лово «доктор», и тот в ответ расхохотался и попросил никогда больше не обращаться к нему с этим титулом.
В своих воспоминаниях Сульман пишет, что в канун 1894 года у Нобеля усилились головные боли, приступы мигрени следовали один за другим, как это бывает при депрессиях, временный прилив сил и эйфория сменялись тяжелейшим упадком сил и настроения, так что он нередко работал с обмотанными вокруг головы влажными полотенцами со льдом, которые ему постоянно меняли. «Чтобы отдохнуть и отвлечься, Нобель довольно часто совершал прогулки в конном экипаже. Он ценил езду и нарядные экипажи; и в Сан-Ремо, так же как до этого в Париже, а после в Бьёркборне, он держал конюшни с породистыми лошадьми. Иногда он приглашал в эти поездки обоих своих ассистентов, а несколько раз меня одного. В этих последних случаях в разговоре со мной он переходил на шведский, тогда как в присутствии Беккета всегда использовал английский. Должно быть, Нобелю доставляло удовольствие для разнообразия возвращаться к родному языку», – вспоминал Сульман об этих днях.
Новый, 1894-й год начался для Альфреда с возвращения сердечных приступов. Затем пришло горькое сообщение из Петербурга о том, что в расцвете сил от диабета скончался его племянник Карл. И, наконец, надо было ехать на процесс в Лондон – невзирая на приступы мигрени и проблемы с сердцем.
На процессе, как изначально Нобель и опасался, основной спор свелся не к существу дела, а к второстепенному вопросу, о каком именно виде целлюлозы идет речь в патенте Нобеля, а о какой – в патенте Абеля – Дьюара. Нобель указал в патенте «нитроцеллюлозу известного растворимого качества», а британские профессора указали в патенте «нерастворимую нитроцеллюлозу». Все попытки Альфреда доказать в качестве свидетеля, что никакой особой разницы между растворимой и нерастворимой нитроцеллюлозой нет, а также демонстрация документов и зачитывание писем Абеля и Дьюара, как и ожидалось, не произвели на судью никакого впечатления, и в вердикте он написал, что «между двумя продуктами существует доказанная разница». Нобель был в бешенстве и заявил, что лучше было сразу сыграть в «орла» и «решку», чтобы решить, кто прав в данном деле, чем тратить столько времени и денег на процесс.
Слабым утешением стало появление в лондонской газете «Пэлл-Мэлл газетт» статьи о процессе, в которой говорилось буквально следующее: «Мистер Нобель в своем общении с комитетом по взрывчатым веществам никак не мог предполагать, что имеет дело с потенциальными соперниками, претендующими на патент. Зачитанные письма были дружескими и задушевными, и ни один человек не мог бы на их основании сделать вывод, что сэр Ф. Абель и профессор Дьюар сами вынашивают планы запатентовать это изобретение, когда они хвалили качества баллистита, поощряли изобретателя и предлагали пути совершенствования».
Залечивать полученную на процессе душевную травму стареющий Альфред поехал на родину. В конце января 1894 года он выложил ровно миллион крон наличными за весь пакет обыкновенных акций «Бофорса» номиналом в 1,5 миллиона крон, а также еще 700 тысяч крон за привилегированные акции и, таким образом, стал, по сути, единственным владельцем компании. 17 февраля в этом качестве он появился в «Бофорсе», где его ждали две комнаты во флигеле усадьбы, обставленные по его же просьбе предельно скромно – кроме платяного шкафа, кровати, стола и книжной этажерки, там ничего не было. Рагнар Сальман вопреки обещанию задержался на день, но Нобель простил ему это опоздание.
19 февраля на внеочередном общем собрании акционеров «Бофорса» были улажены все необходимые формальности: Альфред Нобель был принят в состав правления и избран его председателем. Вскоре после этого произошла первая серьезная размолвка между Нобелем и Сульманом: Альфред обвинил своего верного ассистента ни много ни мало в шпионаже. Все началось с того, что один из членов правления «Бофорса» рассказал Альфреду о недавно опубликованной в одной из шведских газет статье о перспективах создания искусственного шелка. Причем Альфреду при пересказе показалось, что речь идет о технологии, очень похожей на ту, которую он вместе с Сульманом попытался создать в Сан-Ремо. Поскольку в самом начале года в Сан-Ремо появился вместе со своим старшим сыном тот самый Смитт, по рекомендации которого Сульман был принят Нобелем на работу, последний заподозрил, что Рагнар разболтал родственнику его секреты, или, того хуже, специально за ним шпионит. Тот, разумеется, начал убеждать Альфреда, что ни словом, ни полсловом не обмолвился в беседах со Смиттом, чем они занимаются в лаборатории, но, похоже, Нобель окончательно убедился в том, что зря накинулся на ассистента, только после того, как Сульман разыскал выпуск газеты с той злополучной статьей и показал Нобелю, что в ней идет речь о первой попытке создания искусственного шелка, предпринятой французским химиком Шардонне.
Далее Рагнар пишет, что после этого случая «Нобель полностью успокоился» и «никогда ни в чем меня не подозревал и, более того, несколько раз сильно корил себя за то, что такое могло вообще прийти ему в голову». Однако это не отменяет того факта, что после плагиата Абеля и Дьюара Альфред вообще стал крайне подозрителен и почти в каждом, с кем знакомился, видел человека, способного украсть его изобретательские секреты.
Из Швеции он вернулся в Сан-Ремо, предварительно отправив Сульмана в Стокгольм, чтобы он под руководством Аларика Лидбека провел химический анализ мочи пациентов, больных лихорадкой, заболеваниями почек и сифилисом. В Сан-Ремо Сульман вернулся лишь в марте и мгновенно оказался по уши завален работой по проведению новых экспериментов с каучуком, кожзаменителем и искусственным шелком. Но Сульман признается, что его не только устраивала, но и нравилась такая жизнь, полная самой различной по характеру работы и поездок с одного конца Европы на другой.
Кстати, по возвращении в Сан-Ремо Сульман узнал, что Альфред приобрел находившуюся рядом с его владениями большую виллу, хозяин которой, итальянец по фамилии Росси, непрерывно писал жалобы по поводу якобы огромного риска, которому подвергались соседи Нобеля из-за проводимых им в своем поместье экспериментов со взрывчаткой. Это была явная ложь: в той лаборатории Нобель со взрывчатыми веществами практически не работал. Росси инициировал свои письма с целью заставить Нобеля купить у него виллу, причем, разумеется, по выгодной для него цене. В конце концов Нобелю все это надоело, и он в самом деле купил виллу Росси. Сульман по приезде застал его как раз после этой покупки несколько смущенным: во-первых, Альфреду было явно неловко от того, что он поддался, по сути дела, шантажу и капитулировал, а во-вторых, новая вилла ему была совершенно не нужна, и он просто не знал, что ему делать с этим домом из двадцати комнат с прилегающим к нему парком, плавно спускавшимся к роскошному пляжу. Правда, через несколько дней Альфред появился в лаборатории и объявил: «Я, наконец, придумал, как нам поступить с виллой Росси. Мы прекрасно можем использовать ее для переодевания во время наших купаний там, внизу!»
Сульман признаёт, что в качестве «кабинки для переодевания» вилла так и не нашла особого применения и простояла пустой до самой смерти Нобеля. Правда, в 1896 году он заказал для нее в Париже меблировку, видимо, намереваясь предложить виллу в качестве резиденции королю Швеции Оскару II во время его визитов в Италию. Но в декабре 1896 года Нобель умер, так что заказ мебели пришлось отменить. Купаться в море у Рагнара, кстати, не всегда получалось, так как он был по горло загружен работой в лаборатории – впрочем, не он один.
«Рагнар оказался далеко не единственным, кого Альфред Нобель постоянно загружал работой. В Стокгольме Вильхельм Унге продолжал работать над “летающими торпедами”, в Париже шведский мастер по производству инструментов получил от Альфреда задание усовершенствовать последнее изобретение Томаса Алвы Эдисона – фонограф. Альфред считал, что слой политуры на валике улучшил бы качество звука, и заказал аппарат в компании Эдисона», – пишет Ингрид Карлберг о тех напряженных днях весны 1894 года.
Той же весной 1894-го, сообщает Сульман, когда эксперименты с синтетическим каучуком и кожзаменителем начали давать обнадеживающие результаты, Нобель премировал Сульмана и Беккета 25 десятифунтовыми акциями своего динамитного треста. Затем произошла крайне неприятная для Сульмана история: во время получения им фталевой кислоты, когда Нобель стоял рядом и наблюдал за экспериментом, из-за не слишком тщательного монтажа оборудования Рагнаром горячий раствор едкого калия протек из резиновой трубки на брючину Альфреда. Понятно, что брюки были непоправимо испорчены, и Нобель обрушился на ассистента с упреками, а затем в явном раздражении вышел из лаборатории. Сульман ожидал после этого увольнения, со страхом ожидая появления Альфреда, но тот… исчез. Впоследствии выяснилось, что сразу после этого случая он уехал на неделю обретать душевное равновесие в казино Ниццы и Монте-Карло, а когда вернулся, никогда больше не вспоминал о случившемся.
Нужно заметить, что вряд ли дело было в оплошности Рагнара во время эксперимента – причин, по которым Альфред утратил душевное равновесие весной и летом 1894 года, было больше чем достаточно.
Глава десятаяЛичное и общественное
Альфред Нобель сожалел о том, что его изобретение, динамит, было использовано в унизительных целях, отсюда и создание им Нобелевской премии как гуманистического противовеса разрушительной силе его гения.
Одну из этих причин звали Софи Гесс, с которой, как ни странно, Альфред, видимо, продолжал поддерживать какие-то отношения и «помогать материально».
Читатель этой книги помнит, что Нобель нанял для Софии адвоката, чтобы вытащить ее из долгов. Дело кончилось тем, что Софи уложила этого адвоката в постель, после чего они вместе стали тратить деньги Альфреда. И сестра Софи, и ее отец писали Альфреду, что та продолжает транжирить огромные суммы на наряды, заказ дорогих вин, развлечение в ресторанах и т. д. Поняв, что дальше так продолжаться не может, в июне 1894 года Альфред Нобель последовал совету родственников своей содержанки и назначил ее опекуном директора динамитной фабрики в Вене Юлиуса Хейндера, о чем Софи была извещена как в частном письме, так и официально – через небольшие объявления в австрийских газетах.