Выбора не было – надо было ехать в Швецию на похороны. Еще в дороге он отправил Яльмару телеграмму с просьбой перерезать Роберту сонную артерию и провести вскрытие тела, «ибо в нашей семье по физиологическим причинам есть склонность к летаргической смерти».
Смерть Роберта, как и в свое время Людвига, его, явно напугала; он воспринял это как знак, что вот-вот наступит и его очередь. «Я несравненно слабее здоровьем, чем братья, и все еще здесь, хотя и из последних сил, в то время как другие уже почивают в объятиях вечности», – писал Альфред в те дни Сульману.
Буквально через несколько недель стало известно, что Соломон Андре и его товарищи по экспедиции, так и не дождавшись попутного ветра, решили возвращаться из Тромсё в Швецию. Альфред, безусловно, был разочарован, но пригласил Андре на обед в Бьёркборн, где сказал, что считает его решение не подвергать себя и спутников ненужному риску совершенно правильным, и даже заверил, что тот может и дальше рассчитывать на его поддержку в попытке достичь Северного полюса на воздушном шаре.
Теперь Альфред, к радости всех живущих в Швеции Нобелей, задержался на родине до октября и явно подумывал перебраться сюда насовсем – так, чтобы осень и зиму проводить в мягком климате Сан-Ремо, а поздней весной, когда там начинается жара, становящаяся порой невыносимой, перебираться на все лето в Стокгольм и Бьёркборн. Дел у него хватало, в том числе и по созданию нового акционерного общества в Англии для производства там велосипедов братьев Юнгстрем. Но среди прочего он не забывал о «Немезиде». Для начала он попросил Юзефину-Леа Веттергрунд просмотреть рукопись пьесы и сделать свои замечания. Та, прочитав, исправила в основном явные орфографические и стилистические ошибки. Затем он спросил Рагнхильд Сульман, не сможет ли она перевести его творение на норвежский язык – в надежде, что ее можно будет издать в Норвегии в обход консервативной шведской цензуры. Впрочем, вскоре он отказался от этой мысли.
Проблема заключалась в том, что никто не решался сказать Нобелю правду в лицо: что его пьеса крайне слаба (особенно в сравнении с гениальной трагедией Шелли), что большинство ее диалогов беспомощны, звучат слишком высокопарно и фальшиво, и лишь полная авторская слепота мешает ему это понять. Впрочем, на самом деле проблема заключалась в том, что Альфред и не желал слушать подобные замечания, и та же фру Веттергрунд это прекрасно поняла.
Свой 63-й день рождения он встречал в Швеции. По сложившейся еще со времен Эммануила Нобеля традиции стареющая поэтесса Леа написала большую оду в честь именинника, которую преподнесла ему на бумаге салатового цвета с золотым тиснением в виде ландышей.
Ты говоришь, что стар.
Это не имеет значения, дорогой.
Наша Земля тоже немолода,
Но крутится быстро.
Пока ты молод разумом,
Пока горят глаза и улыбаются губы,
Не стоит придавать значения тому,
Что морщин теперь больше, а волос меньше.
Живи, твори!
Ты так же, как и раньше, полон идей.
И никто не услышит, как возраст
Стучится в твою дверь…
…Со всех сторон к тебе спешат
Те многие, кому ты помог.
Ты получаешь больше поздравлений,
Чем король на коронации,
– говорилось среди прочего в этой длинной оде.
Дочь Леа Вальборг решила посоперничать с матерью и тоже направила Альфреду поздравление в стихах:
Октябрь – месяц темный,
Октябрь очень сер,
Но все ж спою о нем я
На радостный манер.
Он нам вручил подарок
Небесной красоты,
Что как звезда нам ярок
Подарок этот – ты!
Нетрудно догадаться, что Альфред был тронут и покидал Швецию с самыми теплыми чувствами. До Копенгагена его провожал на пароме молодой компаньон Фредрик Юнгстрем. «Пока паром пересекал пролив, мы в задушевной беседе ходили туда-сюда по палубе под моросящим дождем.… С восторгом слушал я, как он цитирует строки из “Саги о Фритьофе”. По прибытии в Копенгаген мы расстались…. чтобы никогда более не встретиться. Кровь теплеет в моих старых жилах, стоит мне подумать о нем», – вспоминал Фредрик более чем полвека спустя.
Считалось, что Нобель поехал к себе в Сан-Ремо, но на самом деле он на месяц задержался в Париже, чтобы показаться тамошним врачам – французская медицина считалась на тот момент лучшей в мире, а у Альфреда продолжало шалить сердце, о чем он почти никому из близких не говорил.
«Просто ирония судьбы – мне прописали принимать внутрь нитроглицерин», – писал он Сульману после одного из таких визитов, добавляя, что «из-за моего сердечного недомогания мне придется задержаться в Париже, по крайней мере, еще на несколько дней». И дальше: «Звучит как ирония судьбы, но мне прописали прием н/гл (нитроглицерина. – Ф. К., П. Л.) внутрь. Его называют тринитрином, чтобы не пугать аптекарей и публику».
И снова Альфред ни словом не обмолвился о главном: что врачи заподозрили у него наличие тромба, угрожающего его жизни.
В целом в течение всего месяца, проведенного в Париже, Альфред Нобель производил или по меньшей мере старался произвести впечатление жизнелюбивого, устремленного в будущее человека. Он активно переписывался с племянниками, давая им советы по решению различных вопросов, возникших после смерти Роберта. Он поддерживал постоянную связь с Рагнаром Сульманом, внимательно изучил присланные ему из Бофорса образцы пороха без нитроглицерина и счел их столь многообещающими, что предсказал, что этот порох скоро полностью вытеснит с рынка все остальные его виды. Еще он заказал 100 бутылок бордо для Бьёркборна, нашел в Париже типографию для издания своей пьесы, выписал чек на круглую сумму для закупки мебели, двух огромных восточных ковров и электрических люстр для Шведско-норвежского общества, так что растроганный председатель общества Сигурд Эренборг написал Альфреду, что теперь в их клубе «все, как у настоящих снобов».
Тогда же он познакомился с новым пастором норвежско-шведского прихода Натаном Сёдерблюмом – будущим лауреатом Нобелевской премии мира за усилия по объединению христиан. Одной из задач пастора было побудить живущих в Париже богатых соотечественников помогать бедным, и, узнав о приезде Нобеля, он, разумеется, попытался втянуть его в эту свою деятельность. Для начала пастор пригласил Нобеля в свою квартиру у парка Монсо. Альфред явился на встречу в скромном черном костюме, а так как за последние годы он стал еще больше горбиться и словно уменьшился в росте, то был в момент визита похож на маленького бедного старичка – одного из тех, кто являлся к Сёдерблюму в надежде на помощь.
Во время той встречи пастор поделился с Альфредом своей мечтой о создании в Париже образцовой больницы для эмигрантов из Швеции и Норвегии, и Нобелю эта идея пришлась по душе. Он попросил Сёдерблюма представить ему смету и пообещал пожертвовать весьма значительную сумму. По окончании встречи пастор и бизнесмен были буквально очарованы друг другом. Сёдерблюм по достоинству оценил размах личности и благородство души Альфреда Нобеля. Последний тоже понял, что перед ним и в самом деле священник, стремящийся помогать ближнему, а не очередной прохиндей в сутане, вдобавок весьма широко образованный. Проникшись доверием к пастору, Нобель спросил, не может ли тот найти человека, который смог бы вычитать корректуру его готовящейся к печати пьесы. Пастор порекомендовал для этого свою жену Анну, и Нобель передал ему пьесу. Можно себе представить, что пережила фру Анна Сёдерблюм, когда начала читать «Немезиду»!
Вторая их встреча произошла на банкете Шведско-норвежского общества, устроенном в честь приезда нового генерального консула Швеции Густава Нурдлинга. Альфред был на банкете во фраке и выглядел, понятное дело, совершенно иначе. Во время разговора они вернулись к идее строительства больницы, причем Нобель подчеркнул, что для него крайне важно, чтобы это заведение использовало бы самые последние достижения науки и само было бы исследовательским центром по развитию медицины.
В конце ноября он решил вернуться в Сан-Ремо, не зная, но, возможно, догадываясь, что его дни уже сочтены.
Перед отъездом Альфреда Нобеля из Парижа Сигурд Эренборг, специалист по лечебной физкультуре, дал Альфреду адрес знакомого массажиста в Сан-Ремо, заверив, что массаж крайне положительно скажется на работе его сердца, желудка и кровообращении. Однако не исключено, что это был плохой совет: с учетом имевшегося тромба (если это и в самом деле был тромб) и явных проблем Альфреда с сосудами массаж вполне мог быть ему противопоказан.
Помимо него в Сан-Ремо, по сути дела, обретались постоянно всего два человека – дворецкий Август Освальд и химик Хью Беккет. Было еще несколько приходящих слуг. Освальд и Беккет позже рассказывали, что после приезда Нобель выглядел необычайно бодрым, отдохнувшим и вообще полным жизни. Он вновь с утра до позднего вечера стал проводить с Беккетом время в лаборатории, а в свободные минуты ездить верхом, что раньше ему было несвойственно. Он действительно обратился к услугам порекомендованного Эренборгом массажиста, и тот ежедневно массировал ему область печени, селезенку и голову.
7 декабря после одного из таких сеансов массажа, около полудня, Альфред почувствовал себя плохо и попросил послать за доктором. Врач Улисс Матиньери поспешил явиться к знаменитому пациенту, которого к тому времени слуги перенесли наверх в спальню. Выслушав его жалобы на головные боли с левой стороны, сильно отдающие в шею, врач сразу понял, что положение очень серьезное, и прописал пациенту абсолютный покой и больничный режим. Однако Альфред вдруг стал испытывать приступы острого беспокойства, и его приходилось удерживать, чтобы он не вставал.
Спустя какое-то время он частично потерял способность говорить и забыл все языки, кроме шведского, а ни Освальд, ни кто другой в доме этого языка не знали. В какой-то момент Освальду показалось, что Альфред требует отправить телеграмму, что он и сделал, известив о резком ухудшении состояния хозяина племянников Эммануила и Яльмара, а также Рагнара Сульмана.