Год от года «Бранобель», стремительно развивая техническое оснащение, набирал производственные обороты. Уже в 1890 году товарищество добыло 45,1 миллиона пудов нефти и произвело 16,4 миллиона пудов керосина, из которых экспортировало более девяти миллионов пудов, что в 2,3 раза больше, чем всего тремя годами раньше (1887 год – 3,4 миллиона пудов).
В 1893 году товарищество удостоили почетного диплома и бронзовой медали на Всемирной выставке в Чикаго (США), на Международной выставке в Лионе (1894) и в Антверпене (1894) оно тоже заслуженно получило самые престижные награды. Беспримерные достижения «Бранобеля» отметили и в 1896 году в Нижнем Новгороде на Всероссийской промышленной и художественной выставке. В тот год товарищество удостоят награды «за образцовую постановку завода, постоянное стремление к усовершенствованию производства нефтяных продуктов прекрасного качества в весьма обширных размерах, с утилизацией всех материалов и отбросов, за заботы о введении безопасных осветительных масел, организацию перевозок и сбыта внутри Империи и за границей, а равно и за попечение о служащих и рабочих». Завод и торговый дом «Людвиг Нобель» в Петербурге на той же выставке в Нижнем Новгороде был удостоен отдельной награды «за широкую и хорошую постановку дела, за усовершенствования в приборах для сжигания нефти, за высокие качества машин и заботливое отношение к рабочим».
В том же 1896 году на промыслах товарищества впервые пробурили нефтяную скважину № 1004 ударно-канатным способом на глубину 403 метра. В 1897 году «Бранобель» построил первую электрическую станцию для передачи энергии двигателям. К началу ХХ века суммарно на предприятиях товарищества в полную силу работали 177 паровых машин, более сотни электрических двигателей, восемь газовых и нефтяных моторов.
Казалось, что впереди товарищество во главе с Эммануилом Нобелем ждут лишь самые радужные перспективы.
Глава тринадцатаяЗакат титанов
Смерть подобна закату – ее не нужно бояться, ведь после нее наступит новый рассвет.
Перед самым Рождеством 1895 года Альфред Нобель принял было на работу секретаршу, владеющую языками, в надежде, что это снимет с него хотя бы часть нагрузки по написанию писем. Секретаршу звали Софи (снова Софи!) Альфстрем, и она была шведкой, что в его глазах, безусловно, было плюсом. Но ей было 32 года, и она была достаточно хороша собой, что оказалось тем «минусом», который уже в январе привел к ее увольнению. В качестве повода для увольнения Альфред назвал то, что ее знание языков все же оказалось для него недостаточным, но это был лишь предлог – новая Софи не владела искусством деловой переписки, но за пару месяцев вполне могла бы его освоить. Проблема, видимо, заключалась в том, что, несмотря на возраст, он почувствовал сильное влечение к этой молодой женщине.
Позже Альфред признавался, что вполне мог бы оставить ее в качестве домоправительницы, «не будь она слишком моложава на вид, чтобы это положение не могло бы быть превратно истолковано узколобыми любителями посплетничать». При этом он продолжил переписку с Софи, обсуждая с ней литературные темы. «Мы с вами не сходимся во мнения по поводу “Пер Гюнта”, что мне не мешает в движениях вашей руки видеть признаки поэтичной, полной энтузиазма души. Попытайтесь сохранить это сокровище до сумерек жизни», – писал он несостоявшейся секретарше.
В преддверии Рождества у Альфреда Нобеля вдруг сильно схватило сердце, а затем начались столь сильные боли в суставах, что он просто не мог ходить и свалился в постель в своем доме в Сан-Ремо. Правда, успел позаботиться о том, чтобы послать новогодние подарки и свежие розы из своего розария всем, кому посылал подарки в предыдущие годы, добавив в этот список и обзаведшихся семьями племянников. Он провалялся в постели пять дней, и в этом тоже была своя положительная сторона: у него появилось свободное время. Лежа в постели, Альфред, во-первых, принял два важных решения: уйти из правления французского динамитного треста и обратиться к маклеру, чтобы начать продажу дома на Малахов, поскольку он стал проводить все меньше времени в Париже, так что на время пребывания там вполне мог удовлетвориться гостиницей. Во-вторых, он вновь почувствовал творческий зуд и взялся за завершение давно задуманной пьесы, которая поначалу называлась по имени главной героини «Ченчи», но в итоге получила название «Немезида» – по имени греческой богини отмщения.
О том, что именно подвигло Альфреда Нобеля на написание этой пьесы, существуют различные версии – включая и ту, что немалую роль при ее написании сыграли его сексуальные фантазии по отношению к Берте фон Зуттнер и сама довольно отдаленная перекличка имени Берты с Беатриче.
Напомним, что Беатриче Ченчи – реальная историческая фигура. Девушка жила в Риме, и в 1598 году, когда ей был 21 год, вместе с мачехой Лукрецией Петрони-Ченчи и братом Джакомо вступила в сговор, чтобы убить отца, «грубого и развратного» старика, которого обвиняла в кровосмешении. В итоге она была осуждена за это преступление и казнена вместе с сообщниками через отсечение головы.
Образ Беатриче Ченчи на протяжении столетий увлекал многих прозаиков, поэтов и драматургов, в том числе и таких великих, как Стендаль, Дюма, Уайльд, Моравиа и др. На сцене воплотить трагическую историю девушки еще в 1816 году попытался Винченцо Пьераччи, а спустя три года это сделал великий Перси Биши Шелли, с пятиактной трагедией которого Альфред Нобель был очень хорошо знаком. Уже позже свои трагедии «Беатриче Ченчи» написали Юлиуш Словацкий (1839) и Джованни Никколини (1844), но их пьес Альфред Нобель мог не знать. Как бы то ни было, он решил писать пьесу в своем собственном ключе, превратив ее прежде всего в антиклерикальную, изобличающую все ханжество католичества, а по большому счету и христианства в целом, да и любой религии вообще. Альфред работал над пьесой до начала марта, и когда закончил последний, четвертый акт, почувствовал, что он счастлив – ведь это было первое завершенное им художественное произведение. Больше того – по его мнению, оно не только вполне могло быть поставлено на сценах лучших театров мира, но и должно было снискать большой успех, вызвав полное понимание у антиклерикалов и взрыв негодования у верующих «святош».
Чрезвычайно показательно, что в январе – марте, на протяжении всего времени работы над «Немезидой» он интенсивно переписывался с Бертой фон Зуттнер, все письма которой в последние годы сводились только к одному – к просьбам о все новых и новых пожертвованиях. Можно, безусловно, восхищаться идеалами фон Зуттнер, ее благородной деятельностью, но, читая ее переписку с Альфредом Нобелем, нельзя отделаться от мысли, что речь идет о профессиональной сборщице пожертвований у состоятельных людей. Уже 1 января 1896 года от имени возглавляемого фон Зуттнер Общества друзей мира Нобелю, как и другим спонсорам, было отправлено письмо с новогодними поздравлениями, за которыми следовал такой текст:
«Выражаем Вам нашу глубокую благодарность за пожертвования, свидетельствующие о Вашем живом интересе к благородному делу мира.
Мы апеллируем к этому интересу с настоятельной и насущной просьбой и в дальнейшем не забывать нас. Наши задачи с каждым днем все масштабней, а вместе с ними растут наши расходы, и нам требуется все больше усилий для получения самых необходимых средств. Среди богатых людей, которые, казалось бы, больше всего заинтересованы в мире, мало кто сочувствует нашему делу, поэтому мы вынуждены просить немногих друзей, в частности Вас, удвоить Вашу практическую помощь.
Мы твердо надеемся на Вас и Ваше испытанное участие».
Согласитесь, что даже Остап Бендер, говоря от имени «гиганта мысли и отца русской демократии», не смог бы написать лучше! В следующем письме, датированном 12 января, Берта сообщает Нобелю о создании филиала своего общества в Венгрии, говорит об огромном внимании прессы к ее деятельности и, наконец, подходит к главному:
«Надолго ли момент моей известности? Но пока он есть, он способствует успеху.
Да если бы у меня были сегодня средства, я бы добилась самых неожиданных результатов…
…Помните, Вы мне говорили в Берне (на обеде), что Вы готовы пожертвовать двести тысяч франков на дело, которое достойно этого. И верю, будет день, когда Вы сделаете это, и даже больше. И ради Вашей готовности поверить в этот день я продолжаю держать Вас в курсе событий…
…О, друг мой, поверьте мне, нет ничего более великого, более насущного и более божественного в этом мире, чем борьба против этого ига войны. Да, эта борьба трудна…. Если бы Вы не помогли мне с самого начала – вспомните Ваш чек, который помог мне поехать в Рим… а без Рима не было бы Вены, а без Вены – Будапешта, – если бы я по счастливой случайности не получила бы толику Вашего дружеского участия, мне пришлось бы отказаться от борьбы, даже не начиная ее…
…Дорогой месье и друг, это письмо ни к чему не обязывает, нет нужды отвечать на него отказом. Но с другой стороны, из него ясно видно, чего мне недостает и на что я способна…»
Яснее о том, что Берте фон Зуттнер недоставало денег, и в самом деле написать было нельзя. В последующих письмах она говорит о том, как много работает, чтобы предотвратить будущую войну, выражает обеспокоенность ситуацией в Болгарии и Эритрее, пишет, что нужно удвоить усилия по борьбе за мир и просит: «не лишайте меня Вашей поддержки», а заодно спрашивает, как продвигается подготовка к экспедиции Андре, явно намекая, что считает деньги на нее выброшенными впустую, хотя их вполне можно было выделить на дело мира. При этом она, видимо, уколола Нобеля, начавшего уже втайне сожалеть о том, что поддержал экспедицию, тем, что им движет национализм: ему важно, чтобы швед Андре оказался бы на Северном полюсе раньше норвежца Нансена.
Это видно из ответа Альфреда, датируемого 18 февраля:
«Будет ли это Андре или Нансен – мне все равно. Но, если предприятие окажется неудачным, я предпочел бы, чтобы деньги, потраченные на экспедицию, были использованы по-другому. К сожалению, ничего нельзя исправить. Пожертвования ведь не возвращаются.