– Хитрая лиса, – говорили одни, – знамо, что всем руководит, а сам прикидывается, будто и не его дело!
– Заварил кашу да увильнуть в сторону хочет! – говорили другие. – Каково-то ее расхлебывать придется!
Наконец, 7 августа, по возвращении домой из дворца, князь Василий узнал, что сегодня к вечеру приказано собраться в Кремле стрельцам по сотне от каждого полка да на Лубянке приготовить триста человек – в запас и подмогу… Он понял, что Шакловитый и Софья решились действовать… Тогда и князь Василий решился сказать свое последнее слово.
После вечерен он явился на Верх к государыне царевне и долго беседовал с нею наедине, и ни одни самые чуткие придворные уши не могли подслушать и рассказать, в чем состояла эта последняя беседа князя Василия с царевной Софьей… Известно только, что поздно вечером князь Голицын сошел с Верха печальный, растерянный, бледный. Подозвав к себе полковника Нормацкого, который был в тот день с полком на стенном карауле, князь передал ему приказание царевны – все ворота в Кремле, и в Китае и в Белом городе запирать, как пробьет первый час ночи, а отпирать за час до света. Когда он сел в карету и поехал к себе на Большой двор, то заметил, что в Кремле все дворы были битком набиты стрельцами. На выезде из Кремля он опять столкнулся на дороге с многочисленным стрелецким отрядом, который, держа ружья на плече, направлялся к Никольским воротам.
Вернувшись домой, князь Василий пришел к себе в моленную палату – и в совершенном изнеможении опустился на лавку около стены… Строго и сурово смотрели на него из углового киота лики Спасителя и угодников Божьих, словно негодуя на ту слабость духа, которую он выказывал в эту решительную минуту; но он не чувствовал в себе сил, не чувствовал решимости, не чувствовал за собою той правоты, которая могла бы поднять его дух и побудить его к действию. Он мог только сказать себе: «Не далее! Довольно!» – и с тупою покорностью ожидать ударов судьбы как возмездия за свои заблуждения…
Поздно ночью Кириллыч постучался легонько в дверь молельной и окликнул князя.
– Пятидесятник Обросим Петров к твоей милости от окольничего Шакловитого прислан, – доложил старик.
– Что ему нужно?
– Говорит, что только твоей милости на словах передать приказано…
– Скажи ему, что мне неможется и я к нему не выйду.
Кириллыч ушел.
Уже стало светать, когда вновь послышались за дверью шаги Кириллыча и стук в дверь.
– Батюшка-князь, сам Федор Леонтьевич к тебе пожаловал и говорит, что должен тебя немедля видеть.
– Проси его в Шатровую, – сказал князь Василий, с трудом поднимаясь со своего места.
Шакловитый вошел в Шатровую палату почти одновременно с князем Василием. Они молча поклонились друг другу. Князь Василий указал Шакловитому на кресло и сам сел на свое место.
– Князь Василий Васильевич, – сказал Шакловитый, не садясь и оправляя богатый пояс на своем терлике, – я прислан к тебе царевной в последний раз спросить тебя: готов ли ты принять начальство над стрельцами и вести их на Преображенское? Стрельцы все в сборе – и ждут только слова…
– Я вчера сказал царевне, что крови не пролью, что крамольником перед государями не буду. От своего слова не отступаюсь.
– Это твое последнее решенье?
– Да, последнее. И дальше нам с тобою не о чем говорить…
Шакловитый принужденно улыбнулся и сложил руки на груди.
– Ты, значит, князь, теперь уж на покой задумал? Покаялся? И больше грешить не хочешь! Ха, ха, ха! Давно ли такое смирение тебя обуяло? Должно быть, после крымских неудач?.. Или уже облюбовал себе местечко у «преображенских»? А мы еще хотим попробовать, еще поборемся!
– Ну и борись! Я не мешаю и не завидую той плахе, на которой ты сложишь голову! – сказал князь Василий.
– Плахой задумал меня пугать! А сам-то думаешь небось уйти от плахи? Нет! – вместе рядком ляжем… С пытки буду одно твердить, что ты всему зачинщик и заводчик, что ты царевну подучал против великих государей, а пыточным речам, ты знаешь, верят!.. А еще скажу, что ты, как трус, как предатель…
– Уходи, проклятый! – завопил не своим голосом князь Василий, схватывая тяжелое кресло и, как перышком, взмахивая им над головой. – Уходи, или я размозжу тебе голову!
Прежде чем Шакловитый успел ответить Голицыну, дверь в палату распахнулась настежь, и князь Алексей с десятком слуг ринулись на Шакловитого. Дюжие руки ухватили дьяка за руки и за плечи, а Куземка Крылов и князь Алексей бросились к князю Василию. Опустив кресло, бледный как полотно, он трясся всем телом и тяжело дышал.
– Батюшка! Что с тобой? – воскликнул князь Алексей.
– Пусть он уйдет! Пусть уйдет!.. – мог только произнести князь Василий. И Шакловитый был мигом выведен слугами из комнаты, между тем как князь Алексей и Кириллыч суетились около князя Василия, который опустился на кресло в совершенном изнеможении.
И никому изо всех этих людей – ни князю Василию с князем Алексеем, ни Шакловитому с его пособниками, ни царевне Софье, ожидавшей его со стрельцами на паперти Казанского собора, – не приходило в голову, что в то самое время, когда они волновались и сумасбродили, когда они ссорились и гневались, когда они строили планы и мутили души москвичей всякими страхами и тревогами, история России, следуя указанными свыше неисповедимыми путями, уже вступала в новый период. Никому не приходило в голову, что именно в эту смутную и беспокойную ночь, когда половина Москвы не спала, прослышав о сборах стрельцов в Кремле и Белом городе, правление царевны Софии кончилось.
В 6 часов утра 8 августа 1689 года обитель Св. Сергия приняла под свой гостеприимный кров юного царя Петра Алексеевича, поспешно бежавшего из Преображенского села под защиту седых твердынь, столько веков уже служивших великие службы Русской земле. Два часа спустя в обитель прибыли Наталья Кирилловна и юная супруга Петра, окруженная свитою ближайших бояр и надежных слуг царских. За ними следом спешили преданные Петру стрельцы Сухарева полка, полки потешных, артиллерия и обозы с запасами и царским имуществом. Несколько спустя дорога к Троице покрылась каретами и колымагами перепуганных и переполошившихся московских бояр, которые спешили заявить о своей преданности царю Петру и предложить свои услуги…
Начиналось новое царствование…
XXX
Рано утром 8 августа один из денщиков Шакловитого нагнал его на пути к его дому на Знаменке и шепотом сообщил ему впопыхах:
– Государь Петр Алексеевич из Преображенского бежал скорым походом в Троицкий монастырь.
– Как бежал? – спросил Шакловитый, страшно меняясь в лице.
– В ночь бежал; в одной рубахе из дворца в конюшню выскочил: на коня да в рощу. В рощу уж ему и одежу подали…
– Ну вольно же ему, взбесясь, бегать! – пробормотал Шакловитый, стараясь казаться спокойным; и затем добавил, обращаясь к денщику: – Смотри, никому ни гугу! А не то туда упрячу, куда Макар телят не загонял!
Но предосторожность оказалась совершенно напрасною. В то же самое время по улице Сретенке шли от заставы из-за города «неведомо какого чина люди» и несли грибы, а после их «промчали два человека конных, Стремянного полка стрельцы, и сказывали, что государь изволил из Преображенского пойтить в Троицкий монастырь и идет гораздо скоро». Люди с грибами пришли на торговую площадь и сообщили эту новость; с быстротою молнии разнеслась она по городу, уже с значительными добавлениями и прикрасами… Новость даже и этому простому люду показалась в такой степени важною, что многие торговки побросали товар на площади, спеша сообщить слух своим домашним и предостеречь их насчет того, что «на Москве будет вскоре бунт по-прежнему». Какой-то погребщик даже советовал своим соседям назавтра не открывать лавок, а торговкам не приходить в город «для того, что будет худо; а какое будет худо – того не сказал». Весь город заговорил разом, и приток свежих новостей из Преображенского всех поднял на ноги; паника распространилась так быстро, что нечего было и помышлять о сокрытии важного происшествия. Когда под вечер в Стрелецкий приказ привели какого-то стрелецкого приемыша Степана Алексеева и вдову Маврутку и стали допрашивать их «о смутных речах про поход государя из села Преображенского», они имели полное право ответить, что они в тех речах не виноваты и что о том говорит весь город.
На другой же день обнаружились и явные признаки того, что всеми была одинаково осознана серьезность положения: площадка опустела. Вместо нескольких сот человек явилось на ней несколько десятков, да и те толкались, как растерянные, пошептались между собою и разошлись… На Ивановской площади тоже стояло всего несколько карет и колымаг; бояре сидели дома – те, которые еще не ехали по Троицкой дороге, чутко прислушивались ко всему, что говорили в городе, и выжидали у моря погоды. И Шакловитый, и Софья, и последний из их пособников – все поняли, что наступил конец… Но все еще надеялись на какой-то благоприятный оборот дела, на возможность примирения, на уловки и хитрости. Петр сразу отнял эти надежды… Уже 9 августа явился из Троицкого монастыря посланный от государя с запросом к царю Иоанну Алексеевичу и царевне Софье о причинах многочисленного сбора стрельцов в Кремле и на Лубянке на 8 августа. Пришлось отписываться и прикрываться детскою ложью, которой, конечно, никто не мог поверить. На другой день новое требование Петра: прислать к нему полковника Стремянного полка Ивана Цыклера с пятьюдесятью стрельцами. На третий – скрытно бежали в Троицкий монастырь: пятисотный Ларион Елизарьев, пятидесятник Ульфов и все денщики Шакловитого и вместе с Цыклером подали изветы на Шакловитого и его сообщников в злоумышлениях на царское здоровье и приготовлениях к бунту.
Затем события последовали одно за другим с такою быстротою, что за ними почти невозможно было уследить. Не делая ни шагу из Троицкого монастыря, рассылая всюду только грамоты, Петр уже видел, как с каждым днем все более и более возрастало его могущество и значение и как таяло, уничтожалось, рассыпалось прахом мнимое величие Софьи. Напрасно пыталась она не допустить грамоты Петра в Москву и стрелецкие полки; напрасно старалась всех уверить, что эти грамоты идут не от царя, а от князя Бориса и тех злых людей, которые хотят ее с братом поссорить. Ей не верили и опасались только ее угроз. Но Петр прислал вторые грамоты прямо в стрелецкие полки и в гостиные сотни, и в дворцовые слободы, и в черные сотни, приказывая тотчас прибыть в Троицкую обитель всем полковникам и уряд