По их приказу холопы натаскали туда сена, накрыли сено коврами и попонами, и бояре с большим наслаждением протянулись на этом мягком ложе.
Первым словом Льва Кирилловича к князю Борису было:
– А ведь это поджог?
– Вестимо!.. Недаром же они, злодеи, и собак моих перетравили!
– Они небось еще с утра сюда забрались и дожидались ночи, чтобы все село спалить…
– И это дело Федькиных же рук… Он, окаянный, затеял всю эту штуку! Да штука-то не удалась! Уж очень ловко тут царь Петр потешными огонь-то потушил… А только это верно, что Федька подослал сюда своих головорезов – чтобы похозяйничали среди пожарной суматохи. А там: сгорело все, и след простыл… И концы в воду!
– А что ты думаешь! Пожалуй, что и так.
Не успел Лев Кириллович произнести этих слов, князь Борис крепко схватил его за руку и шепнул ему:
– Слышишь… там кто-то дышит в углу?!.
Нарышкин затаил дыхание, и точно – услыхал в темном углу амшеника какой-то странный шорох…
– Да это мышь! – сказал он.
– Не мышь, а красный зверь! – вдруг вскрикнул князь Борис, должно быть, уже успевший разглядеть фигуру человека, притаившегося в углу, и, быстро вскочив на ноги, мигом устремился туда.
Нарышкин услыхал борьбу, возню, глухие удары, кряхтенье и голос князя Бориса, который хрипло и злобно говорил:
– Врешь… не вывернешься… шалишь… не выпущу… не увернешься!..
И опять хрустели суставы… и опять слышно было чье-то хрипение и возня… Наконец чей-то глухой стон…
– Вот так-то! Лежи смирней, не то я тебе коленом грудь раздавлю… Лев Кириллович! Давай сюда кушак… вяжи злодея…
Все это произошло так быстро, что Нарышкин не успел даже отдать себе отчета в том, что около него происходило… Через минуту он вместе с князем Борисом туго-натуго уже крутил руки какому-то человеку, которого князь Борис, сильный, как медведь, держал за горло, став ему на грудь коленом.
– Ну, Лев Кириллович, давай теперь сюда огня! – сказал князь Борис, поднимаясь с земли. – Кажись, мы языка поймали… Только смотри не растревожь там никого, пока мы здесь его сами не допросим!
Вскоре Нарышкин вернулся с фонарем, и при свете его бояре увидели в углу рослого и здорового мужчину в сермяжном кафтане, суконных портах и высоких сапогах. Шапка-курпейка валялась около него на земле. Волосы и борода его были страшно всклочены, лицо покрыто смертною бледностью… Глаза блуждали испуганно… Грудь тяжело дышала…
– Ба! Ба! Ба! – воскликнул князь Борис, вглядевшись в лицо лежавшего на земле. – Старый знакомец! Да! Это Ларька Елизарьев, стрелецкий пятисотный… Я говорил тебе, Лев Кириллыч, что подожгли нас Федькины головорезы!
Ларион Елизарьев лежал на земле ни жив ни мертв.
– Ну, приятель, – сказал князь Борис, ставя фонарь на землю и складывая на груди руки, – ты, видно, лез в овчарню, да попал на псарню… Так говори уж – все равно! – как было дело? Кто тебя послал?
– Прости… помилуй… смилуйся, боярин! Да ради жены и малолеток… отпусти душу на покаяние…
– Ты мне дело говори, а не Лазаря пой! – гневно произнес князь Борис. – Все равно заговоришь завтра, как примутся за тебя заплечные мастера! Кто подослал тебя? Кто был еще с тобою?
– Все скажу, батюшка-князь, во всем покаюсь… и такое тебе открою, что никому не ведомо… отпусти только меня… смилуйся!.. Век тебе служить буду, не забуду твоей милости!
И Ларион Елизарьев все по порядку рассказал князю Борису и Льву Кирилловичу.
Выслушав его исповедь, бояре отошли от него в противоположный темный угол амшеника и долго еще совещались между собою.
Насмерть перепуганный Елизарьев слышал только долетевшие до него слова князя Бориса:
– Я говорю тебе, Лев Кириллович, что еще не время с ними начинать…
И потом опять после разных возражений Нарышкина:
– Всегда его успеем вздернуть, а теперь пусть нам послужит… Пригодится…
Вероятно, князю Борису удалось склонить боярина на сторону своего мнения, потому что они оба снова подошли к Лариону Елизарьеву, развязали ему руки, принесли ему перо и бумагу и заставили его что-то долго и много писать и скрепить написанное своею подписью. Взяв из рук его эту бумагу, князь Борис сказал ему:
– Ну, видно, так Бог судил, чтобы тебе еще пожить на свете! Но знай и помни, что жизнь твоя у нас в руках и что от нас не укроешься на дне морском – везде разыщем! Коли сослужишь службу верную, без всякого шатанья – будешь награжден щедрее щедрого; а чуть задумаешь хвостом вилять – очутишься на плахе! Слышал?
– Слышал, батюшка-князь! И заслужу твоей милости – твоих злодеев и врагов не укрою! – бормотал, все еще трепеща всем телом, Елизарьев, кланяясь боярам в ноги.
На рассвете князь Борис вывел его, вместе с Нарышкиным, через свой сад за околицу и указал ему дорогу к лесу.
XXI
Князь Василий и царевна София, прослышав о подробностях Преображенского переполоха, ни на одну минуту не усомнились в том, что это дело не миновало рук Федора Леонтьевича, и решились во что бы то ни стало на время удалить его из Москвы. Ему придумано было почетное поручение: боярам поставлена на вид необходимость отправить Шакловитого в малороссийские города для наблюдения за действиями нового гетмана Ивана Мазепы.
Все еще злобствуя на Оберегателя, Шакловитый, однако же, был почти признателен ему за ловко придуманный для него выход из положения, которое становилось затруднительным и даже небезопасным; к тому же эта поездка на юг с тайным и важным поручением от лица великих государей сулила ему в малороссийских городах торжественные встречи, радушные приемы, обильное угощение и богатые подарки – сулила полное удовлетворение оскорбленному самолюбию и дьяческой корысти.
Когда Шакловитый уехал, Оберегатель вздохнул свободнее. Он начинал надеяться, что в отношениях между царевной и «преображенскими соседушками» наступит довольно продолжительное и давно желанное затишье…
Но как раз в это время случилось одно, в сущности, весьма незначительное событие, которому, однако, суждено было в будущем оказать громадное влияние на историю России, а в настоящем – изменить установившуюся систему отношений «преображенских соседушек» к царевне Софье и ее партии.
Несколько дней спустя после отъезда Шакловитого, поздно вечером, князю Василию доложили о том, что его желает видеть комнатный служитель царевны Степан Евдокимов.
Степан Евдокимов, когда-то служивший в стрельцах, а после 1682 года взятый царевною во дворец, успел очень быстро втереться в ее доверие и, несмотря на свою скромную должность истопника, умел приобрести большое влияние и значение при дворе.
Хитрый, ловкий, пронырливый Евдокимов превосходно знал все тайны Теремного дворца и умел их хранить, а при помощи своих агентов успевал всегда первый узнавать обо всем, что происходило при дворе царицы Натальи Кирилловны.
От времени до времени Евдокимов являлся с докладом о важнейших новостях на Большом дворе Голицына, и князь Василий умел щедро награждать умного вестовщика. Он и встречал Евдокимова обыкновенно вопросом: «Что новенького?» С этим же вопросом обратился он к нему и теперь.
– Что, батюшка-князь, новенького? Ничего новенького – все по-старому, как мать поставила… Только вот разве что благоверный государь Петр Алексеевич из Преображенского укатил с немцами на переяславское озеро – корабликами тешиться. Так вот матушка-то царица очень за его государское здоровье опасается и задумала его к дому привязать… женить его ладит…
– На ком же? Как слышно?
– Да говорят, будто на дочери ближнего окольничего Илариона[13] Абрамова Лопухина – красавица да скромница такая… Месяца через два и окрутят молодца… Говорят, что уж полно ему гулять – пора ему во все дела государские вступаться…
– Кто же это говорил? – не без тревоги спросил Оберегатель.
– А вот на прошлой неделе как у них там домашний совет был, так решили, что царь Петр с нынешней зимы и в Думе заседать станет, и во все сам входить… А на другой день после того совета князь Борис Алексеевич и Лев Кириллович и у святейшего были, и с ним совещались тайно, и святейший будто бы очень на царевну и на тебя гневался… Им будто бы сказал: «Я их на чистую воду выведу».
Из дальнейшей беседы оказалось, что этими сведениями и ограничивался весь запас свежих новостей Степана Евдокимова; убедившись в этом, Оберегатель велел угостить его старым медом, а серебряный ковш, в котором мед подносили, приказал ему положить за пазуху.
Но из немногого сообщенного Степаном Евдокимовым Оберегатель вывел совершенно правильное заключение, что «преображенские соседушки» хотят от слова перейти к делу и что от них следует многого ожидать и опасаться, тем более что им удалось и святейшего патриарха склонить на сторону политики действия… Предположения князя Василия на другой же день получили себе подтверждение.
Во время утреннего приема в Теремном дворце, перед боярским сиденьем, когда Оберегатель читал царевне письмо сверженного константинопольского патриарха Дионисия, умолявшего великих государей поспешить избавлением христианства от турок, – царевне доложили, что святейший патриарх Иоаким желает ее видеть и беседовать с нею о важном деле.
Вскоре после того дверь из передней в комнату царевны отворилась настежь, и государь патриарх, поддерживаемый под руки своим ризничим Акинфием и келарем, переступил порог комнаты, благословляя правою рукою, а левою опираясь на превосходный резной посох из слоновой кости.
Царевна поднялась навстречу патриарху и поспешила к нему под благословение. За нею подошел Оберегатель и все бывшие в комнате лица, между тем как стряпчие царевны пододвигали патриарху кресло и ставили рядом с креслом царевны.
Иоаким опустился в кресло, передал посох келарю и оправил на груди своей драгоценную панагию, осыпанную крупными рубинами и изумрудами.
После обычных приветствий и вопроса со стороны патриарха «о здравии», а со стороны царевны «о спасении» патриарх, обратившись к царевне, сказал: