать Альфреду жить полноценной жизнью, наслаждаясь пусть даже изредка (часто он и сам не любил) обществом интеллектуальной элиты Франции.
Это отчетливо видно в письме, датированном декабрем 1880 года, когда он был вынужден в одиночестве провести воскресенье в Глазго:
«Мое сердечко!
Вчера вечером я должен был отправиться дальше в Лондон, но поезд, которым я ехал сюда с завода, так задержался, что я пропустил посадку. А поскольку в этой благочестивой и любезной Богу стране поезда по воскресеньям не ходят, то я и сижу здесь забытый, застрявший в отеле, таком большом, что он напоминает целый городской район.
Когда мне теперь приходится общаться с людьми, я не могу не заметить, как бесконечно много потерял я за последние годы из-за недостатка общения. Я ощущаю себя таким ограниченным и неуверенным, что вынужден уступать дорогу, если кто-то идет мне навстречу. Этим я должен быть обязан своей злосчастной терпимости, и я, наверное, никогда больше не смогу вернуть утраченную духовную твердость. Я не виню тебя, милая дорогая девочка, ибо, в конце концов, это моя собственная вина, и ты не в силах чем-либо помочь. Наши представления о жизни, о ее устремлениях, о потребности в духовной пище, о нашем долге как людей, стоящих выше по уровню образования и общественному положению, так бесконечно далеки друг от друга, что в этой связи мы понапрасну будем пытаться понять друг друга. Но я до боли скорблю о моем сильно пострадавшем духовном благородстве, и со стыдом покидаю круг культурных людей…
…Я заканчиваю, моя дорогая, добрая, нежная Софи, искренним пожеланием, чтобы твоя юная жизнь сложилась лучше моей и чтобы тебе никогда не пришлось испытать такого чувства унижения, которое отравляет мои дни. Живи счастливо и беспечно и вспоминай время от времени о твоем бедном безутешном друге Альфреде».
Мы намеренно пропустили середину этого письма, потому, что слова о том, что он «ни в чем не винит» Софи, переходят в нем в жесткие обвинения в том, что женщина, для которой он сделал так много, «не в состоянии увидеть, как я из чистого благородства жертвовал собой, то есть своим временем, обязанностями, своей духовной жизнью, своей репутацией… даже самим моим делом ради неразумного взбалмошного ребенка, которое даже не видит в этом никакого благородства».
В этих словах виден корень проблемы взаимоотношений Альфреда и Софи: с самого начала он сам воспринимал их связь как нечто запретное, постыдное, унизительное – причем не только в силу разницы в возрасте. Вне сомнения, это ощущение непрестанно подстегивало и отношение к Софи Роберта и Людвига, особенно после двусмысленной истории осени 1878 года. Роберт вообще видел в этом увлечении Альфреда исключительно зов плоти, который превращает людей в «игрушки в руках природы, от которых она требует лишь размножаться, а все остальное вторично». Поэтому, писал Роберт, в зрелом возрасте, в котором они все уже, безусловно, находятся, «все должен решать разум, иначе придется потом сожалеть», и при этом явно намекая на то, что с точки зрения разума данная связь неуместна. И время от времени Альфред открыто признавал, что брат прав; что он крайне нуждается в интимной связи с женщиной, которая бы его понимала, и эта женщина – не Софи. Все это создавало огромную двусмысленность их отношений: с одной стороны, Альфред вроде бы требовал в обмен на «свое благородство» (и деньги) любви и верности, а с другой – то и дело писал, что Софи должна найти себе другого, более молодого мужчину и устроить с ним свою жизнь. Как же при этом должна была вести себя Софи?!
Ингрид Карлберг (и ее мнение как женщины в данном случае особенно важно) отмечает, что между такими вспышками стыда, раздражения, недовольства собой и почти ненавистью к Софи «жило непреходящее чувство, нежные поцелуи, сладкие словечки». И уж одно совершенно точно: денег Альфред Нобель на эту женщину не жалел. Летом 1880 года он снял для нее квартиру в целый этаж на авеню Эйлау – одной из самых престижных улиц французской столицы. Причем прежде, чем она туда въехала, в квартире, вмещавшей в себя два салона, просторную столовую, три спальни, кабинет, мансарду для прислуги и конюшню во дворе, был сделан основательный ремонт. Поскольку на деле заняться Софи большую часть времени было абсолютно нечем, да и жизнь в Париже ее тяготила (в том числе из-за незнания языка), то она либо занималась шопингом в парижских бутиках, либо придумывала себе очередное недомогание и отправлялась на водные курорты Австро-Венгрии, где ей тут же становилось легче – хотя бы потому, что здесь можно было свободно общаться по-немецки.
Все это стоило поистине огромных денег, но Альфред практически не ограничивал Софи в средствах, и потому последовавшие спустя годы обвинения в расточительности он должен был адресовать прежде всего себе, а не ей. Как, впрочем, и обвинения в том, что Софи наносила удар по его чести и репутации, представляясь на курортах как «фрау Нобель» – это признает даже верный душеприказчик, идеализирующий Нобеля Рагнар Сульман. Дело в том, что, отправляя письма Софи на курорты, Альфред часто сам писал на конверте «высокочтимой госпоже Софи Нобель». Так как же после этого она должна была представляться?
Все эти любовные перипетии, разумеется, развивались параллельно с проблемами в бизнесе и напряженным изобретательским поиском. Понимая, что проводить опыты с нитроглицерином в специально созданной лаборатории в его особняке на Малахов опасно, Альфред начал искать другое место, где мог бы без опаски продолжить создание бездымного пороха. Весной 1881 года он узнал, что на самой окраине Севрана – одного из восточных пригородов Парижа – выставлена на продажу большая усадьба XVIII века с земельными угодьями площадью в один гектар, садом, огородом, конюшней, теплицей, домиком для садовника. Да и сам дом был прекрасен – с десятком спален, несколькими залами, бильярдной. Кроме того, неподалеку от усадьбы находился государственный пороховой завод с просторным испытательным полигоном – стоило ли желать чего-то еще? В марте 1881 года дом был куплен, и Альфред тут же отдал указание начать строить на заднем дворе прочное каменное здание лаборатории.
Вскоре работа над созданием бездымного пороха захватила его полностью, и он приступил к опытам еще до завершения строительства лаборатории. Обычно он выезжал в Севран из своего парижского особняка рано утром и оставался там со своим ассистентом Жоржем Ференбахом до позднего вечера, возвращаясь в Париж последним поездом, а иногда и оставаясь ночевать в особняке.
Одновременно он решил последовать на заводе по производству динамита в Полиле примеру Людвига, пытавшегося создать для своих сотрудников в Баку оптимальные условия не только для работы, но и для повседневной жизни и отдыха. По указанию Нобеля работникам предприятия для бесплатного проживания были предоставлены просторные трехкомнатные квартиры в большом жилом комплексе, а затем при нем была создана и школа для их детей. Таким образом, риск, который неминуемо возникал при работе на динамитном заводе, а также такие неминуемые спутники работы с нитроглицерином, как головные боли и проблемы с сердечно-сосудистой системой, в значительной степени покрывались одними из лучших, если не лучшими по стране условиями труда.
Что касается отношений с Софи, то они сопровождались очередными взлетами и падениями, и Альфред по-прежнему ставил ей в вину то, что связь с ней его компрометирует, и в письмах, которыми он осыпал возлюбленную, пока та отдыхала на очередном курорте, он то и дело осыпает ее упреками, по меньшей мере часть из которых выглядит совершенно несправедливыми. Вот одно из таких писем, датированное концом августа 1881 года: