Чернец прошмыгнул в людскую, затем на кухню. Слуг в людской оказалось мало. На кухне он задержался ненадолго. Запахи яств не волновали его тщедушной плоти. Повара отдыхали. Боярский пир подходил к концу. Сладкие пироги и печенье уже отнесли в женские покои. Больше всего приготовлено было этих пирогов, ибо сам логофэт был на княжеской трапезе в крепости, а женское сословие, рассуждал Стратоник, ест мало, потому что много говорит. Собравшись в покое роженицы Аглаи, дочери логофэта и боярыни, наверное, обнаружили, что не наелись, и тут же послали слуг за сладкими заедками, коих повара всегда стараются наготовить вдоволь. И теперь женщины без устали грызут всякие сласти.
Когда мужчины собираются на свои советы, женщины едят отдельно. Так давно заведено в молдавской стороне, ибо мужчины молчат. Если и заговорят, так толкуют о своих распрях и государственных тайнах. Оттого-то женщины и собираются всегда отдельно, — надо же им разобрать и обсудить все, что делается на белом свете.
Боярыня Аглая, родившая мужу девятифунтового младенца, высоко возлежала на перинах и улыбалась женщинам, собравшимся вокруг. Между тем кормилица-рабыня убаюкивала ребенка в тенистом уголке, покачивая зыбку. Похожая на широкие санки, зыбка громко стучала полозьями о дощатый пол.
Боярыни, расположившись на стульях и диванах, без умолку переговаривались вполголоса. Младенец дремал, убаюканный покачиванием и нашептанными наговорами. Изредка он вздрагивал, и тогда кормилица-цыганка, наклонившись над ним, давала ему грудь.
В женском собрании восседали старшие женщины семьи логофэта: матушка боярина и его теща. Обе сморщенные и согбенные, они поглядывали украдкой друг на друга столь же враждебно, как и пятьдесят лет назад, в пору княжения Александру-водэ Старого. Жена логофэта давно оставила сей мир «от великого счастья, подаренного ей любимым муженьком», — тайно вздыхала теща логофэта, княгиня Маргита Дэнуцянка. Еще были на том сборище двоюродные сестры, золовки и племянницы — числом двенадцать, а всего со старухами — четырнадцать женщин. Роженица, пригожая, улыбчивая, во цвете лет, была пятнадцатой.
Наряды молдавских боярынь в ту пору были темнее и скромнее ляшских. Именитой боярыне не полагалось выходить простоволосой. И поэтому гостьи носили шелковые повязки, охватывавшие волосы ото лба до ушей и затылка. Самые молодые носили большие серьги — единственное сверкающее украшение. Широкие сборчатые юбки ниспадали до полу. Изредка выглядывал носочек туфельки, — в присутствии мужчины такая вольность была бы просто невозможной. Молдавские боярыни не могли представить себе иных нарядов и иных понятий о приличии, нежели те, что достались в наследство от стародавних времен. Любое новшество предвещало, казалось им, светопреставление, и сурово ими осуждалось. Четыре года шли в Сучаве пересуды о некоей Кандакии, супруге второразрядного боярина, которая щеголяла в ляшских побрякушках. Гнев высокородных боярынь не знал пределов, когда мужчины осмеливались любоваться этой чужеземкой, прибывшей в Верхнюю Молдову чуть ли не с того света, из самого Бырлада. Она тут же была присуждена к самому тяжкому наказанию. Никто не должен был произносить ее имени. Однако рабыни-цыганки тайком шушукались, что самые гордые боярыни примеряют теперь в своих горницах чужеземные уборы, ибо они уверены, что пресловутой красотой своей супруга Кристи Черного обязана лишь искусным нарядам.
Собравшиеся боярыни во всем придерживались старины. И в свадьбах, крестинах, похоронах издревле соблюдались установленные обряды и обычаи — и к ним ничего нельзя были ни прибавить, ни убавить.
Например, непременно полагалось, чтобы вокруг роженицы сидело немалое число боярынь. А ей надлежало возлежать на мягких перинах и быть туго затянутой широким шерстяным поясом. Надлежало ей отведать любое лакомое подношение посетительниц, хвалить его и восторгаться всеми прочими дарами, будь то одежда либо украшения. И внимательно слушать советы старух насчет детских хвороб, которым несть числа. Самая страшная из них — родимчик. Однако наиболее хлопотна для матерей детская болезнь, именуемая плаксой.
— Пришел кособокий инок, — робко подойдя, шепнула кормилица, не смея поднять глаза на славных боярынь. — Благочестивый Стратоник мастер писать молитвы от плаксы.
— Что ж, не худо бы достать молитву от плаксы, — высказала свое мнение княгиня Маргита, поджимая губы. — Покойная родительница твоя не сделала этого, — продолжал она, поворачиваясь к роженице, — и вдоволь наслушалась твоего крика. С двух недель ты начала криком кричать, и весь дом не знал покоя.
Рабыня прошлепала босыми ногами к двери. Повернувшись, она сообщила:
— Инок говорит, что идет прямо из крепости. И сумятица же там была, когда земля затряслась!
Так пусть же отец Стратоник немедля пожалует и поведает боярыням о случившемся в крепости. Там, сказывают, обрушилось что-то, а из недр земных доносился колокольный звон. Да еще, сказывают, серой запахло, прямо дух захватывало. Знать, не к добру все это. Послушаем, что рассказывает чернец. Говори, говори поскорей, отец Стратоник, что там разрушилось и очень ли испугались люди?
— Как тут не испугаться! — признался монах, смиренно кланяясь почтенному собранию. — А что касается молитвы от плаксы, то я могу сейчас же написать ее. Как нарекли младенца?
— Нягу. Только оставь это. Отвечай, что тебя спрашивают.
Боярыни с новым усердием захрустели печеньем.
— Этой молитве, — продолжал монах, словно не слышал ни левым, ни правым ухом, — научил меня один грек. — Сам же он прочитал ее на мраморной плите у гроба господня. Очень пользительная молитва для младенцев: она призывает к ним покой косуль и медведей, волков и птиц, обитающих в глуши лесной, всех тварей, спящих живым сном, и отгоняет покой земли и скал, ибо в нем великая опасность.
— Что же сказал государь? Насчет землетрясения.
— Ничего он не сказал. Только побранил ратников за то, что заробели.
— А бояре?
— Именитые бояре тоже перепугались, не хуже холопов.
— Быть того не может!
— Что ж, ваши светлости, можете не верить. Вы-то небось в это время пели и смеялись.
— Какое там! Это же сила божья! Мы кричали что есть мочи и выбежали на улицу, позабыв о роженице и младенце.
— Правда, роженице и младенцу ничего не угрожало — ибо они были под защитой пресвятой богоматери. А какая башня обрушилась? Какой колокол гудел в недрах земли?
— Ничего не обрушилось! Посыпались камни с башни Небуйсы. И никакие колокола не гудели в глубинах, а громыхал гром, как и полагается при проявлении мощи творца небесного. Хорошо, что все сущее познало страх. Пусть люди вспомнят, что спесь ни к чему путному не приводит. А дело то в том, что поизносились подпорки земли и повелел творец своему слуге сменить их. Слуга всевышнего, дьявол — тьфу, с нами крестная сила! — проделал эту работенку в самый полдень. Переменил он сгнившие подпорки, и земля дважды поколебалась. Только беда-то в том, что Илья Пророк из иудеев и не очень-то сведущ в хозяйских делах: опять начнет гоняться за Вельзевулом с огненным хлыстом. На горах уже клубятся тучи — скоро гром загремит. К вечеру польет дождь. Что же, смиренному Стратонику можно написать молитву от плаксы?
— Пусть пишет. Может, оно так и было, и колокола не звонили. Хватит того, что в недрах земли гремел гром. Если уж на то пошло, так это знаменье поважнее других. Сказать бы всю правду, да нельзя. Кое-что открыть бы можно, да ушей чужих стало много. С некоторых пор все пошло кувырком в нашей стране. Почему, к примеру, дозволено какому-то пришельцу-богачу зазнаваться и унижать всем известного родовитого, молодого и пригожего боярина?
— Можно и ему написать молитву от плаксы, — пробормотал Стратоник.
Княгини переглянулись и посмеялись над скудоумием чернеца.
Вошла рабыня и шепнула новость.
— О волках речь, а волчицы навстречь, — усмехнулась боярыня Цура, жена Моцока. — Русинки пожаловали.
— А, русинки!
Стратоник тоже повернул голову и увидел пышную супругу боярина Яцко Худича. Такой гордой осанки, такой плавной походки — поискать! А вот белокурая Марушка — дочь Худича, была воплощением робости, да еще такая тоненькая, мелкими шажками выступает. Словно напуганная чем-то. Только изредка кинет по сторонам быстрый взгляд. Будь она подороднее, размышляли боярыни, так была бы недурна. Непонятно, как может видный мужчина заглядываться на эдакую букашку?
ГЛАВА IVИсповедь Штефана — господаря Молдовы
Вечером, в девятом часу, хлынул дождь. Тучи, подгоняемые ветром, низко ползли над горами, стало темным-темно, и из черной толщи облаков низверглись в долину огненные стрелы молний. Где-то в невидимых заоблачных высях величественно гремел гром, словно отзвук недавнего подземного гула. Ветер неистово выл, проносясь сквозь бойницы и узкие башенные окна. Дозорные стояли в нишах, под косыми струями дожди. В княжеских покоях зажгли пасхальные свечи. Владыка Амфилохие, пройдя в часовню, сам проделал то, что положено делать служке: возжег свечи перед ликами святых, затем подсел к аналою рядом с княжьим местом, тихо шепча слова вечерней молитвы.
Он ждал господаря. Знал: Штефан не замедлит явиться. Однако князя опередила княгиня Кяжна. Войдя в часовню в скорбном одеянии, она смиренно села слева у стены и, облокотившись на ручку кресла, застыла в немой печали. Казалось, она внемлет молитвенному шепоту, но на самом деле, как всегда в подобных случаях, она сосредоточенно думала о долгой череде несчастий, выпавших на ее долю.
Вошел князь, она даже не шелохнулась. Амфилохие умолк лишь на мгновенье. Как только господин его опустился в кресло с гербом на спинке, архимандрит поклонился, прижав левую руку к сердцу. Голос его еще звучал некоторое время под каменными сводами, пока он торопливо заканчивал молитвы. Сквозь марево свечных огней недвижно глядели на князя святые угодники.
Наконец Амфилохие умолк и застыл в задумчивости, подобный одному из темнолицых изможденных святителей, окружавших его. Со двора еле слышно доносился шум дождя.