Утром 8 декабря, получив телеграмму, Сульман и Яльмар поспешили выехать в Сан-Ремо, еще не думая, что положение настолько серьезно – просто чтобы взять на себя заботы о больном.
Вечером 8 декабря у Альфреда парализовало всю правую половину тела и пропала способность говорить. Матиньери поставил ему пиявки на виски, вызвал для консилиума коллегу, и два врача остались с больным на ночь. Наутро состояние их пациента ухудшилось; Нобель уже не мог глотать, а затем потерял сознание.
«В 2 часа утра 10 декабря господин Нобель тихо, без агонии уснул вечным сном», – написал доктор Матиньери в заключении. Утром того же дня в Сан-Ремо прибыли Эммануил из России и Яльмар с Рагнаром из Швеции, но было уже слишком поздно. На рабочем столе Альфреда Сульман нашел адресованное ему последнее письмо Нобеля, датированное 7 декабря: «К сожалению, мое здоровье опять настолько пошатнулось, что я с большим трудом пишу эти строки, но как только смогу, вновь вернусь к интересующим нас темам. Ваш преданный друг А. Нобель».
«Альфред Нобель закончил свои дни, как и жил. В одиночестве. Его ждала судьба, которую он в минуты уныния рисовал себе как самый ужасный финал: встретить смерть в окружении людей, которые служат ему за деньги, отойти на вечный покой “в обществе лишь какого-нибудь старого верного слуги, да и тот будет ломать голову, завещал ли я ему хоть что-нибудь”. На письменном столе в его кабинете нашли неоконченное письмо к Рагнару Сульману. Оно касалось пороха без нитроглицерина. Там же лежала кассовая книга Альфреда Нобеля с его самой последней статьей расхода: “Благотворительность: разное. 500 франков»», – пишет Ингрид Карлберг.
В самом деле, какая трагическая смерть, если учесть, что речь идет об одном из самых богатых на тот момент людей мира, великом изобретателе и филантропе! Последняя запись в его расходной книге служит, безусловно, его лучшей характеристикой. Но в тот день закончилась лишь первая часть земной жизни Альфреда Нобеля. На самом деле его смерть означала лишь начало нового, поистине драматического этапа его жизни, пусть и без его непосредственного участия.
Часть пятаяЖизнь после жизни
Глава перваяСтранности начинаются
Человек не может владеть чем-либо, пока боится смерти. Но тому, кто ее не боится, принадлежит все.
Как нетрудно догадаться, 11 декабря в роскошном доме Альфреда Нобеля в Сан-Ремо стояла мертвая тишина. Покойник лежал на втором этаже, и, как это чаще всего бывает в таких случаях, вплоть до похорон все находившиеся в доме старались избегать разговоров, а если им все же надо было обменяться мнениями, делали это полушепотом. Рагнар Сульман чувствовал себя совершенно растерянным. С одной стороны, будучи одним из самых близких к покойному людей, он считал не просто своим правом, но и обязанностью разобрать бумаги Нобеля. С другой – здесь были родные племянники Альфреда Эммануил и Яльмар, и, наверное, им куда больше пристало заниматься и разбором бумаг, и организацией похорон, и становилось непонятно, что же тогда здесь делает он.
Проводя ревизию фамильных вещей, книг, записных и бухгалтерских учетных книжек, эта троица – Рагнар, Эммануил и Яльмар – обнаружила завещание, но старое, с пометкой «Аннулируется и заменяется новым завещанием, составленным 27 ноября 1895 года». А вслед за этим среди бумаг удалось найти расписку, в которой сообщалось, что новое завещание передано на хранение в Стокгольмский частный банк (Enskilda Banken).
Дальше, наверное, стоит предоставить слово самому Рагнару Сульману:
«15 декабря, когда я уже лег спать, ко мне в гостиницу пришли племянники Нобеля Эммануэль и Яльмар с известием о только что полученной из Стокгольма телеграмме. В ней сообщалось, что хранившееся в шведском банке завещание Нобеля было в должное время вскрыто и что, согласно этому документу, Рудольф Лилльеквист и я назначены исполнителями завещания. <…>Известие о неожиданно возложенной на меня ответственности стоило мне бессонной ночи. <…> Я телеграфировал Лилльеквисту, прося полномочий действовать от его имени, и на следующий день получил следующий ответ: “Не понял вашей телеграммы. Разве я упомянут в завещании?” Очевидно, Лильеквист тоже был застигнут врасплох, и поскольку он не был знаком со мной, отправил телеграмму консулу Марсолья с просьбой представлять его интересы»[91].
Итак, все перевернулось в мгновение ока. В качестве исполнителя завещания Сульман мгновенно становился куда более важной фигурой, чем оба племянника покойного. Кто такой Лильеквист, которого Альфред предназначил ему в напарники, Рагнар понятия не имел, и это лишь усилило его растерянность. И в то же время к нему мгновенно пришло твердое решение: если уж Нобель, которому он был стольким обязан в жизни и который во многом был для него примером, решил сделать его поверенным своей последней воли, то он сделает все, что в его силах и даже больше, чтобы эта воля была исполнена в точности до последней детали – даже если для этого потребуется противостоять всему миру. И вслед за этим сразу пришло сомнение: а сможет ли он справиться с этой миссией, требующей знаний в юриспруденции и других областях, о которых он не имел ни малейшего понятия?
Но пока предстояло выполнить первую, а точнее, самую последнюю часть завещания Альфреда Нобеля – вскрыть покойнику вены прежде, чем его тело предадут кремации. Сульмана, судя по всему, эта просьба не удивила – ему был известен страх Нобеля заснуть летаргическим сном и быть похороненным заживо. Но тут же возникла первая трудность: итальянский врач, которому Сульман передал эту просьбу покойного, стал убеждать его, что в этом нет необходимости – дескать, в ходе бальзамирования он ввел в вены усопшего смертельно ядовитый для живущих этилнитрат, так что никаких сомнений в смерти синьора Нобеля быть не может. И Сульману пришлось проявить твердость, чтобы, несмотря ни на что, этот пункт завещания был выполнен.
Заупокойную службу и панихиду по усопшему прямо на вилле в Сан-Ремо отслужил прибывший из Парижа друг Нобеля пастор Натан Сёдерблум[92]. В четверг 17 декабря над дубовым гробом одного из величайших благотворителей в истории человечества пастор произнес хорошо обдуманную в дороге проникновенную речь:
«Прежде чем Альфред Нобель отправится в свой последний путь в ту северную страну, которую он считал своей родиной, хотя по большому счету он был гражданином мира, мы, его друзья и близкие, собрались здесь в окружении гор и озаренных солнечными лучами волн Средиземного моря, в этом земном рае, который он так любил, что избрал его своим домом.
Именно этот дом был опорой его творческому гению и его неустанным трудам – его беспокойному духу было отпущено мало времени для отдыха, к которому стремятся многие приезжающие сюда. Именно здесь внезапно угас свет его земной жизни. И сегодня этот дом стал обителью его скорби. В эту минуту мы находимся перед неумолимым ликом вечности, или, если позволите, перед взором Всевышнего, владыки всего сущего.
…По странному стечению обстоятельств незадолго до смерти он дал мне прочесть несколько строк из рукописи, над которой в то время трудился. Вскоре после того как меня настигло печальное известие из Сан-Ремо, я обратил внимание на одну из страниц этой рукописи. Вряд ли он помышлял, что написанные им слова вскоре будут обращены к нему самому, но мы вправе привести их здесь, ибо они дают представление о его отношении к жизни и смерти.
Они гласят: “Ты предстаешь перед алтарем смерти в покое и безмолвии. Земное бытие и жизнь в запредельном мире – вечные тайны, и в свой смертный час человек должен отрешиться от всего земного, чтобы услышать голос вечности”.
У этого гроба нет места шуму славы и хвалебным речам. Смерть не делает различия между миллионером и нищим, гением и простаком. В конце своего пути мы все равны. В смерти, как и в религии, только душа имеет значение.
…Как он сам говорил, у алтаря смерти смолкают все голоса, кроме голоса религии. Истинный голос религии – глас Того, кто сказал: “Я есть Путь, Истина и Жизнь”. Альфред Нобель расслышал эти слова, уже поднявшись над суетой жизни. Я знаю, что он внял им покорно и смиренно»[93].
Таким образом, в своей речи пастор процитировал строки из пьесы «Немезида», которую он как раз читал на французском языке в поезде по дороге в Сан-Ремо. Пастор, безусловно, знал, как скептически покойный относился к религии, а также прекрасно понял всю антихристианскую и – шире – атеистическую направленность пьесы Нобеля, но, как видим, сумел «сгладить углы», представить его едва ли не глубоко религиозным человеком и, таким образом, выступил своего рода адвокатом души покойного перед троном Всевышнего.
После панихиды тяжелый гроб с венками из живых цветов под звуки оркестра, исполнявшего траурный марш Шопена, повезли на центральную станцию города. Оттуда по железной дороге величайший благотворитель в истории человечества был отправлен в последний путь на родину.
Состоявшееся в кафедральном соборе Стокгольма пышное прощание, куда прибыли представители многих зарубежных предприятий Нобеля, шведские знаменитости и журналисты, толпы скорбящих и любопытных, вытянувшихся в длинную очередь и заполнивших окружающие кварталы, Рагнар Сульман описывал так: «После заупокойной службы торжественная процессия во главе с конными факельщиками сопроводила катафалк на Северное кладбище, где, согласно воле покойного, его сожгли в тогдашнем, довольно примитивном крематории».
Не прошло и двух недель со дня кончины Альфреда, как 21 декабря в Йето от несчастного случая скончалась дочь Роберта и Паулины, двадцатитрехлетняя Тира, любимая младшая сестра Яльмара, которую предали земле 30 декабря на том же Северном кладбище. Таким образом, 1896 год оказался поистине «черным» для всей семьи Нобелей.