— Хорошо, батяня Никоарэ и отец Никодим.
Горько заплакав, Ионуц прижался к Симиону. Тот похлопал брата по плечу, поставил его на колени под епитрахиль иеромонаха и торопливо сошел по ступенькам во двор.
Отец Никодим терпеливо и осторожно расспросил своего младшего брата, мягко укорил за дурные поступки. Затем прочел ему в книге с кожаным переплетом слова прощении. У юноши немного отлегло от сердца, он печально улыбнулся своему брату.
К этому времени вернулся и конюший Симион.
— После целого дня воздержания голодным полагается пища, — сказал он с притворной веселостью, кинув мимоходом взгляд на меньшого брата. — Брат Герасим принесет нам сейчас уху и жареные грибы. Он-то готовил эти яства для себя, но я уверил его, что нам они тоже не повредят. Всякий знает, что нет рыбы вкуснее немцишорского гольяна.
Монах и конюший развеселились. Ионуц сморщил лицо, делая вид, что тоже радуется. Отец Никодим покачал головой, многозначительно взглянув на Симиона.
— Господи, усмири души возмущенных, — шепнул иеромонах.
Ионуц ответил косым взглядом.
Сели за стол. Брат Герасим принес ужин. Иеромонах благословил трапезу.
Они молча ужинали на крыльце, озаренном закатным светом погожего осеннего дня, как вдруг раздался стук копыт по каменистой тропинке. У ворот остановился всадник. Ионуц вскочил, точно ужаленный, оттолкнул от себя пищу.
— Сиди спокойно на своем месте, полоумный, — сурово укорил его отец Никодим. — Не торопись навстречу дурным вестям.
Ионуц остановился в нерешительности, потом вернулся на свое место и, опустившись на скамью, уронил голову на руки. Судя по лицу Татару, вести были нерадостные. Оставив коня под навесом, Ботезату с мрачным и нерешительным видом подошел к господину. Сняв кушму, он с досадой поскреб в затылке.
— Подойди, Ботезату, и рассказывай, — приказал ему Симион.
— Честной конюший, — ответил служитель — побывал я, как было велено, в ионэшенской усадьбе и не застал там княгиню Тудосию. Как только случилась известная вам заваруха, она не стала дожидаться утра. Велела запрячь коней и укатила с дочкой к родичам в ляшскую землю.
— К каким родичам?
— Вот это я и попробовал узнать. Расспросил слуг: куда уехала, к каким родичам? По их расчетам выходит, что княгиня Тудосия направилась к сестре, а та живет недалеко от Львова. Посоветовавшись меж собой, после всего, что тут стряслось, мы решили, что трудно сказать, когда княгиня Тудосия вернется. Она прихватила с собой и меха, и всякую одежду. Цыганки говорили, что взяла даже гребень из слоновой кости. А раз взяла она этот гребень, значит, скоро ее не жди, — видно, бережет свою голову. А пока мы так говорили, мимо нас проходили беглецы из Польши. Напуганные бедой, они искали спасения у нас, в Молдове. В землях короля нет никакого порядка. Вельможные паны укатили в глубь страны. Служители поспешили укрыться в Каменецкой крепости. Увидел я, что все перепуталось, а смельчаки шныряют во все стороны, и решил перейти за рубеж. «Понадобится, думаю, так дойду до самого Львова. Там живет и сын нашего господина Дэмиан. Есть кому защитить меня и наставить на путь истинный». Еду, ищу, спрашиваю. Всюду пожары и грабежи. Мертвецы лежат во всех оврагах, под всеми тынами. Усадьбы разграблены, иные шляхтичи попали в плен и отведали кнута. Иные княгини угодили под полог татарских кибиток. А через четыре дня пути, у королевского подворья, что возле села Сомотрока, узнал я, что стало с княгиней Тудосией. Заночевала там молдавская боярыня со служителями и рабынями. А орды степняков появлялись то тут, то там, и люди сидели как на угольях, готовые разбежаться при первой тревоге. Повозка княгини ехала медленно и осторожно. Не только ногайцы были страшны, — на дорогах озоровали и свои разбойники. Люди прикладывали ухо к земле и принюхивались к ветру. Тут и нагрянули татары. Захватили всех и умчались. А я все не верил, покуда не наткнулся на ионэшенского служителя. Уму непостижимо, как он спасся: спрятался в печной дымоход. И был он черен, как сатана, все скалил зубы на меня. От него-то я достоверно узнал, что все было так, как сказывали люди. Прихватил я этого человека с собой и воротился в Ионэшень. Оттуда прискакал сюда поведать, как было дело. Вчера в Сучаве узнал я, что ваши милости проезжали через город. Вот я и примчался следом за вами в святую обитель.
Ионуц медленно поднял голову, растерянно взглянул на служителя. Потом шепотом спросил что-то. Но никто не расслышал его голоса. Ботезату подошел к нему, нагнулся.
— Увезли княгиню Тудосию, — ответил он на еле слышный вопрос.
Меньшой снова что-то прошептал.
— Нет! — покачал головой Георге Татару. — Кроме этого служителя, никому не удалось спастись. Хочет знать Ионуц, — передал он старшим братьям тревожный вопрос юноши, — хочет знать, увезли ли княжну Насту. Так я же о том и толкую, что ее увезли!
Ионуц захохотал, точно безумец, дико озираясь вокруг.
— Все кончено, батяня Никоарэ!
— Погоди, Ионуц, куда ты? — преградил ему дорогу инок.
— Все кончено. Теперь уж укоры ни к чему.
— Хорошо. Не будем тебя корить. Отвезем домой, в Тимиш.
— Чего я там не видал? Не хочу ехать в Тимиш.
— Тогда оставайся здесь у меня.
— Батяня Симион, — слезно взмолился юноша, — не оставляй меня тут и вели Ботезату уйти с глаз долой.
Симион ответил недоуменным взглядом.
— Убери со стола, Ботезату, — распорядился он. — Поди поешь и отдохни. Завтра утром отправимся домой.
Меньшой метался, терзаясь своим горем. Инок опустился рядом с ним.
— Всевышний мудро поступает и судит, — ласково проговорил он.
Ионуц поднял голову, посмотрел по сторонам. Казалось, лишь теперь он с изумлением постигал горькую истину: все случившееся было небесной нарой, ниспосланной либо Насте, либо ему.
На исповеди он рассказал отцу Никодиму, как изменил своему побратимству. Инок молил у всевышнего прощения за этот грех. И вот оно, жестокое искупление: весть, принесенная татарином. Ожесточенность, сковавшая его душу, тут же рассеялась. Ионуц застонал, жалобно всхлипывая.
Тут стало ясно, как обманчиво спокойствие конюшего Симиона. Вскочив на ноги, он заходил по крыльцу из угла в угол, как зверь в клетке. Шпоры громко звенели.
— Послушай, Ионуц, — проговорил он, скрестив на груди руки, и остановился перед юношей. — В день, когда мы изловили ханского сынка, я решил, что ты стал взрослым. Я гордился тобой. А видать, зря. Только что ты чуть было не заколол татарина, да и на нас смотришь со злобой. Ты был готов биться головой о стену, а лоб-то у тебя еще не очень крепкий. Нет, тебе еще надо съесть пуд соли, прежде чем ты по праву займешь место в мужском совете. Ты еще не понимаешь, что настоящие мужчины не цыплята, высиженные под крылом наседки. Им неведомы слабость да слезы. Такому молодцу все покоряется, стоит ему топнуть ногой и сжать кулак. Спешится он у дома пригожей бабы, потом садится на коня и едет дальше, и глядишь — уже другой цветок у него за ухом. Не прикажешь ли, чтобы и мы с отцом Никодимом, глядя на тебя, завыли в голос, как старые волки, на удивление всем прохожим. Чтобы люди говорили: «Сразу видать, что это сынки тимишского конюшего Маноле Черного». Этого тебе захотелось? Сделать нас всех посмешищем?
Ионуц в отчаянии топнул ногой и закричал:
— Что ты, батяня Симион! Да когда я такое говорил?
Монах улыбнулся про себя.
— Что ж, — заметил Симион, — возможно, я ошибся, ты никогда такого не говорил и не думал. Но уж коли хочешь доказать, что это так, поди окуни голову в ведро с холодной водой. В Тимиш нельзя ехать с такими глазами, а то всех там перепугаешь.
Вечером братья сговорились открыть конюшихе Илисафте только малую часть случившегося. О своем решении они известили и Георге Ботезату. Полюбилась, дескать, Ионуцу дивчина, а теперь с той дивчиной приключилось неведомо что в дни татарского набега. По слухам, сыроядцы похитили ее. Однако нельзя полностью доверять словам перепуганного служителя, ведь он ничего не видел своими глазами. Пока разбойники творили свое дело, он сидел скорчившись в печном дымоходе и, только когда улеглась буря, вылез на свет божий и огляделся. Не было больше ни повозки, ни княгини, ни ее слуг. Не увидел он и местных жителей, которые могли бы рассказать, что случилось. Возможно, мать с дочкой укрылись где-нибудь. А если и попали в руки ногайцев, то немало бывает счастливых случаев, когда пленные спасаются. Иногда храбрые мужи настигают грабителей и отнимают у них рабов и награбленное добро, как случилось несколько дней тому назад с полчищами Мамак-хана, разорявшими Молдову. Поймал их неводом Штефан-водэ и отнял награбленное, а сверх того — отнял у них и жизнь. Ни одни поганый вор не вырвался из ловушки. Да и в Польше при другом набеге ногайцев случались такие дела. Двадцать два года тому назад орда Мурзы Которбая пришла набегом в Подолию. Погнались за ним шляхтичи со своей ратью и с подмогой от барского каштеляна, но татарва обороняла свою добычу. Тут ударили на них с другой стороны запорожские казаки и отняли у них награбленное добро. А подоляне спаслись. В другой раз литовцы вернули себе добычу и рабов, увезенных татарами.
Отец Никодим искусно перечислял эти случаи, стараясь облегчить страдания младшего Ждера и заронить в его душу искру надежды. В ту ночь Ионуц отдохнул в Нямецкой обители и на второй день вернулся в Тимиш с конюшим Симионом.
Лицо у него осунулось, щеки ввалились, но он, как всегда, улыбнулся боярыне Илисафте и, поцеловав ее руки, послушно погрузил нос в пучок чабреца, который она носила на груди. Затем облобызал руку конюшего и склонил голову под его благословение.
В Тимише несколько дней только и было разговору, что о славной победе господаря Штефана. Узнали тут и добрую весть об удаче второго конюшего и его меньшого брата. Первым поспешил похвастаться поимкой Эмина Сиди Мамака сам Кристя-казначей: ведь подвиг сей сразу же стал подвигом всех сыновей Маноле Черного. Люди так и толковали об этом событии: сыны конюшего Маноле Черного изловили ублюдка Мамак-хана. Как же было не гордиться?