Вскоре после траурных мероприятий в Сан-Ремо из Стокгольма была доставлена копия последнего завещания Альфреда Нобеля, которая привела в полное замешательство не только Яльмара и Эммануила Нобеля, но и Рагнара Сульмана. Если племянники думали, что после смерти дяди, который самых честных правил, они станут даже не миллионерами, а мультимиллионерами то выяснилось, что они сильно просчитались. В начале завещания, как уже говорилось выше, было указано 18 человек, которые должны были получить определенную сумму или пожизненную ренту. При этом самая большая сумма, 300 тысяч крон, полагалась Эммануилу Нобелю. Остальные уже были меньше и при всей своей внушительности оказались скорее щедрым подарком, чем в полном смысле слова наследством.
Если для Яльмара это завещание означало прощание с мечтой о миллионах, то для Эммануила слова «Со всем оставленным мною реализуемым имуществом необходимо поступить следующим образом. Мои душеприказчики должны перевести капитал в ценные бумаги…» – означали колоссальный удар по семейному бизнесу и делу жизни. Вывод денег Альфреда Нобеля из «Бранобеля» мог привести к резкому обвалу его акций на бирже, практически к опустошению кассы, если не к банкротству. Но именно в этот момент он оценил всю мудрость покойного дяди. Тот, безусловно, предвидел как неприятие, которое вызовет завещание у части его родственников, так и то, в какое смятение оно повергнет Эммануила как предпринимателя. Назначив исполнителями завещания не его, а «людей со стороны», Альфред избавил любимого племянника и единственного достойного продолжателя дела Нобелей как от ссоры с родней, так и от соблазна пойти против совести и нарушить волю покойного.
Но зато такой соблазн неожиданно появился у Рагнара Сульмана. Он просто не мог представить, что Альфред Нобель, столь фанатично преданный работе, мог бы в итоге отказаться от осуществления своих дерзких замыслов и дал бы указание продать созданные им с такой любовью предприятия и лаборатории. 26 декабря 1896 года он садится за первое письмо Лильеквисту, в котором пишет, что, возможно, слова о переводе всего капитала в ценные бумаги не следует понимать буквально; что Нобель «никак не мог иметь в виду» нанесение удара по своим родным; что «среди посмертных бумаг доктора Нобеля мы, возможно, найдем какие-то более подробные указания на этот счет…».
Правда, вскоре он опомнился и понял, что, пытаясь трактовать завещание таким образом, сам нарушил свой обет выполнить последнюю волю своего патрона в точности до последней детали; что подобные мысли были продиктованы ему его же личными корыстными интересами – и прежде всего желанием сохранить любимую работу в Бофорсе. Таким образом, он только что чуть не предал Альфреда. Но самое главное, до него вдруг начало наконец доходить все величие замысла Нобеля, когда он писал завещание, и той миссии, частью которой он ему доверил стать, сделав одним из творцов человеческой истории.
Эммануил, решивший полностью поддержать завещание дяди и содействовать его исполнению, укрепил Рагнара Сульмана в его решимости, сказав ему, что по-русски исполнитель завещания обозначается словом «душеприказчик» – поверенный души, и теперь он должен поступать исходя только из этого. То, что Эммануил произнес это слово по-русски, еще раз доказывает, насколько глубоко он уже был укоренен в России, ее языке и культуре. Кстати, тогда же он сказал Сульману, что, став исполнителем завещания, он должен останавливаться в лучших отелях и всюду иметь комнату для приемов, то есть соблюдать те же стандарты, что и директора компании «Бранобель».
Дома в Петербурге на Сампсониевской набережной Эммануил, как пишет Марта, собрал родных и «со всей откровенностью спросил, согласны ли мы, последовав его примеру, уважить волю покойного дяди и отказаться от возможного наследства. Младшие настолько воодушевились благородным отношением Эммануэля, что без колебаний поддержали его, о чем им никогда не пришлось жалеть».
Таким образом, почти все члены российской ветви Нобелей решили принять завещание таким, какое оно есть, и быть благодарными за оставленные им пусть не гигантские, но и совсем не маленькие суммы. Но вот шведская родня покойного придерживалась совершенно иного мнения. Очень скоро образовалась целая партия членов семьи, полная решимости оспорить завещание. В нее вошли оба сына Роберта Яльмар и Людвиг, их зять Карл фон Фришен Ридденстольпе со своей супругой Ингеборг, урожденной Нобель, профессор Яльмар Шёгрен и его супруга Анна Нобель, а также все три дочери Карла Нобеля, интересы которых взялся представлять отчим Оке Шёгрен.
Рагнар Сульман понял, что бой будет жарким.
Глава втораяМиссия выполнима
Деньги, правда, не приносят счастья, но действуют чрезвычайно успокаивающе.
2 января 1897 года, спустя две недели после официальной церемонии оглашения завещания Альфреда Нобеля, сообщения о том, что покойный распорядился учредить фонд для присуждения гигантских, неслыханных до сих пор сумм в виде премий за самые выдающиеся достижения в пяти различных областях, появилось в шведской газете «Nya Dagligt Allehanda» (Новое ежедневное обозрение) и вызвало самый настоящий фурор. Ряд восторженных журналистов отмечали, что речь идет о подлинно историческом событии, не имеющем прецедента, перед которым меркнет даже пожертвование королем Густавом II Адольфом части своего состояния на развитие главного шведского университета.
Впрочем, длилась эта эйфория недолго. Уже через пару недель как в консервативных, так и в либеральных газетах страны появились статьи с резкой критикой основной идеи завещания. При этом первые обвиняли покойного в том, что, решив присуждать премии зарубежным ученым и таким образом обойдя интересы отечественных, Нобель поступил крайне непатриотично; что присуждение премии отвлечет Шведскую академию и Каролинский институт от их основных задач, а решение Нобеля о том, что премию мира должен присуждать норвежский стортинг, вообще представляет собой прямую угрозу отношениям Швеции и Норвегии. Социал-демократическая пресса писала, что задуманные Нобелем премии, выдаваемые на деньги, заработанные пролетариатом, в итоге будут доставаться кучке избранных, а не приносить пользу обществу; что в итоге их будут получать те ученые, которые и так уже достигли успеха и принадлежат к самым обеспеченным слоям; что премии по литературе будут выдаваться лишь тем писателям, которые будут идеологически близки шведским академикам. Что касается премии мира, то критики полагали, что подлинные достижения в этой области никогда не принадлежат одному человеку, и выдавать ее следовало бы организациям. Ну и само собой, отдавая дань сделанному Нобелем красивому жесту, левая пресса не могла не упомянуть, что он был обыкновенным капиталистом, а значит, эксплуататором, и потому миру было бы куда лучше, не будь в нем Нобеля и его миллионов, а с ним и всех других капиталистов, вместе взятых.
Так как немалая часть статей содержала призывы к обжалованию завещания так, чтобы в итоге оставленный Нобелем капитал был поделен между упомянутыми в нем учреждениями и главными наследниками, то почти нет сомнений, что они были инспирированы теми членами семьи Нобелей, которые решили оспорить завещание.
Тем временем Сульман и Лильеквист начинали осознавать всю огромность возложенной на них задачи. Им предстояло:
– составить полную опись и провести оценку всего движимого и недвижимого имущества Альфреда Нобеля в разных странах – Швеции, Норвегии, Франции, Италии, Англии, Шотландии, Германии, Австрии и России.
– перевести это имущество в надежные ценные бумаги, которые будут приносить стабильный доход в будущем, достаточный для функционирования фонда по выдаче указанных в завещании премий.
– создать этот фонд и убедить указанные Нобелем в завещании общественные институты принять на себя обязанности по присуждению премий.
Каждый из этих пунктов включал в себя множество других, требующих работы опытнейших юристов, аудиторов и финансистов, улаживания кучи проблем в различных инстанциях, оформление бессчетного числа бумаг, деловые переговоры с той же Шведской академией, Каролинским институтом и норвежским парламентом, и многое другое. И все это надо было делать, одновременно ведя борьбу с частью семьи покойного, решившей оспорить завещание. А это, в свою очередь, означало, что в отношениях Рагнара Сульмана с другом детства Людвигом Нобелем, а также с добрым приятелем Яльмаром Нобелем появится серьезная трещина. Но отступать Сульман не собирался.
В поисках юриста, который станет верным соратником исполнителей завещания в этой борьбе и выполнении своей миссии Рагнар по совету брата, известного журналиста и редактора Харальда Сульмана обратился к адвокату Карлу Линдхагену – заседателю Апелляционного суда Стокгольма, который в итоге сделал для выполнения посмертной воли Нобеля так много, что его справедливо можно было бы считать третьим душеприказчиком. Линдхаген, пишет Сульман, «помог наладить хорошие отношения с правительством и учреждениями, на которые возлагалось присуждение премии», «проработал с нами почти четыре года и впоследствии помогал в разработке основных положений устава Нобелевского фонда». В 1899 году Линдхаген стал первым в истории секретарем Нобелевского комитета, а также автором идеи номинировать лауреатов на получение Нобелевской премии мира за антивоенную деятельность.
Именно Карл Линдхаген объяснил Сульману и Лилльеквисту, что им надо спешить с решением юридических вопросов, и прежде всего вопроса о «домициле», то есть установления места постоянного проживания Альфреда Нобеля, что и определит то, какой именно суд будет уполномочен разбирать все споры, связанные с завещанием. При этом Линдхаген особо подчеркнул, что крайне важно не допустить того, чтобы домицилем Нобеля была признана Франция, в которой «самый богатый бродяга Европы», как его называли газетчики, прожил немалую часть жизни.