После раздумий Альфред решил часть причитающейся ему доли в наследстве матери пустить на создание благотворительного фонда ее имени, часть выделить каждому из четверых детей Роберта (поскольку дети Людвига автоматически получали треть наследия бабушки, а вот Роберт недвусмысленно дал понять, что намерен взять все деньги себе и ничего не давать детям). Еще одну небольшую часть он был намерен отдать ближайшим родственникам матери, не скрывавшим, что крайне нуждаются в средствах.
Как ни странно, особого восторга идея Альфреда сделать щедрые подарки его детям у Роберта не вызвала, причем объяснил он ее неприятие весьма логично. «Я всеми силами пытаюсь приучить их к простоте и бережливости – единственному, что может сделать человека независимым, по крайней мере, в меньшей степени рабом своих привычек. Если они смогут свободно распоряжаться тем капиталом, который ты переводишь на них, это вызовет к жизни сильные и весьма противоречивые чувства», – написал Роберт брату, завершив письмо предложением положить деньги на имя его детей в банк, чтобы они могли получать ежегодные отчисления по процентам.
Судя по всему, спор по поводу наследства Андриетты между братьями был куда серьезнее, чем обычно принято считать, но никаких резких писем, подобных тем, какие имеются о конфликте между Альфредом и Людвигом, до нас не дошло. Но события начала года говорят сами за себя: Альфред был решительно против продажи движимого имущества матери с аукциона, однако в итоге такой аукцион состоялся – разумеется, по настоянию Роберта. Продано было абсолютно все, вплоть до щипцов от сахара. Идея Альфреда возвести над семейным склепом монумент – «красивый, но без претензии и роскошеств и мистических символов», – а внутри поместить в овальные медальоны портреты отца, брата Эмиля и матери, а также оставить один медальон пустым для самого Альфреда, была Робертом отвергнута и потому осталась нереализованной.
Как это часто бывает, сообщение об оставленном Андриеттой Нобель состоянии магнетическим образом подействовало на множество шведских профессиональных просителей пожертвований, тем более воодушевленных этим известием, что склонность Альфреда Нобеля к благотворительности была широко известна. Именно с теми страстями, которые вспыхнули в Стокгольме вокруг наследства матери братьев Нобель, и связан получивший, увы, слишком большое распространение миф о несостоявшемся романе Альфреда и замечательной русской женщины-математика Софьи Ковалевской.
В основе мифа лежит обращение к Альфреду профессора математики Стокгольмской высшей школы (которой тогда еще только предстояло стать главным университетом Швеции) Йосты Миттага-Лефлера с просьбой выделить из наследства матери субсидию для создания профессорской ставки для Софьи Ковалевской, так как в противном случае она примет престижное предложение о работе, пришедшее ей с родины. «Для Швеции будет большой потерей, если она нас покинет», – добавил Миттаг-Лефлер.
Ответ Альфреда был однозначным: нет! Но он счел своим долгом объяснить, что, во-первых, деньги матери он предназначил для фонда, названного в ее честь, и фонд должен следовать ее интересам, к которым математика явно не относилась, а во-вторых… «По моему глубокому убеждению, госпожа Ковалевская, которую я имею большую честь знать лично, куда лучше подходит для Петербурга, нежели для Стокгольма, – писал он. – В Петербурге женщин ждут более широкие перспективы, а предрассудки, эта европейская тухлятина, там сведены до минимума. Госпожа Ковалевская не только выдающийся математик, но к тому же в высшей степени одаренная и симпатичная личность, которой хочется пожелать чего-то иного, нежели сидеть с обрезанными крыльями в тесной клетке».
Из этого письма однозначно следует, что Ковалевская и Альфред Нобель были лично знакомы. Однако у нас нет никаких документальных свидетельств о том, где именно и при каких обстоятельствах произошло это знакомство. Мы можем только предполагать, что, вероятнее всего, их пути пересеклись в 1871 году в Париже, где Ковалевская с мужем и Альфред оказались почти одновременно, и затем могли познакомиться хотя бы в том же салоне Жюльетты Адам. Но перипетии личной жизни Ковалевской в тот период хорошо известны, и роман с Альфредом Нобелем туда никак не вмещается. Как и роман с профессором Миттагом-Лефлером, поскольку в конце 1880-х годов сердце Ковалевской было занято однофамильцем ее покойного мужа Максимом Ковалевским. Таким образом, вся версия о любовном треугольнике Нобель – Ковалевская – Миттаг-Лефлер, а также о том, что отказ Ковалевской ответить на чувства Нобеля является одной из причин, по которой не появилась Нобелевская премия по математике, не выдерживает никакой критики, хотя время от времени вновь всплывает на поверхность.
Если уж говорить об отношениях Альфреда с женщинами, то следует в первую очередь отметить, что в первой половине 1890 года его связь с Софи Гесс все еще продолжалась. Хотя после знакомства со вторым ее любовником он известил Софи, что теперь их отношения «точно закончились», но уже через пару недель передумал и написал письмо, из которого ясно следовало, что его по-прежнему влечет к этой женщине, он хочет с ней встречаться, но на этот раз требует, чтобы встречи происходили подальше от Вены, где его слишком многие знают и их связь не делает ему чести. Однако прошел еще месяц – и Альфред по приглашению Софи, как загипнотизированный, отправился в Вену, где та сняла и меблировала на его деньги огромную квартиру.
Чуть позже он написал Софи, что ему действительно удалось отдохнуть и развеяться во время пребывания в Вене, и она очень мило и практично все обустроила в той квартире, в которой они провели вместе столь чудесные дни. Но в том же письме он по обыкновению не удержался от того, чтобы съязвить, приписав, что Софи явно не хватает двух мужей – одного для себя, а другого для ее собачки Беллы. И при этом она еще достаточно долго оставалась единственным человеком, с которым он делился всем наболевшим.
Сидя в поезде, уносящем его из Вены в Париж, Альфред наконец прочитал роман Берты фон Зуттнер «Долой оружие!», который, по всей видимости, произвел на него двойственное впечатление. С одной стороны, сцены описания ужасов войны, через которые проходит героиня книги Марта Альтхаус, потрясли его своей художественной силой. С другой стороны, он понимал, что идеи пацифизма, демилитаризации великих держав как единственного пути достижения всеобщего мира провозглашаются в романе слишком уж прямолинейно, дидактически. Впрочем, автор и не скрывала, что публицистическая линия в романе для нее не менее, а то и более важна, чем художественная.
В любом случае роман произвел на него столь же сильное впечатление, как и на многих других современников, и в начале апреля Альфред направил Берте следующее несколько льстивое и в то же время по-хорошему ироничное, действительно тонкое письмо, еще раз свидетельствующее о том, насколько сложной и одухотворенной личностью он был:
«Дорогая Баронесса и Друг!
Только что закончил чтение Вашего восхитительного шедевра. Говорят, что существует две тысячи языков, что на 1999 больше, чем нужно, однако не найдется ни одного, на который не стоило бы перевести Вашу изысканную работу, дабы ее можно было бы прочесть и осмыслить.
Сколько времени Вам понадобилось, чтобы создать это чудо? Вам придется рассказать мне об этом, когда я буду иметь честь и счастье пожать Вашу руку, руку отважной амазонки, столь мужественно объявившей войну войне.
Однако Вы неправы, когда восклицаете «Долой оружие!», ибо сами пользуетесь оружием, и Ваше оружие – очарование Вашего стиля и величественность Ваших идей – способно завести куда дальше, чем ружья… и прочие сатанинские выдумки».
Тем временем тучи, собиравшиеся над его головой в Париже в последнее время, становились все гуще и гуще.
После того, как стало известно, что нобелевский завод в итальянском городе Авильяне получил от правительства этой страны заказ на 450 тонн баллистита, во французской прессе грянула буря. «Что и подумать о господине Альфреде Нобеле – иностранный химик, hospes hostis (враждебный гость), как гласит античное изречение, – окруженный вниманием, заботами и симпатиями, ставший кавалером ордена Почетного легиона? Что подумать об этих французских депутатах… преспокойно изучающих свой бездымный порох в тени нашего порохового завода в Севране, тот самый порох, которым в настоящий момент заряжаются и будут согласно контракту еще двенадцать лет… заряжаться ружья, направленные против нас?» – писала в те дни газета «Радикал». Другие издания захлебывались в неменьшей, откровенно националистической ненависти: «Относительно господина Нобеля, что это означает для нас? Швед, пруссак, баварец, мы не различаем чужаков, злоупотребляющих нашим гостеприимством!» – говорилось в заметке одной из бульварных газет. Разумеется, часть этой травли касалась и Поля Барба, от которого требовали ответа, почему завод в Италии, входящий в трест, в котором он является одним из ведущих акционеров, работает на вооружение враждебных Франции стран. И Барбу не оставалось ничего другого, как просто отмалчиваться.
С этого момента в документах Министерства внутренних дел Альфред Нобель иначе как преступником не назывался. После поступления депеши о том, что на станцию Севран прибыла крупная партия снарядов для Нобеля, префекту региона было отправлено указание немедленно пресечь любую деятельность шведа, связанную со взрывчатыми веществами и оружием, а также «составить на преступника официальное донесение». Префект не преминул немедленно отправить Альфреду заказное письмо, в котором под угрозой привлечения к суду требовал немедленно прекратить всякую деятельность в Севране.
Сказать, что Нобель был огорошен этим письмом – значит, ничего не сказать: он только что отправил в Министерство обороны Франции новые образцы баллистита, ждал ответа, и угрозы префекта совершенно выбили его из колеи. Он немедленно засел за ответное письмо, в котором объяснял, что в Севране производятся опыты лишь с небольшим количеством пороха, причем сырье для него ему частично поставило Министерство обороны, и оно же заказало у него образцы – так каким же образом его деятельность может быть противозаконной?!