Завершается письмо жалобами Альфреда на все те же постоянные головные и желудочные боли, но вряд ли эти слова хоть как-то отдались в сердце Софи – слишком уж самовлюбленной и недалекой она была.
Разумеется, вилла в Ишле была куплена, и в 1884 году Софи, по сути, навсегда покидает столь нелюбимый ею Париж и в последующие годы большую часть своего времени будет делить между Ишлем и Веной, что, как мы увидим, принесет Альфреду лишь новые неудобства. А пока после покупки виллы осенью 1884 года он был занят закупкой и отправкой из Парижа в Ишль мебели, а также множества модных тряпок, заказанных Софи. Рагнар Сульман называет его письмо к Софи от 20 сентября 1884 года «трагикомическим», и это и в самом деле так. Невозможно горько не усмехнуться, читая, как один из самых великих изобретателей своего времени, создавший огромную промышленную империю, интеллектуал и тонко чувствующий человек, с одной стороны, презирает свою содержанку за безграмотность и невежество, а с другой – оставив дела в конторе и лаборатории, бегает по парижским бутикам, чтобы исполнить ее капризы:
«Моя дорогая голубка!
Твое поручение я выполнил, насколько это было возможно. Из твоих каракулей было трудно, а то и вовсе невозможно понять, чего ты вообще хотела. «Pieds», например, означает не что иное, как «ноги», а поскольку в Лувре ног в продаже не было, то доставить оные не представлялось возможным. Отрезанные человеческие ноги в качестве товара или предмета моды в цивилизованных странах не встречаются. Платье от Морэ заказано – немного светлее, чем темно-синий. Но у Морэ нет красивых коллекций, и потому я бы не рекомендовал у него много заказывать. У него также не было по-настоящему красивых пальто, те, что были, – слишком вычурны…. В Лувре я закупил перчаток, рюшей, вуалей и шарфов в избытке и поручил все это адресовать в отель Майссль в Вене. Все это должно прибыть туда в среду…»
Далее этот подробный «отчет о проделанной работе» сменяется уже знакомыми сетованиями:
«Я живу здесь, в этой мировой столице так одиноко и так изолированно от всех людей, что жизнь часто представляется мне совершенно пустой и скучной. В мои годы каждый чувствует потребность в ком-то близком, ради которого можно жить и кого любить. Если бы ты захотела стать для меня этим человеком, все зависело бы только от тебя, но ты, со своей стороны, сделала все мыслимое и немыслимое, чтобы такие отношения стали невозможны. С самого первого дня я просил тебя получить необходимое образование, ибо не может сильно нравиться человек, за чьи манеры и воспитание приходится ежедневно и ежечасно стыдиться…»
Пройдет несколько недель – и Альфред напишет новое письмо, из которого становится ясно, что до него дошли слухи о ее поведении на курорте, и он чувствует себя уязвленным до глубины души. Он пишет, что ему известно «о всех этих шашнях с разными кавалерами», что «она ступила на скользкую дорожку», и язвительно добавляет: «Мне искренне жаль, что ты этого не понимаешь, но с твоим мозгом ничего не поделаешь…»
Судя по его письмам к братьям и другим родственникам, все это время он пребывал в сильнейшей депрессии и чувствовал себя глубоко несчастным человеком с неудавшейся личной жизнью. Инженер Хьюго Гамильтон, познакомившийся с Нобелем как раз в этот период его жизни, в своих мемуарах называет его «гротескным оригиналом» и вспоминает, как однажды, во время обеда в ресторане с ним и Норденшёльдом, Альфред выдвинул идею о создании специальных домов для самоубийц, где люди, желающие покончить с собой, могли бы получить помощь в безболезненном уходе из этого мира – «вместо того, чтобы перерезать себе горло в самых неприятных местах». Значит ли это, что Нобель в те дни подумывал о самоубийстве? Кто знает…. К этой идее, кстати, много лет спустя вернется Андре Моруа в своем блестящем рассказе “Отель “Танатос”».
Без сомнения, тяжелое душевное состояние Альфреда Нобеля усугубил новый удар от Софи, который он получил в конце июля 1885 года. Судя по всему, именно тогда он в поезде столкнулся с любовником Софи. Молодой человек был так огорошен этой встречей, что во всем признался Альфреду, а Софи написал письмо с сообщением, что разрывает их отношения. Вернувшись в Париж, Альфред пару часов кряду кружил по городу, чтобы успокоиться, и лишь затем уселся за письмо. «Будь со мной откровенна и напиши, как ты представляешь себе свою новую жизнь. Твой так быстро забытый Альфред», – гласило это послание.
Однако спустя какое-то время он уже писал ей: «Прошу тебя, не обманывай меня снова…» – и аккуратно вносил в расходную книгу все новые и новые деньги, которые он пересылал для «Тролля» – именно под таким именем в этой книге значилась мадемуазель Софи Гесс: 1400 франков – аренда отеля, 3000 – на расходы, 930 – счет за вина, 2600 наличными (видимо, карманные деньги), 362 – на шляпки, 2000 – на сапфировые и бриллиантовые сережки, 114 – на перчатки для Тролля, 1,75 – перчатки для себя…
Этот счет, кстати, как нельзя лучше характеризует Альфреда Нобеля. Он был расточителен не только в отношениях с Софи. Приемы, которые он устраивал у себя на Малахов, поражали гостей своей роскошью – на стол подавались самые дорогие вина и свежие экзотические фрукты, доставленные из Африки и Азии, а если у него просили пожертвования на какие-то благие цели, он нередко удваивал озвученную просителем сумму. В то же время его личный быт и рацион были необычайно скромны. То и дело обострявшийся катар желудка вынуждал его постоянно соблюдать диету и в итоге заставил сократить употребление вина, большим ценителем которого он был с ранней молодости, до нескольких капель в бокале с водой. Он также попытался после пятидесяти бросить курить любимые им сигары, но полностью избавиться от этой привычки у него не получилось.
Скромность Альфреда была еще одной гранью его крайне противоречивой личности. Его занятия литературой, амбиции изобретателя, само учреждение главной премии мира, названной в его честь, однозначно свидетельствуют, что еще с юности он видел истинное бессмертие в том, чтобы остаться в памяти человечества и мечтал обессмертить свое имя – так, чтобы спустя многие годы потомки помнили, кто такой Альфред Нобель. Вместе с тем стоило ему оказаться, что называется в свете прожекторов славы и услышать гром литавров в свою честь, как он тут же тушевался, понимал, что это не для него, и спешил уйти в тень. Одевался он тоже весьма скромно, так что его чаще принимали за приодевшегося по какому-то случаю пролетария, чем за бизнесмена.
Это отчетливо видно по следующему отрывку из книги Ингрид Карлберг: «В середине апреля 1884 года он получил телеграмму от Адольфа Норденшёльда: “Поздравляю с избранием в самую знаменитую Академию Швеции” (Королевская Шведская академия наук. – Ф. К., П. Л.). Сообщение стало сюрпризом для Альфреда, столь же неожиданным, сколь и радостным, как он написал в ответе. “Столь высокая оценка, за которую я должен благодарить лишь твою благую волю и твое влияние, заставляет меня краснеть от сознания, что я ее не заслужил. Я воспринимаю слова, сказанные тобой и коллегами не как похвалу за то немногое, что я успел создать, но как побуждение к будущей деятельности. Если с таким импульсом мне не удастся принести пользу в области прогресса, то лучше я живьем похороню свою душевную убогость в каком-нибудь неизвестном уголке мира”»[74].
В целом Альфред скептически относился к многочисленным почестям, распространенным в то время. Награждение медалями казалось ему делом глубоко субъективным. Он любил поговаривать, что орден Почетного легиона получил за счет личного знакомства с бывшим французским министром и что за шведский орден Полярной звезды он должен благодарить свою кухарку (или ее великолепное ублажение «высокопоставленных животов», читай: Норденшёльда). Однажды Альфред узнал, что его портрет (вместе с портретами отца и братьев) входит в публикацию о выдающихся шведских промышленниках. Он попросил издателя убрать его: «Я не заслужил известности и не имею вкуса к ее журчанию»[75].
Но всеобщее признание – это одно, а вот с научной репутацией дело обстояло иначе. Альфреда Нобеля огорчало то, что ни одна из полученных им наград не подтверждала ценности его изобретений. Он мог испытать сильный гнев, когда его научные заслуги принижались. Однажды директор австрийской динамитной компании написал в информационной брошюре, что он изобрел динамит случайно – такое пренебрежительное отношение к его усилиям изобретатель никак не мог простить и отправил обидчику гневное письмо. Обиделся он и тогда, когда в 1882 году его не пригласили на открытие Сен-Готардского железнодорожного тоннеля, строительство которого стало возможным исключительно благодаря его изобретению – динамиту.
В мае 1885 года до Альфреда дошли слухи о том, что чета фон Зуттнер только что вернулась из Грузии в Австрию и поселилась в наследственном поместье Зуттнеров, замке Харманнсдорф. Затем Берта и сама известила его об этом коротким письмом и сообщила, что они с мужем будут рады увидеть его в гостях. Это сообщение невольно вновь оживило его воспоминания о Берте и о том, как все могло бы повернуться в его жизни, не встань на его пути Артур фон Зуттнер. Его первым импульсом было связаться с Бертой и просто увидеться с нею. Разумеется, у него и в мыслях не было разрушать ее семью, да это было и невозможно, но в простом визите вежливости, который бы он нанес барону и баронессе, разумеется, не было ничего предосудительного. И тем не менее природная застенчивость не позволила Альфреду сделать даже этот шаг. Он решил дождаться, пока судьба сама приведет его в Вену и там сведет с Бертой.
Увы, этим планам не суждено было сбыться.
«Дорогая мадам! – писал Альфред Берте 17 августа 1885 года. – Я не ответил раньше на Ваше милое и любезное письмо только потому, что собирался увидеть Вас лично и от всего сердца засвидетельствовать Вам свое почтение.