В заключение письма он подчеркивал, что, разумеется, приказ префекта будет исполнен: все эксперименты будут немедленно прекращены, и он подаст заявку на получение разрешения на дальнейшую деятельность. В случае отказа он просит предоставить ему возможность перевезти все оборудование за границу.
Безусловно, Альфред отнюдь не был настолько наивен, чтобы не понимать: его контакты с англичанами, получение из Англии оружия для испытания и само сотрудничество с недружественными Франции государствами с точки зрения французского закона являются преступлениями, за которые ему светит не менее двух лет тюрьмы. Однако он по-прежнему уповал на связи Поля Барба и на то, что его разработками заинтересовался сам военный министр Фрейсине. И потому немедленно задействовал все возможные рычаги, чтобы добиться вмешательства министра в это дело.
Узнав о том, что происходит, Фрейсине и в самом деле возмутился, и написал в Министерство внутренних дел о том, что его сотрудники, похоже, вмешались не в свое дело, и теперь он настоятельно рекомендует им оставить г-на Нобеля в покое – разве что признает тот факт, что шведу следовало получить все законные разрешения на свою деятельность, которая в итоге может быть очень полезной для Франции.
Но тут грянул новый скандал: 13 мая в результате пожара на заводе в Авильяне, где производился баллистит, погибли 23 человека. Желтая пресса немедленно увязала это с требованием к Нобелю прекратить эксперименты в Севране и превратила это требование в запрет на производство баллистита во Франции. Причем одни газеты утверждали, что запрет уже введен, а другие – что пока нет и ввести его надо немедленно. Началась новая волна травли Альфреда Нобеля в СМИ, и секретарь офиса французской динамитной компании не успевал отправлять ему письма со все новыми газетными вырезками, в результате чего Альфред окончательно возненавидел журналистов и впоследствии называл их не иначе, как вшами и «двуногими возбудителями чумы», достойными безжалостного уничтожения.
Поль Барб ответил на грянувший скандал пространной статьей, смысл которой сводился к тому, что никакого запрета на производство бездымного пороха Нобеля нет и быть не может, поскольку такого производства никогда еще не было.
Вся эта история просто не могла не ударить по нервам, а значит и по общему состоянию здоровья как Нобеля, так и Барба. Альфред слег в постель то ли с простудой, то ли с ангиной и писал письма Софи Гесс (а кому же еще?) о том, что, как только выздоровеет, намерен как можно скорее уехать из Парижа. «Многое теперь предстает совершенно иным в свете того, что со мной здесь произошло», – пишет он.
И в мае он действительно уезжает сначала в Турин, затем в Вену, а оттуда в Дрезден, в результате чего возникает ощущение, что он словно мечется по Европе в поисках пристанища. В письмах к той же Софи он пишет, что весна в Пруссии оказалась неожиданно холодной, из-за чего в Дрездене он сильно мерз, но одновременно впервые за многие последние недели был внутренне спокоен, поскольку «Дрезден – это… маленькая беззвучная Венеция, где меня никто не знает и где я смог, наконец, оправиться от постигших меня невзгод».
Из Дрездена он уже решил было ехать на родину, в Швецию, чтобы завершить создание фонда имени Андриетты Нобель, но неожиданно на полпути сворачивает в Лондон, где оказывается в самом начале июня. Судя по всему, именно в это время он узнал о том, что Фредерик Абель и Джеймс Дьюар подали заявку на якобы созданный ими бездымный порох, который они назвали кордитом – поскольку его прессовали в нити (cordes), а не в макаронины, как у Альфреда. Но во всем остальном это был откровенный плагиат, и дело усугублялось тем, что англичане вдобавок обвинили его в краже патента в США.
«Речь идет о мошенничестве, невероятном по своей дерзости… которое причиняет мне массу страданий. Покой я обрету лишь в могиле, и кажется, не обрету даже там, ибо меня не покидает чувство, что меня похоронят заживо», – писал он Софи. И вновь невозможно не задаться вопросом: если эта женщина в самом деле была настолько глупа и недалека, как это следует из его писем и как это представляют все биографы Нобеля, то почему его подобные исповеди адресованы именно ей? Только ли потому, что больше было некому?
Ингрид Карлберг считает лето 1890 года одним из переломных этапов в жизни Альфреда, уже приближавшейся к своему закату. Будучи в какой-то момент совершенно сломленным и опустошенным, он нашел в себе силы понять, что никакой «золотой век», то есть время, когда он сможет отставить в сторону все заботы и заниматься исключительно наукой и изобретательством, уже не наступит. «Нет, он должен взять в свои руки власть над своим временем и своими деньгами, причем немедленно. Альфред мечтал что-то всерьез изменить, стать тем, о ком будут вспоминать как о человеке, принесшем пользу человечеству. Свое состояние и свой ум он решил посвятить науке» – так формулирует Карлберг тот вывод, к которому Альфред Нобель пришел в те дни.
Причем, видимо, он решил посвятить себя как исследователя вопросам развития физиологии, медицины и смежных с ними областях, поскольку всегда живо интересовался совершаемыми в них открытиями – в том числе и по причине собственного слабого здоровья.
Воодушевленный этой идеей, он садится за письмо доктору Акселю Винклеру – курортному врачу в Бадгастайне и сыну одного из его гамбургских друзей и компаньонов братьев Винклер, предлагая проводить совместные исследования в области медицины и физиологии.
«Сегодня медицина и химия настолько идут рука об руку, что медики и химики должны бы заниматься общими задачами. К этому следует добавить, что лично я очень интересуюсь физиологией и бактериологией и надеюсь предложить кое-какие инновации, хотя и не являюсь профессионалом. <…> Я располагаю средствами, а в моих глазах деньги, помимо того, что необходимо для обеспечения независимого существования, имеют ценность лишь тогда, когда тратятся с пользой, облегчая труд исследователя», – говорится в этом письме.
Но у доктора Винклера хватило благоразумия и честности признать, что он не подходит на роль ученого, совершенно не разбирается в бактериологии и физиологии, так что если в чем-то и мог бы помочь, то разве что в составлении литературы…
Из Лондона Альфред направился в Стокгольм, где его и застала весть о том, что 29 июля его компаньон Поль Барб скоропостижно скончался в возрасте 54 лет. Так как на похороны он все равно не успевал, то решил остаться в городе своего детства, чтобы завершить наконец все дела с завещанием матери. В первую очередь он выделил из созданного им фонда половину денег – 100 тысяч крон – для построенной недавно детской больницы, а вторую половину перечислил Каролинскому университету «на стипендии и помощь экспериментальному медицинскому или, вернее, физиологическому отделению». Кроме того, он осуществил и свои намерения по отношению к четверым племянникам, учтя при этом мнение Роберта: каждый из них получил вексель на 20 тысяч крон, которые он тут же брал у них в долг под 6 процентов годовых, то есть ежегодно они должны были получать вполне приличную по тому времени сумму в 1200 крон, но в последующие годы Альфред выплачивал им по 2000, а иногда и по 2500 крон в год.
Потрясенное щедрым пожертвованием руководство Каролинского университета прислало к вернувшемуся в Париж Нобелю своего представителя – доцента медицинского факультета, который в своем отчете о поездке написал, что никогда прежде не встречал столь интересного, широко образованного человека, вдобавок, буквально фонтанирующего оригинальными идеями в области физиологии. В ходе разговора выяснилось, что Нобель разыскивает молодого ученого-физиолога, готового вместе с ним работать над претворением этих идей в жизнь, и гость из Швеции предложил в качестве кандидата на роль ассистента Нобеля 28-летнего доктора Йенсе Юхансона. Тот в октябре 1890 года приехал в Париж и до начала марта следующего года проработал в лаборатории Нобеля. За это время он помог Альфреду закупить все необходимое оборудование для исследований в области медицины и физиологии, а также начал проверять идею Нобеля о том, что защитить кровь от коагуляции при переливании от одного человека к другому можно с помощью системы трубок, не дающей контактировать крови с воздухом. Судя по всему, Нобель был уверен, что причиной неудач при переливании крови является окисление красных кровяных телец. В результате эксперименты закончились неудачей, да иначе и не могло быть – до открытия Карлом Ландштайнером групп крови оставалось еще больше десятка лет.
Еще одним увлечением Альфреда стал алюминий, дешевый метод получения которого был разработан совсем недавно, в 1886 году, и в 1889-м он все еще был очень дорогим металлом (достаточно вспомнить, что в том году британцы, желая почтить ценным подарком великого русского химика Д. И. Менделеева, подарили ему аналитические весы, одна чаша которых была сделана из золота, а другая – из алюминия). Когда муж сестры Софи Гесс Амалии Альберт Брунер, с которым Нобель поддерживал дружеские отношения, рассказал ему о заводе по производству алюминия близ Цюриха, Альфред загорелся идеей попробовать делать из резко подешевевшего алюминия стволы ружей.
Приближалось Рождество 1890 года, на которое в Париж к Альфреду приехали сразу трое племянников – Яльмар, Людвиг и Ингеборг. Дом наполнился голосами молодых людей, которые восторженно оценили сделанный недавно дядей ремонт и с азартом наряжали высокую пушистую елку. Альфред поначалу заразился их весельем, забыв на время о своих неприятностях, но перед самим праздником неожиданно снова погрустнел. Из Вены пришли сплетни, что Софи Гесс беременна, причем неизвестно от кого, и это вывело его из себя. Оставалось надеяться, что сплетники что-то напутали. Под Новый год он написал Софи о дошедших до него слухах, упрекал ее в отсутствии понятий о чести и замечал, что «ребенку можно радоваться лишь тогда, когда рад его отцу – или, по крайней мере, не презираешь его».