Главное – успех. Любая большая победа пацифистов – результат и следствие работы женщин, обладающих с рождения благородными чувствами, которые чувствуются уже в ребенке. Будущий интеллект способствует их развитию.
Хочу передать в распоряжение Вашего венгерского комитета тысячу флоринов. Как они будут истрачены?»
Из этого письма ясно видно, что дело мира по-прежнему волнует Нобеля, но одновременно он чувствует, что на него оказывается давление, письма Берты начинают все больше напоминать вежливое вымогательство, и потому ясно говорит о том, что хочет знать, каким образом будут потрачены его деньги, – прежде он такого требования не выдвигал.
Ответ Берты фон Зуттнер не заставил себя долго ждать. В самом начале письма, отосланном 27 февраля, она выражает сожаление о деньгах, потраченных на экспедицию Андре и говорит о том, что открытие Северного полюса, возможно, будет способствовать развитию человечества, но вот если бы те же деньги пустить на ее поездки, петиции, манифестации и все прочее, то есть на общественное давление на власти, то уже в 1900 году можно было бы добиться создания Международного трибунала.
Наконец, она подходит к вопросу Альфреда, куда собирается потратить его пожертвование в 1000 флоринов, и пишет, что Венгерское общество отнюдь не «ее», а самостоятельная организация, хоть и созданная по ее инициативе, однако деньги ему не особенно нужны – оно достаточно богато и уже получило крупные пожертвования. А вот Венское общество мира, которым она непосредственно руководит, напротив, очень бедно, да и его Бернское бюро крайне нуждается в деньгах на организацию конгресса. Словом, она просит Нобеля направить деньги так, чтобы они попали в руки именно к ней, а не к венграм. Спустя две недели она повторяет просьбу о том, чтобы половину обещанной суммы Нобель отправил бы Австрийскому обществу мира, а другую половину – Венскому бюро.
Ну и потом уже следуют вопросы о здоровье и пожелание беречь себя, но трудно сказать, было ли это проявление искреннего участия, или, скорее, все же дань вежливости и понимание, что подобные знаки внимания важны, чтобы сохранить личные отношения со спонсором.
В письме от 18 марта Альфред объясняет, что выполняет ее желание о переводе денег, но добавляет: «Честно говоря, я предпочел бы передать эту сумму филиалу в Пеште. Почему? Да потому, что если оно богато, то это доказывает, что в Венгрии больше инициативы и понимания интересов человечества». В том же письме он сообщает о том, что закончил писать трагедию, благодаря чему мы знаем дату ее окончания. «Сюжет ее, – пишет Нобель, – трогательная история о Беатрисе Ченчи, но я трактую ее иначе, нежели Шелли. Инцест сведен до минимума, чтобы не шокировать ревнителей нравственности. Но я подчеркиваю злодейство отца, что делает оправданным возмездие, пусть оно жестоко, но естественно и в какой-то степени необходимо. Мне интересно, будет ли она принята к постановке, хотя, на мой взгляд, сценический эффект в ней есть…»
В письме 23 марта Берта благодарит за пожертвование, обсуждает международные события, а затем пишет, что «уверена: пьеса написана хорошо», и высказывает предположение, что ее примет любой театр Вены, выражает готовность задействовать для ее постановки свои связи в театральных кругах Вены и Берлина и просит прислать копию рукописи.
Но у нас снова возникают сомнения в искренности этих слов – хотя бы потому, что в следующем письме, от 28 марта, с квитанцией о пожертвовании баронесса пишет о том, что явно интересует ее больше всего: «Как-то Вы мне написали, что готовы завещать значительную сумму на дело Мира. Прошу Вас самым серьезным образом – сделайте это. Не важно, буду ли я в этом участвовать или нет, наш общий с Вами вклад переживет нас».
В последующем письме Нобель сообщает, что в пьесе четыре акта, и она написана на шведском языке в прозе, и он, по его мнению, недостаточно знает немецкий для качественного перевода. «Скандальная сторона, – сообщает он, – смягчена тем, что старый Ченчи заявляет, что Беатриче не его дочь, и настаивает на ее сходстве с Колонной. О сценическом эффекте скажу, что он будет огромным, но две роли чрезвычайно трудны – Беатриче и самого Ченчи».
Берта фон Зуттнер соглашается с Нобелем в том, что ставить такую пьесу в консервативной Австрии, где католицизм является основной религией, безусловно, не стоит, и предлагает попробовать осуществить постановку в Берлине. В письме за 30 апреля о пьесе – ровно два слова, просто вопрос о том, что он с ней решил, – в это время Берту куда больше беспокоит, что матерый антисемит Карл Легер может стать бургомистром Вены.
В те весенние дни Альфред Нобель все еще очень неважно себя чувствовал, но с помощью переписки контролировал все, что происходило в его деловой и изобретательской империи. Особенно пристально он следил за тем, как идут эксперименты в Бофорсе, где Вильхельм Унге закладывал основы мирового ракетостроения, еще не зная, что его опыты в первую очередь будут использованы спустя десятилетия Германией и СССР, а Рагнар Сульман совершенствовал бездымный порох и пытался разработать технологию создания искусственных заменителей природных материалов.
6 апреля Сульман получил от Нобеля очередное письмо:
«С моим здоровьем в этом году, к сожалению, большие осложнения, и очень многое, что нужно было сделать, остается несделанным.
Телеграфируйте мне, как Вы считаете, могли бы Вы, желательно как можно скорее, например, в течение двух недель, собраться и приехать в Сан-Ремо. (Ваша жена, конечно, тоже может ехать с Вами бесплатно). В таком случае я бы также пригласил приехать Оскара Юнгстрема, поскольку у меня сейчас в проекте несколько важных вещей, и мне бы надо за них взяться всерьез. Речь идет об обработке орудийных стволов, синтетическом каучуке и многом другом.
Ваш преданный друг А. Нобель».
Сульман не замедлил ответить, что готов приехать, на что тут же получил телеграмму: «Приезжайте. Это будет Вам полезно и освежит Вас, но боеприпасы не должны производиться в Ваше отсутствие».
В конце апреля Рагнар со своей Рангхильд прибыли в Сан-Ремо и оставались там почти месяц, наслаждаясь радушным приемом хозяина. Одновременно Рагнар увлеченно работал в лаборатории и засел за патентные описания уже имевшихся наработок. Альфред, как мы уже писали, явно испытывал к Сульману отцовские чувства; его отношение к ассистенту было совсем не похоже на отношение начальника пусть и к самому любимому подчиненному, и в красивой молодой паре Сульманов он видел свою семью. То, что это было именно так и не иначе, подтверждает и тот факт, о котором Рагнар узнает уже только после смерти Альфреда: рядом со своим имением он начал строить дом специально для четы Сульманов – чтобы они останавливались там, приезжая на летний отдых. К концу 1896 года этот дом был почти готов.
Но Рагнар Сульман этого не понимал, да и, наверное, не задумывался об этом, а потому в конце апреля решил, что в Бофорсе его ждут куда более важные дела, чем в Сан-Ремо, и засобирался назад, подав Альфреду соответствующую просьбу. При этом он пропустил мимо ушей слова Нобеля о том, что в конце мая он тоже собирается в Швецию и они могли бы поехать туда вместе. Настаивать же Нобель не стал – это было не в его правилах. Так что Сульманы уехали, и Нобель снова остался в огромном поместье в Сан-Ремо один. А ведь все лежало на поверхности! Позже Рагнар будет вспоминать, как Альфред однажды прямо сказал ему: «Я воспринимаю тебя почти как младшего родственника». Причем слово «почти» было здесь явно лишним.
День отлета Андре и его спутников на Северный полюс неумолимо приближался. К концу апреля со здоровьем у Нобеля стало полегче, приступы «ревматической подагры», или «подагрического ревматизма» (как он с сарказмом, издеваясь над бессилием врачей, называл поставленный ему диагноз) наконец отпустили, и Нобель поспешил в Париж, где на Марсовом поле был выставлен воздушный шар экспедиции. Альфреду хотелось поделиться с Андре пришедшей ему в голову идеей всенепременно взять с собой фотоаппарат и постоянно делать снимки с воздуха.
Но, как это часто с ним бывало, одна идея немедленно повлекла другую: Нобель загорелся запуском фотоаппарата в воздух с помощью ракет, подобных тем, разработкой которых по его указанию занимался Унге, с последующим отделением фотоаппарата от носителя, спуском на парашюте и съемкой в автоматическом режиме, результаты которой затем можно будет использовать для картографии. Термина «аэрофотосъемка» тогда еще не существовало, но то, что придумал Альфред Нобель, по обыкновению несколько опередив свое время, было именно аэрофотосъемкой.
Летом участники экспедиции на Северный полюс отправились на корабле из Гётеборга в Тромсё, откуда и должны были начать свой путь. На главной площади их восторженными криками и пожеланиями удачи провожали почти 50 тысяч человек, перед которыми Андре произнес пламенную речь, в которой не забыл поблагодарить своего главного спонсора Альфреда Нобеля. Альфред в ответ послал телеграмму, которую велел вручить членам экспедиции по прибытии в Тромсё: «Мой самый сердечный привет и пожелание удачи почетному и величественному триумвирату на службе знания».
В июне он, как и планировал, отправился в Швецию и в перерывах между множеством дел, которые включали, помимо всего прочего, смену руководства завода в Бофорсе и его дальнейшее преобразование в рентабельное предприятие, нашел время посетить Роберта в его идиллическом уголке в Йето. Тот ворчал на ухудшившееся состояние здоровья, но племянники уверили Альберта, что отец, регулярно отдыхающий на лучших курортах, в принципе чувствует себя очень неплохо, а жалуется на здоровье исключительно, чтобы привлечь к себе побольше внимания и любви детей. Все это было похоже на правду, но две недели спустя после отъезда Альфреда из Швеции, 7 августа, когда он уже находился в Париже, пришла телеграмма от жены Роберта Паулины, к которой Альфред всю жизнь испытывал огромное уважение. «Роберт скончался сегодня ночью, быстро и неожиданно, без мучений», – гласила телеграмма.