равде, и князь Василий метался на своей раззолоченной постели и тщетно призывал к себе покинувший его сон.
А приготовления к походу шли своим чередом, отнимая у князя Василия большую часть его времени и каждый день напоминая ему о том, что роковой срок отправления в этот проклятый поход приближается быстро и неизбежно, как смертный час. Отовсюду между тем шли недобрые и неутешительные вести. Шакловитый, возвратившись из Малороссии, сообщил, что новым гетманом там недовольны, что ему не доверяют и подозревают его в сношениях с польским королем. С другой стороны, из-за рубежа доходили сведения о том, что кесарь Римский и король Польский, удовлетворенные последними своими военными успехами, собираются заключить с турским салтаном отдельный мир, предоставляя московским государям воевать с ним или мириться – и этим ставя Российское государство в крайне опасное положение. Озабоченный этим, Оберегатель быстро создал целый план воздействия на польского короля и на кесаря Римского; по его настоянию решено было отправить в Вену дьяка Возницына с напоминанием о том, что мир не может быть заключен с Турцией без согласия московских государей. Как раз около того же времени немецкая слобода наделала новых хлопот Оберегателю.
– По твоему, государь, приказу, – сказал однажды Оберегателю дьяк Украинцев, – те самые люди-иноземцы, что немецкую слободу замутили, давно уже взяты и допрашиваны… Ты о них не изволил ли забыть? В тюрьме сидят вторую неделю…
– Какие люди?
– Квиринус Кульман да Кондратей Нордерман.
– А! Да! Припоминаю – читал их допросные речи и ничего в них вредительного не вижу.
– Квиринус – тот и впрямь блаженный; несет такую околесную, что – и господи! Толкует все о каких-то тайнах Божьих да о новой какой-то вере; пророчествует по видению и откровению о каких-то войнах, которые впредь будут… По-моему, он давно уже рехнулся…
– Так что же нам с ним путаться? Отправить его за рубеж да и все тут…
– И я бы так думал… Да что скажут немцы?.. Вот, например, езовиты и сам генерал Гордон – те криком кричат, что Квиринус – еретик и чернокнижник и что его беспременно в срубе сжечь потребно.
– Ну, мало ли что они кричать станут? Нам их и слушать – из-за них на себя кровь брать?!
– Так как же порешишь, князь Василий Васильевич? Выслать так выслать…
– Выслать, конечно, и с книгами, и с письмами их дурацкими… О том и указ заготовить.
Не прошло и двух дней после этого разговора, как к князю Василию явился Шмит и спросил его: справедлив ли слух, будто заготовлен указ о высылке из Москвы злых еретиков и чернокнижников Квиринуса Кульмана и Конрада Нордермана.
– Да! Я велел заготовить подобный указ и думаю его провести у великих государей.
– Ваша высокоименитость, вероятно, не прочли тех еретических книг и соблазнительных писаний, которые эти злые ересиархи осмеливались здесь, в Москве, распространять? Не изволили заглянуть, например, в Прохладительную Псалтирь этого Кульмана?
– Зачем стану я его книги читать, когда я из его слов вижу, что он полоумный?
– Нет, не могу с этим согласиться, ваша высокоименитость! Это не безумец – это зловредный еретик, достойный костра, и государи московские, как добрые христиане, должны повелеть его сжечь во славу Божию.
– Я не допущу такого злодейства! Жечь полоумного, который никому не сделал никакого зла своими бреднями… И какое нам дело путаться в церковные дела люторов и кальвинов?
– Ваша высокоименитость, – язвительно и злобно заметил Шмит, – ведь вы, однако ж, подвергли пытке дворянина Бунакова, – а он, может быть, тоже больной или безумный! Но вы изволили поступить совершенно правильно и законно: надо было непременно пытать его, чтобы добиться правды. Так же точно в этом случае: Кульмана и Нордермана следует пытать…
Оберегатель нахмурил брови при упоминании о Бунакове.
– Я знаю, что делаю, – сказал он сухо, – и ни в каких указаниях не нуждаюсь…
– Позволю себе напомнить вашей высокоименитости, что и весьма высокопоставленные лица нуждаются иногда в нас, маленьких людях… Смею думать, что я имел уже случай оказать вам некоторые услуги… и в будущем еще могу вам пригодиться… Но я прошу и заклинаю непременно отменить указ о высылке этих еретиков… Их надо пытать, пытать непременно – и сжечь!
– Я ни за что не соглашусь на это!
– Прошу вас только о том, чтобы вы этому не противились… Тогда дело сделается само собою. А не то вы дадите этим повод вашим врагам распространять о вас, что вы покровительствуете еретикам, которые надругаются над всемогуществом Божьим и насмехаются над государями московскими.
– Что такое? Откуда вы это взяли? Они, напротив, относятся к великим государям с величайшим почтением и желают им всякого благополучия!
– С почтением? Благополучия желают! Так не угодно ли вашей высокоименитости прочесть следующее обращение этого еретика Кульмана к государям московским?
И Шмит подал Оберегателю печатанный в Амстердаме листок, в котором Кульман побуждал великих государей воевать против папства и восклицал: «Восстаньте, цари московские! Восстаньте! Послушайте Кульмана, которого сам Христос прислал к вам для проповеди. Хотя папство и Рим ищут постыдно прельстить вас, но посмотрите на исход вашего союза! Вперед, цари, под одно знамя с турками и татарами! Будьте заодно с народом, у которого голова обращена назад, – и да будет разрушена папская глава! Пусть камня на камне не останется от Рима и Вены»…
Князь Василий рассмеялся и бросил листок на стол:
– Я понимаю, что вам неприятно читать этот листок… Но где же тут осмеяние царей московских?
– Как? Разве вы тут не видите богохульства? Разве не видите, что этот Кульман советует московским государям войти в союз с «погаными» против христианских государей?
– Повторяю вам, что я вижу тут бессмысленные речи человека, который давно потерял всякий рассудок!
– В таком случае я удаляюсь и не буду вас больше утруждать моими просьбами. Но предупреждаю, что я не оставлю этого дела и что все будут на моей стороне. А ваша высокоименитость, может быть, пожалеете, что потеряли во мне верного слугу…
Оберегатель поднялся со своего места, пожал плечами, – и Шмит удалился.
Не прошло и недели, как действительно все в Москве заговорили о потворстве князя Голицына немецкому еретику, который смеет свои пророчества за морем, «в Амстердаме и в иных городах», печатать и в них о московских государях всякие небылицы писать. Их, мол, пытать да сжечь надобно, а Оберегатель им мирволит – хочет их за море отослать на великий стыд и позор Московскому государству, потому тот немецкий еретик уже многие народы возмутил. Листки Кульмана с воззванием к московским государям явились и в руках патриарха, и в руках князя Бориса Алексеевича. Пасторы немецкой слободки, не соглашавшиеся между собою ни в каких вопросах, заодно подали свои заявления в Посольский приказ о том, что Квирин Кульман и его товарищи не могут быть терпимы в среде немецкой паствы. Вопрос о Кульмане был поднят в Думе, возбудил горячие прения и, несмотря на все старания Оберегателя, огромным большинством решен был в пользу того, что «сей Квилинко Кульман есть прелестник и чернокнижник и возмутитель» и что его не за рубеж отпускать, а пытать следует и «доподлинно от него дознать, зачем он в Московское государство прибыл?».
Через несколько дней дьяк Емельян Игнатьевич Украинцев во время присутствия князя Василия Васильевича в Посольском приказе доложил ему, что Квилинко Кульман и Кондрат Нордерман пытаны и с пытки ни в каком воровстве не повинились.
Князь Василий нахмурился и долго молчал.
– И что их больше пытали, то они только громче молитвы свои читали, а Кондрат и петь начал… А как их с дыбы сняли, так Квилинко опять за свое же: пророчеством и видением, говорит, знаю я, что от нынешней войны будет великое дело – променение в вере наступит, и будет едино стадо и един пастырь.
– И ничего другого не говорил?
– Говорил и еще, да такое все несуразное, что и записать было невозможно; а как мы стали ему говорить, что прежние его учители и прелестники казнены и сожжены и с книгами, и он довелся того же, так он улыбнулся и говорит: «Во всем полагаюсь на волю Божию; от многих бед меня Бог избавлял и от потопа морского – так и от ваших рук освободит же».
– Как хочешь, Емельян Игнатьевич, не приму я на себя его крови! Умываю в ней руки! Затяни как-нибудь дело… Дай мне в поход уехать.
И действительно дело затянули: приказали рассмотреть внимательно все книги и писания Кульмана, отдав их для перевода переводчикам Посольского приказа.
Но князь Василий видел, что иезуитская интрига широко раскинула свои сети и сумела придать жалкому фанатику и сумасброду значение человека, умышляющего на Московское государство; он понимал, что Кульмана будет невозможно спасти от казни, и заботился уже только о том, чтобы это кровавое дело миновало его рук и совершилось в его отсутствие… Он был утомлен тягостными впечатлениями последних месяцев борьбы и бесплодных усилий, был удручен теми невольными жестокостями, которые тяжелым камнем ложились ему на душу.
Царевна Софья неоднократно спрашивала его о причине мрачного настроения, его уныния, его тревожных помыслов о будущем… и он не решался сообщать ей свои опасения и сомнения. Он боялся напугать ее, боялся отнять у нее веру в грядущее – эту единственную основу всякой человеческой энергии.
Его тяготили и дворская обстановка, и многосложные его обязанности, и отношения к Софье, в которые он не вносил прежней горячности, прежней самоуверенной твердости – не вносил светлой надежды…
Его тяготила даже ослепительная роскошь его палат, требовавшая стольких забот, хлопот, суеты… Ему чаще и чаще приходили на память те горицкие мужики, у которых отняли последнюю одежонку, и он с досадою думал о своих несметных богатствах… «Что в том толку, что у меня четыреста кафтанов, – а покоя в сердце все нет! Вот, при всей моей силе и славе, не могу я человека от сруба спасти… Да и меня самого разве спасут мои богатства, коли моим ворогам надо будет меня к плахе привесть! Господи, прости мне мои прегрешения!»