И вот я в Вене, но Вас здесь нет, и говорят, что Вы не часто здесь бываете. Отправиться же в Харманнсдорф я не решился из опасения, что причиню Вам беспокойство, а в этом отношении я похож на стеснительную женщину.
Какое счастье узнать, что Вы счастливы и довольны, вернувшись, наконец, в обожаемую Вами страну и включившись в борьбу, которая вызывает у меня огромное уважение.
Как Вы отозвались обо мне – потерявший в кораблекрушении юность, радость и надежду? Опустошенная душа, в инвентарь которой входит белая страница – или серая.
…Прошу Вас передать сердечный привет Вашему мужу, примите также, дорогая мадам, уверения в самых искренних чувствах, глубоком уважении и преданности».
Глава четвертаяВ поисках огня без дыма
Что скрывается под снегом, появляется в оттепель.
Как уже говорилось в предыдущих главах, в первой половине 1880-х годов Альфред Нобель был одержим идеей создания бездымного пороха. Впрочем, не он один – необходимость создания пороха, который при горении не выделял бы дыма и таким образом не выдавал бы мест нахождения стрелка или артиллерийского расчета, была на тот момент одной из самых актуальных задач, стоявших перед производителями оружия.
Альфред решил для создания такого пороха вернуться к давней идее своего отца о смешении пороха с нитроглицерином и к 1885 году, судя по всему, существенно продвинулся в этом направлении. Во всяком случае, в июле он сообщал уже упоминавшемуся на страницах этой книги профессору химии Фредерику Абелю: «Могу по секрету сообщить Вам, что вскоре смогу предложить Вам взрывчатое вещество для гранат, мощь и надежность которого станут для Вас неожиданностью. Это не жидкость». Свое новое детище Альфред назвал баллиститом. Биографы и историки науки и техники отмечают, что в самой методике работы Нобеля над новыми взрывчатыми веществами, по сути, никогда не было серьезной научной основы – он не понимал химического механизма того, что делает, не был в состоянии описать ход своих поисков в каком-либо научном или хотя бы наукообразном виде и потому работал, что называется, вслепую, методом проб и ошибок, опираясь на свою поистине гениальную интуицию. В этом смысле он был очень похож на Томаса Эдисона, любившего говорить, что «гений – это 1 % гениальности и 99 % работы».
Чего Альфред Нобель на тот момент просто не мог знать, так это того, что одновременно с ним над созданием бездымного пороха работал Поль Вьель – профессор физики в школе и одновременно инженер той самой государственной пороховой компании в Севране, которая располагалась рядом с лабораторией Нобеля. В конце 1884 года Вьель на основе нитроцеллюлозы, без всякой примеси нитроглицерина, создал новый вид пороха, который был в три раза мощнее обычного и сгорал почти полностью, не давая дыма. В 1885 году на полигоне в Севране в обстановке строгой секретности начались испытания пороха Вьеля.
Вот так и получилось, что когда к концу 1886 года Нобель решил, что совместно с Жоржем Ференбахом создал продукт, который можно было предложить к испытаниям, Вьель уже продемонстрировал французской армии свой бездымный порох и его изобретение перестало быть тайной. Получалось, что Альфреду Нобелю вряд ли удастся стать поставщиком нового вида пороха во Франции, но ведь были и другие страны Европы, в первую очередь Великобритания, в которой он очень рассчитывал на поддержку профессора Абеля.
Одновременно оставался проект создания треста динамитных компаний, который надо было продвигать. Для того чтобы реализовать связанную с созданием этого треста мечту – начать жить на ренту, освободившись от забот, связанных с производством взрывчатки, и попытаться применить себя в качестве изобретателя в других областях, например в медицине. Но для реализации этой мечты Альфреду надо было укрепить свое положение внутри будущего треста, то есть прикупить акции динамитных предприятий, и он обратился к Людвигу с просьбой вернуть ему хотя бы часть денег – причем не тех, что он вложил в акции нефтяных компаний, а те, что одолжил брату дополнительно. Однако Людвигу деньги в тот момент были нужны не меньше, и он не только не поспешил выполнить просьбу Альфреда, но и, будучи знаком с его антисемитскими убеждениями, решил на них сыграть – заявил, что, требуя денег, брат действует на руку «немецким евреям», являющимся главными врагами компании «Бранобель». Понятно, что при этом Людвиг имел в виду Ротшильдов.
Все исследователи признают тот факт, что антисемитами были все три брата Нобели, но добавляют в их оправдание, что в этом смысле они мало чем отличались от окружающего их общества, в котором антисемитизм был нормой. Так, Роберт в том же непростом году писал сыну Яльмару: «Чем ближе я узнаю евреев, тем дальше от них хочется держаться; не зря многие считают их паразитами».
Увы, с учетом той срочности, с которой Альфред нуждался в деньгах, даже этот аргумент не подействовал. Младший из Нобелей начал подозревать, что нефтяное товарищество стоит на пороге краха, поспешил известить об этих подозрениях Роберта, а заодно стал еще более настойчиво требовать возврата долга. В полном отчаянии Людвиг стал умолять отсрочить выплату долга под залог его роскошного дворца в Санкт-Петербурге, стоившего куда больше тех 1,3 миллиона франков, которые он одолжил у брата. Альфред сухо ответил, что предложение принимается. При этом он не преминул пояснить, что «не готов обрекать себя на бедность, чтобы помочь компании прогореть с моими деньгами медленнее, чем без них». Людвиг ответил, что готов немедленно продать свой дом за любую цену – пусть Альфред только назначит дату продажи.
С этого момента отношения между братьями обострились до предела. Эммануил, старший сын Людвига и любимый племянник Альфреда, бросился было улаживать семейную ссору и написал дяде, что возникло недоразумение, что, увы, обстоятельства сложились так, что оба брата оказались одновременно в трудной финансовой ситуации, но заверил Альфреда, что все долги будут непременно оплачены. Однако, похоже, это примирительное письмо не очень помогло. Вскоре братья случайно столкнулись в Лондоне, и встреча закончилась грандиозным скандалом. В письме Роберту, рассказывая об этой стычке, Альфред жаловался на то, что брат «повел себя в высшей степени оскорбительно и грубо»; что еще никто до сих пор не обращался с ним «столь бесцеремонно», и писал, что больше вообще не желает общаться с Людвигом. «Это нисколько не помешает мне прийти к нему на помощь, но (отныне) я предпочту делать это через посредника», – добавил он, понятное дело, имея в виду, что роль такого посредника отводится Роберту.
Но на этот раз капризная деловая фортуна была благосклонна к рассорившимся братьям: в октябре 1886 года была создана международная «Трастовая компания Нобель-Динамит» (Nobel-Dynamite Trust). Денег Альфреду в итоге понадобилось меньше, чем он ожидал, поскольку акции компании мгновенно поползли вверх, увеличивая капиталы всех ее вкладчиков. Успех «Трастовой компании» резко изменил отношение российских банкиров к компании «Бранобель». Они ничего не знали о размолвке между братьями, но зато были наслышаны о том, что интересы семьи для Нобелей всегда выше всего и в любой ситуации они крепко держатся друг за друга. Когда стало известно, что Альфред снова «на коне» и в случае необходимости, безусловно, прикроет брата, предложения кредитов стали сыпаться на Людвига один за другим, и теперь уже он мог ставить условия.
Так что неудивительно, что месяц спустя Людвиг появился в Париже, чтобы примириться с братом. Разумеется, Альфред его принял и простил, а точнее, сделал вид, что прощает. «Моему старому сердцу так радостно видеть, что восстановлено прежнее братское доверие. Письма – неодушевленные предметы, зато личная беседа, безусловно, показывает, что лежит на дне души, доброе и теплое», – написал Людвиг Альфреду по следам этой встречи сразу по возвращении в Россию.
«Твое письмо порадовало меня более, чем ты можешь себе представить. Мы оба стоим на склоне жизни, и теперь, в предвестии ее заката, как никогда ранее, возникает склонность к мелочам, которая почти всегда лежит в основе всего, что называется раздором. Что касается меня, я живу в абсолютном согласии со всем и всеми, кроме своего нутра и его “духов Нифльхейма”. Менее всего я хотел бы ссоры с тобой, и если между нами и пролегла тень, то она давно уступила перед призывом сердца “да будет свет”», – ответил Альфред несколько высокопарно, причем именно потому, что он, как покажет время, еще не был на тот момент до конца искренен и возникшая на брата обида в Лондоне все еще грызла его.
Вместе с тем с каждым днем он все острее чувствовал свой возраст, понимая, что ему и братьям осталось не так уж и много и глупо тратить время на раздоры – о чем и сказал в письме, припомнив духов Нифльхейма, правящих в скандинавской мифологии царством мертвых.
Рождественские каникулы 1886–1887 годов принесли Альфреду неожиданную радость: в Париж приехала Берта фон Зуттнер вместе со своим мужем Артуром.
«Я написала записку Альфреду Нобелю, с которым была в постоянной переписке – за 11 лет (то есть с 1875 по 1886 гг. – Ф. К., П. Л.) мы написали друг другу около 11 писем, – извещая его о нашем прибытии в Париж. Он незамедлительно явился. Я нашла его почти не изменившимся, только немного седины появилось, как всегда погруженным в свою работу и изобретения. Мой муж живо интересовался его работами в области химии. Нобель доходчиво объяснял, собственноручно показывал действия тиглей и другого оборудования, когда в один из ближайших дней мы имели честь обедать у него и осмотреть его дом и лабораторию. Он по-прежнему жил уединенно; единственный дом, который он посещал, принадлежал Жюльетте Адам, – куда он нас и привел», – сообщает Берта фон Зуттнер в своих мемуарах.
Прием, который Альфред оказал прибывшим из Австрии гостям, был поистине великолепен. Куда большее впечатление, чем лаборатория, на Берту явно произвели прекрасная библиотека, свидетельствующая о том, что хозяин дома, несмотря на занятость, находит время для чтения сборников стихов и философских сочинений, а также собрание картин, из которых наибольшее впечатление на Берту и Артура произвело полотно Михая Мункачи. Заметив это, Альфред пообещал им узнать парижский адрес выдающегося венгерского художника. Затем был ужин, на котором наряду с изысканными блюдами были поданы коллекционные вина, которые были не по карману не только чете фон Зуттнер, но и другим, куда более обеспеченным европейским аристократам – как верно замечает Карлберг, вся эта роскошь резко дисгармонировала со скромностью образа жизни хозяина особняка.