Вене, под именем «мадам Нобель», завела роман с неким доктором Хебентанцем, выставив, таким образом, его, Альфреда, на посмешище как рогоносца.
К этому времени Альфред иначе как «гусыней» Софи не называл и в письмах и разговорах позволял себе замечания вроде того, что даже собака Белла умнее его содержанки. Дело явно шло к разрыву, и признание Ольги вкупе с изменой Софи стало лишь той каплей, которая переполнила чашу терпения Альберта. Он потребовал объяснений, а затем телеграммой уведомил Софи, что та должна немедленно освободить купленную для нее виллу в Ишле. Там же сообщалось, что она лишилась права фигурировать в его будущем завещании.
Ни Софи, ни Генрих Гесс, похоже, такого поворота явно не ожидали. Судя по всему, за многие годы они и в самом деле привыкли, что от Альфреда можно получать все что угодно и он не будет требовать никакого отчета за те траты, на которые выделяет деньги. Телеграмма Нобеля означала, что их беззаботному благополучию пришел конец, и они могут проститься с надеждами вести такую жизнь и в будущем в случае смерти Альфреда.
И Генрих Гесс бросился в атаку. Сначала он умолял Альфреда о прощении с поистине святой простотой, объясняя, что без помощи дочери, скорее всего, умер бы в нищете и голоде, одновременно заверяя его, что хотя его дочь и в самом деле общалась с «доктором Х.», «речь точно не шла ни о каких интимных отношениях». Вслед за этим он восхвалял рыцарство и милосердие Альберта и клеймил «доносчицу Ольгу».
Когда и это не помогло, Генрих стал умолять Альфреда, если уж он прекратил содержать его дочь, то по крайней мере не выселять ее. «Подумайте… какой скандал это здесь вызовет – после десяти лет интимных отношений получить от ворот поворот. Когда об этом станет известно, Вы погубите всю мою семью, так что я не смогу и носа показать в Вене, доведете меня до отчаяния», – взывал он к чувствам Нобеля, словно тому должно было быть до этих соображений какое-то дело.
После этого Альфред согласился отсрочить выселение Софи до сентября. В октябре, когда она жила уже в отеле, он получил анонимную телеграмму (по версии И. Карлберг, от того же доктора Хебентанца), из которой, судя по всему, следовало, что у Софи были шашни не только с ним, но и еще с одним молодым человеком. По прочтении этой телеграммы Альфред немедленно уселся за полное горечи письмо, в котором уличал пассию в еще одной лжи, говоря о том, что теперь ему ясно, как сильно он ошибался, когда видел в ней «истинную женственность», но они все равно могли бы продолжать ладить, если бы она не запятнала его мужскую честь…
«Ты заходишь слишком далеко, возлагая излишние надежды на мое терпение. Это глупо с твоей стороны, ибо где ты найдешь поддержку в жизни, когда лишишься моей… Ты проведешь жизнь без поддержки, без настоящей любви и преданности, с нарумяненными щеками, нелепыми побрякушками, с пустотой в душе и на сердце…» – добавляет он в письме, и из этих слов ясно следует, что он… готов продолжать материально ее поддерживать. И так оно действительно и было: согласно расходной книге Альфреда Нобеля за 1888 год, расходы по статье «Тролль и ее родня» составили 99 830 франков, в то время как на себя он потратил меньше 10 тысяч.
Тут следует остановиться и заметить, что отношения между Альфредом Нобелем и Софи Гесс были крайне противоречивы и сложны, а это, в свою очередь, побуждало многих биографов Нобеля искать им самые различные, порой совершенно невероятные объяснения. Некоторые из таких биографов, особенно те, кто в той или иной степени спонсировался Нобелевским фондом, доходили до того, что, пытаясь создать Альфреду Нобелю ореол святости, начинали утверждать, что между ним и Софи никогда не было полноценной интимной близости, и Нобель поддерживал ее исключительно из внутреннего благородства и альтруистической любви к ближнему. При этом такие авторы не замечали, что они не только игнорируют общеизвестные факты и создают искаженную картину действительности, но и своей идеализацией не только не возвышают, но и принижают и даже оскорбляют помять о Нобеле.
Нет никаких сомнений, что Альфред был вполне здоровым гетеросексуальным мужчиной, и его отношения с Софи Гесс были вполне обычными для того, да и для нашего времени отношениями богатого мужчины с симпатичной, но бедной девушкой. Благородство же Нобеля проявилось в том, что он, во-первых, проявив огромную щедрость, никогда не попрекал Софи Гесс деньгами, которые на нее тратил, а во-вторых, пожизненно чувствовал вину за ее «падение» в глазах общества и, понимая то, в какую сложную с точки зрения социального статуса ситуацию он ее поставил продолжал поддерживать и после того, как их больше ничто не связывало, а Софи едва не пустилась во все тяжкие.
Жизнь тем временем готовила Альфреду Нобелю подлинно тяжелый удар, который приведет его в итоге к переосмыслению прожитой жизни, прозрению и озарению, а затем и к шагу, с которым впоследствии будет ассоциироваться его имя у всего человечества.
Состояние здоровья находившегося в Каннах Людвига непрестанно ухудшалось, и к началу 1888 года врачи уже не скрывали тревогу за его жизнь. Сам Людвиг, видимо, тоже предчувствовал близость своего ухода, хотя, разумеется, не понимал истинных причин своего недомогания. «Вот уже две недели болею малярией, вчера жар отступил, все симптомы успокаивают мою душу», – велел он телеграфировать Альфреду 10 марта.
Вскоре Альфред получил телеграмму от приехавшего навестить больного брата Роберта – тот советовал поспешить и писал, что Людвигу очень хотелось бы с ним увидеться. За этим последовало письмо Эдлы о том, что если Альфред хочет повидаться с братом, ему следует срочно приехать в Канны.
В те дни Альфред все еще не пришел в себя до конца после пережитой зимой болезни и отвратительно себя чувствовал, о чем свидетельствует его письмо Берте фон Зуттнер, датированное 6 апреля:
«Дорогая баронесса и друг!…
…вот уже месяц мой брат настолько болен, что я часто спрашиваю себя, доживет ли он до следующего дня. В таких условиях я вынужден был прекратить переписку, – уверен, вы не осудите меня за это. Что касается меня, долгое время я нахожусь в состоянии чрезмерной нервозности, и еще осенью мой врач прописал мне абсолютный покой. Следуя его совету, я отказался писать письма даже лучшим друзьям, не боясь прослыть невежливым, но мой мозг продолжает лихорадочно работать, теряя последнее равновесие…»
6 апреля Альфред вместе с племянницей Анной прибыл в Канны, где у постели Людвига и состоялось подлинное примирение братьев после ссоры 1886 года. Об этом мы можем судить по письму Эдлы, которое она написала уже после похорон Людвига: «Хочу поблагодарить тебя за доброту ко мне лично, но еще более за то, что ты удовлетворил последнюю волю моего покойного супруга увидеть тебя и поговорить с тобой. Мне неизвестен предмет вашего разговора, однако я знаю, что недоразумение, вкравшееся в ваши отношения, лежало тяжким грузом на его чистой душе, и для него стало большим облегчением увидеть тебя и, возможно, загладить шероховатости».
Альфред на самом деле сказал умирающему те слова, которых тот ждал, однако так до конца не простил ни брата, ни его сына. Спустя год после кончины Людвига, отказываясь от предложения одного из директоров нефтяной компании принять более активное участие в ее управлении, Альфред с горечью напишет:
«Мой покойный брат имел обыкновение говорить, что он состоит в родстве лишь с теми, кто ему нравится. Не заходя так далеко, я хотел бы подчеркнуть, что родство без должного доверия – величина вымышленная и формальная.
Мое знакомство с покойным братом было довольно поверхностным. Я вынужден – вероятно, к стыду своему – признать, что он был мне более чужд, чем большинство тех, с кем я общался. Из данного признания вы можете заключить, что только лишь щедрость с моей стороны заставила меня приносить бесчисленные жертвы и ставить самого себя в затруднительное положение ради спасения его и его более чем шаткой компании. Белямин (другой директор нефтяной компании. – Ф. К., П. Л.) оценил мои убытки в 1,5 млн рублей, и, если все суммировать, он не сильно ошибся.
Если бы ответом мне на это была только неблагодарность, я счел бы это естественным и мог лишь радоваться постоянству законов природы; но то, что я за это получил, оказалось куда хуже, чем просто неблагодарность, были предприняты нападки на мои права, о которых я вряд ли решусь упомянуть из страха, что мне не поверят. Все это прощено и забыто, насколько возможно, ибо для памяти, в отличие от грифельной доски, не существует губки. Но впечатление осталось, и оно принуждает меня сократить до минимума какие бы то ни было дела с родственниками.
По причине такого убеждения мне было бы сложно, даже если бы время мне это позволило и моих скромных способностей хватило, помочь моим в высшей степени симпатичным и во всем вызывающим доверие племянникам. Всякого рода деловые отношения с родственниками представляются мне зерном, из которого произрастают лишь вечные неприятности…»
В тот день, когда произошла их последняя встреча, Людвигу к вечеру стало чуть лучше. Врачи заверили Альфреда, что надежда еще есть, так что в Париж он вернулся немного успокоенный. Но спустя несколько дней после возвращения, 12 апреля, пришла телеграмма от племянника Карла: «Папа заснул вечным сном тихо и спокойно в 2 часа ночи».
А на следующий день Альфред Нобель открыл свежий номер Le Figaro и был шокирован, увидев там заметку под заголовком: «Торговец смертью мертв». «Вчера в Каннах ушел из жизни человек, которого лишь с превеликим трудом можно назвать благодетелем человечества. Это господин Нобель, изобретатель динамита. Господин Нобель был шведом», – говорилось в заметке. Правда, на следующий же день в газете вышло опровержение: «Лишь по ошибке газеты объявили о смерти господина Нобеля, изобретателя динамита. На самом деле от тяжелой болезни только что скончался его брат. Изобретатель динамита, напротив, пребывает в добром здравии и имел вчера возможность в своем дворце на авеню Малахоф принимать многочисленных друзей, потрясенных мрачным известием о его персоне, распространившимся в то утро».