К тому же с каждым днем становилось все яснее, что продолжать опыты со взрывчатыми веществами во Франции ему не удастся, и значит, переезжать все равно придется. В качестве нового места своего обитания он выбрал замечательный итальянский город Сан-Ремо, в который и отправился вскоре после Нового года, а в апреле 1891 года подписал договор о покупке там роскошной виллы, больше напоминавшей самый настоящий дворец, смешавший в себе римский и арабский стили.
На вопрос о том, почему Нобель остановил свой выбор именно на Сан-Ремо, однозначного ответа нет, хотя, скорее всего, сыграла свою роль вся совокупность факторов – и очень мягкий климат (зимой здесь держатся температуры порядка 9—12 градусов, а летом они не поднимаются выше 27 градусов), и то, что Сан-Ремо как раз в те годы считался одним из курортов для туберкулезных больных (а Нобель после того, как ему не удалось решить проблему переливания крови, решил заняться поисками пути излечения туберкулеза); и то, что здесь собиралась самая изысканная и обеспеченная публика из Европы и России и работало казино, в которое в последние годы любил захаживать Альфред. Наконец, от Сан-Ремо было рукой подать до его заводов, как в Италии, так и в Швейцарии.
В Сан-Ремо Нобель получил подтверждение того, что Софи и в самом деле беременна. В бешенстве он написал ей письмо, в котором обвинял в низости и неблагодарности. «Вы поступили со мной с бессовестностью и таким пренебрежением, для которых невозможно найти смягчающих обстоятельств и на какие способны лишь очень низкие люди», – говорилось в письме. «Итак, наша связь, по-видимому, прекращается», – констатирует он.
Софи не замедлила с ответом, в котором напоминала, что давно хотела детей, да и потом – разве он сам не раз не говорил о том, что ей стоит родить ребенка, и вот сейчас, когда она беременна, это ее желание отравлено «бесконечными упреками и оскорблениями». «Нет у меня радости в жизни, дорогой Альфред, а от твоей суровости я просто заболеваю», – пеняла она, словно он должен был и в самом деле разделять радость своей содержанки по поводу того, что она беременна от некого венгерского дворянина, капитана фон К.!
Когда Альфред не ответил, Софи обратилась к сестре Амалии и зятю Альберту Бруннеру с просьбой использовать их добрые отношения с Альфредом и написать ему письмо с просьбой «понять и простить». Однако Амалия, не скрывавшая своего возмущения поведением сестры, наотрез отказалась это сделать. Тем не менее она отправила Альфреду письмо, в котором рассказала о своем отказе: «Я не могла этого сделать, ибо все во мне сопротивлялось тому, чтобы апеллировать к Вашему благородному доброму сердцу, ибо она так оступилась, и такие ошибки не заслуживают прощения».
Но к этому времени сердце Нобеля снова смягчилось, и Рагнар Сульман приводит письмо, написанное Нобелем весной 1891 года, в котором тот называет Софи «бедной девочкой» и ищет ей оправдания: «Наверное, ты сейчас нуждаешься скорее в словах утешения, нежели в упреках по поводу случившегося. То, что ты дурно поступила, я в первую очередь приписываю твоему воспитанию и окружению, в котором ты находилась с детских лет. В тебе кроется хотя и совсем небольшая, но не порочная душа».
Весной и летом того года Нобель занимался обустройством своего нового дома, который поначалу назвал «Мое гнездо», но затем с горечью подумал о том, что никакого семейного гнезда у него на самом деле нет и не предвидится, и изменил название на «Вилла Нобель». В ходе намеченной перестройки дома он получил разрешение местных властей построить два арочных моста над пересекавшей его новые владения железной дорогой и завести на них стрельбище (для этого уже понадобилось разрешение итальянского правительства), а также оборудовал просторную лабораторию и наметил постройку застекленной оранжереи и купальни. Само собой, в новом доме было проведено электричество для освещения, что на тот момент все еще считалось огромной роскошью, а что касается обстановки, то часть дома была обставлена в привычном для владельца стиле, с портретом матери и еще 27 картинами, привезенными из Парижа, а часть – в модном тогда китайском и японском. На стенах висели японские картины на дереве, в комнатах стояли японские бронзовые статуэтки и китайские вазы, чучела животных. Все это время ему было не до продвижения своего баллистита, да и ведущие державы мира тоже, похоже, утратили к нему интерес.
В июле Софи родила девочку, которую назвала Маргрете, и Альфред отреагировал на это событие письмом, в котором поздравлял с рождением дочери и… не исключал, что приедет на несколько дней навестить ее. Таким образом, их странные отношения продолжались, становясь, говоря словами кэрролловской Алисы, «все страньше и страньше». В августе он пишет ей нравоучительное письмо, больше напоминающее родительское наставление, чем письмо бывшего или раздумывающего о разрыве связи любовника. Напоминая о том, что теперь она должна проявить большую ответственность, поскольку от нее зависит «еще одно живое существо», он добавляет: «Тебе нужно жить так же скромно, как живет семья твоего шурина, чтобы все паразиты твоей семьи больше не жили за твой (а точнее, за его, Нобеля. – Ф. К., П. Л.) счет. Только в этом случае ты можешь рассчитывать на мою помощь».
При чтении этого письма невольно приходишь к двум выводам. Во-первых, к этому времени Софи дошла до такой наглости, что стала открыто вымогать у Альфреда деньги не только на себя, но и на своих родственников, причем речь шла об очень крупных суммах. Во-вторых, Нобель соглашался продолжать оказывать Софи финансовую поддержку – возможно, из чувства вины, а может, потому, что все еще испытывал к ней физическое влечение.
Глава восьмаяНа ниве мира, на полях войны
После глагола «любить» «помогать» – самый красивый глагол в мире.
Мы подходим сейчас к самому драматическому моменту нашего повествования – к развитию отношений между Бертой фон Зуттнер и Альфредом Нобелем, которые в итоге привели к сдвигам в его мировоззрении в направлении благотворительной деятельности, к размышлениям о том, как именно он должен остаться в памяти человечества, а в итоге и к рождению его главного даже по сравнению с динамитом детища – Нобелевской премии.
Во многом эти перемены были обусловлены тем, что в тот период над Европой снова явственно задули ветры новой войны, которые затем месяц за месяцем только усиливались. После заключения в августе 1891 года союзнического договора между Россией и Францией начала окончательно вырисовываться картина тройственного союза России, Великобритании и Франции против Германии, Австро-Венгрии и Италии. Во всех этих странах начали явственно усиливаться милитаристские настроения, в том числе среди богемы и интеллигенции. Но одновременно в тех же кругах все громче начали звучать призывы предотвратить новую европейскую бойню, и одним из самых громких из этих голосов стал голос Берты фон Зуттнер. Ее роман «Долой оружие!» переводился на все новые языки и хотя и не бил рекорды по тиражам, находил немало поклонников во всех странах, ее имя обретало все больший авторитет и влияние, по крайней мере на страницах газет и журналов почти всех стран Европы.
В сентябре одна из ее очередных антивоенных статей была опубликована в находившейся на очередном пике реваншистских настроений Франции, и Альфред поспешил откликнуться на нее письмом, в котором восхищение пером Берты было смешано с неверием, что она способна каким-либо образом повлиять на настроения французского общества, и в реалистичности ее предложений остановить войну путем прекращения гонки вооружений и постепенного разоружения великих держав.
«Мой дорогой друг, – говорилось в письме. – Как я рад, что Ваше страстное обращение против этого ужаса всех ужасов – войны появилось во французской прессе. Но я боюсь, что во Франции 99 из 100 Ваших читателей заражены шовинистическим угаром. Правительство еще в своем уме, народ же погряз в пьянстве. Его шовинизм – приятный способ отравления, если он только не ведет к войне, гораздо приятнее вина и морфия.
А Ваше перо – над чем оно трудится сейчас? После крови мучеников войны покажет ли оно нам светлое будущее волшебной страны или менее утопическую картину из жизни мудрецов содружества наций? Я разделяю Ваши чувства в этом плане, но все больше думаю о другом содружестве, о том, где молчаливые души защищены от страданий».
Ответ Берты не замедлил последовать:
«Вы называете меня Вашим другом – так оно и есть. Но можно ли мне назвать Вас моим другом? Мне кажется, принимая во внимание Ваше долгое отсутствие и молчание, что нет.
И все же…
Приезжайте в Вену. Я рассчитываю быть там на следующей неделе. Вы расскажете мне – и подробно – что Вы понимаете под “мудрецами содружества наций”, а я расскажу Вам о “душах, защищенных от страданий”, которые все-таки не молчат.
Дайте телеграмму. Но только в случае положительного ответа».
Письмо датировано 20 сентября 1891 года. Оно звучит очень искренне, но следует вспомнить, что к этому времени баронесса из писательницы и публицистки уже стала превращаться в общественного деятеля, мечтающего претворить свои идеи в жизнь. Ничего плохого в этом, разумеется, не было. Напротив, это было прекрасно. Но очень скоро Берта фон Зуттнер обнаружила, что на общественную деятельность нужны деньги. Очень много денег. В те сентябрьские дни она готовилась к проведению намеченного на 9 ноября в Риме Всемирного конгресса мира и одновременно занималась созданием Австрийского общества мира. И то и другое требовало огромных средств, которых у Берты не было, и ей поневоле надо было искать спонсоров.
Значительную помощь в этом ей оказала поддержка многих всемирно известных писателей и ученых, и в том числе, а может, даже и в первую очередь, датированное октябрем 1891 года письмо великого русского писателя Льва Толстого, которое она затем прилагала ко многим своим письмам с просьбами о спонсировании различных антивоенных форумов.