— Знаю. И в пруду у мельничной плотины не купаешься. И не подстерегаешь цыганочек конюшихи Илисафты, когда они собираются на посиделки. Зато ты — княжич, а потом сделаешься господином над нами и над всеми нашими владениями. Думаю, все-таки лучше быть князем.
— Ты уж говорил мне это, а сам хочешь оставаться Ионуцем Черным.
— Верно, княжич.
— Я бы тоже хотел быть просто Сэндрелом. Но отец все стращает меня, все говорит про долг и обязанности венценосцев, ибо власть их от бога и надлежит им употребить ее на пользу людям. Жизнь их, говорит он, бедна радостями и утехами. Все в их руках, но всем владеют они не для себя. Смерду и бедняку дозволено ошибаться и грешить. У повелителей дело иное — на них возложен всевышним великий долг. Вот и приходится мне учиться у наставников греческому и сербскому, знакомиться с изречениями Стагирита и блаженного Оригена.
— Таков уж удел твой, княжич.
— Думаешь, я не знаю? Прибавь к тому еще и другие удовольствия: тетка моя Кяжна водит меня по всем гробницам молиться за упокой души наших родичей, павших насильственной смертью. А младшие мои братья льют слезы по родительнице своей княгине Евдокии. Во дворце только и вижу, что собрания бояр, да слышу гневный голос государя. Снаружи — воины стоят на стенах. Бояре только и говорят, что о жалобах, об отнятых вотчинах, о казнях злодеев, о войнах. Знаю, такова участь князей, и стараюсь быть достойным ее. Но тебе хочу доверить одну тайну.
— Говори, княжич. Я слушаю.
— Нет, Ионуц. Ты должен сперва понять, что я открываюсь тебе, как близкому другу.
— Понимаю, княжич. Радуюсь и благодарствую.
— Ты мне понравился еще в прошлом году, при первой встрече. Увидел, что ты прилежен и многому научен. И душа у тебя смелая и верная.
— Государь, не достоин я такой похвалы.
— Не смейся, Ионуц. Я открою тебе тайну. Только поначалу побратаемся, чтобы никто на свете, кроме тебя, не узнал того, что я тебе скажу.
— Такая это страшная тайна?
— Великая тайна.
— Понимаю: любовная тайна. Выходит, ты куда счастливее меня, княжич.
— Почему?
— Потому что у меня таких тайн еще нет.
— Больно ты сметлив, — укорил Алексэндрел своего товарища. — Может, я и познал любовь, да счастливее не сделался. Уж лучше бы ее и вовсе не было.
— Полно, княжич, ты, поди, и сам не веришь своим словам.
— Ты прав. Лучше бы не было кое-чего другого. И прежде всего — ученья по указке наставников. Ты не знаешь, какая это мука!
— Сохрани меня господь! Зачем мне этакая напасть? Чего ты смеешься, княжич?
— А вот когда явишься ко двору в Сучаву, как повелел государь, так и тебе придется учить сербскую грамоту и зубрить стихи Гомеровы.
Ионуц задумался, хмуря брови.
— Или ты посмеешь ослушаться государя?
— Нет. В Сучаву я приеду. Люб ты мне, княжич, да еще и то любо, что хочешь доверить мне свою тайну. А только учение и наставники мне ни к чему. Я должен сделаться рудометом и ковалем, как решил батяня Симион. Отец Никодим хочет учить меня грамоте, а батя не хочет.
— Какой батя?
— Конюший Маноле Ждер. Твердит: «Зачем много учиться, в голове будет мутиться». Он и сам грамоте не разумеет, так зачем же она мне? Отец Никодим учен за всех нас. Хвала господу, что умеем делать другие дела — поважнее, а уж без грамоты как-нибудь проживем. Азбуке-то, может, меня и научили бы, да наш священник отец Драгомир неграмотен. Намедни узнал я, что наш дьячок Памфил — звездочет и книжник. Так и он говорит, что боярину и воину нечего тратить время на пустяки. Монахи читать горазды, дьяки — писать, и хватит. Чему смеешься, княжич?
— Выходит, твой брат, отец Никодим, один свихнулся из всех вас?
— Так говорит и мой батя, Маноле-конющий. А отец Никодим говорит, что это мы обезумели. К чему войны, богатства, должности? Все это суета сует, ибо человек — всего лишь зыбкая тень на земле. Жить надо духом. Услышав такие слова, конюший выходит из себя, кипятится, а потом, успокоившись, просит у отца Никодима прощения. А теперь, княжич, открой мне свою любовную тайну. Что там ни говори иеромонах Никодим, а мне такая наука по душе.
— Для него это тоже суета сует?
— Тоже. Да не верю я ему. А уж как хочется изведать неизведанное.
— Так ты еще не знал любви?
— Нет, княжич. Живу я на конном заводе в Тимише. Хожу на охоту. Ловлю форель. Умею стрелять из лука. Еще умею разводить костер в любом месте и в любую погоду — и в дождь и в снег. А то, о чем ты говоришь, неведомо мне.
— Что ж, вызволим тебя из глухомани — побудешь со мной, узнаешь свет.
— Верно. И государь так повелел. А матушка зашила мне в кушму и в кунтуш наговорного чабреца. Может, и мне достанется такая радость.
— Непременно, Ионуц. И тогда сердце у тебя так и зайдется. Ну, слушай мой рассказ. Только сперва побратаемся.
— Изволь! — коротко и радостно ответил Маленький Ждер.
Он достал из ножен кинжал с рукоятью из оленьего рога и потрогал пальцем острие. Но прежде чем засучить рукав на правой руке, он внимательно прислушался, затем повернулся к углу церкви, где остановились латники-албанцы. Кто-то пронзительно и жалобно просил, чтоб его пропустили. Юноши прервали разговор. К ним, оторвавшись от стены, двигалось кособокое, тщедушное существо. То был аскетического вида инок с высоко приподнятым левым плечом, отчего левая его нога казалась короче. Шагая, он припадал на эту ногу.
— Дозвольте предстать перед его светлостью Алексэндрелом-водэ, — жалобно твердил он, отмахиваясь от воинов. — Хочу увидеть его и поклониться ему. Нынче он привиделся мне во сне: авось принесу ему пользу. Благослови тебя господь, князь-батюшка, — продолжал он, останавливаясь перед юношами. — Вижу, с тобой Маленький Ждеренок. От такого товарища мало проку.
— Кто ты, благочестивый инок, и что тебе от нас нужно? — недовольно морщась, спросил Алексэндрел.
— Не гневайся, княжич. Я — Стратоник, убогий инок обители здешней. Служу в больничной палате, где отец Ифрим умело врачует безумцев.
— Будь здоров, отец Стратоник. Почему же тебе не по нраву мой товарищ?
— Не по нраву? — удивился тщедушный инок. — Разве я говорил, что не по нраву?
— Говорил. И еще намекал, что у тебя ко мне дело.
— Что ж, раз говорил, значит, есть на то причина. Вот какое дело у меня к твоей милости: будучи учеником отца Ифрима, лекаря, я искал в этот святой день две травы: царь-зелье и дымянку. Вот они тут, в моей котомке. А за пазухой у меня пузырек с отваром корня царь-зелья. Доброе снадобье против твоего недуга, против кашля. Благословили его и девяносто девять дней держали у чудотворной иконы. Я предстал пред светлое лицо государя, и он дозволил мне найти тебя и отдать этот святой дар. А что касается Ждеренка, то это уже другая притча.
— За снадобье спасибо, отец Стратоник. Остается тебе сказать, чем плох мой товарищ.
— Может, он и не плох, светлый княжич, и я, недостойный и смиренный инок, ошибаюсь. А дело вот какое: преподобному архимандриту нашему отцу Ифриму ведомы не только травы от обычных недугов, но и способы врачевания безумия, кои узнал он от ляшского врача в ту пору, когда учился в Варшаве. Как приведут к нему больного, он его сперва усердно осматривает. И кару налагает на него в зависимости от силы безумия. Там у нас в больнице разные бочки с водой. Если больной не совсем свихнулся, его сажают в воду по пояс. Если свихнулся больше, сажают по грудь. Тех, кто совсем лишился ума, держат в воде по самую шею. Привязывают и держат. Если человек начинает исцеляться, его переводят в бочку, где воды поменьше. Так было и со мной, княжич. Сперва держали меня в воде по шею, потом — по колено. Потом я совсем пришел в разум и теперь, благодарение господу, хожу на свободе и помогаю другим. И дошел до нашей обители слух, что сей юноша, сынок конюшего Ждера, стреляет из лука так, что ни один воин не может с ним сравниться.
— Умение похвальное, отец Стратоник.
— Я так же думаю, княжич. И еще слышал я, что у него две собаки, приученные к охоте, и ястреб с черным клювом.
— А разве есть тут что-либо плохое или постыдное?
— Нет, твоя светлость. И еще слышал я, что он пропадает с утра до позднего вечера на охоте, так что и об еде забывает. А когда вернется утомленный и голодный в шалаш свой при конном заводе, то брат ругает его и колотит. Истинно говорю?
— Истинно, — удивленно подтвердил Ионуц.
— А коли истинно, скажи мне, сколько тебе стоили собаки?
— По золотому каждая.
— А ястреб?
— Один золотой.
— А много ли ты ловишь перепелок?
— Когда как.
— И осужден ты непременно есть такую дичь?
— Я не ем перепелок, святой отец.
— И откуда же у тебя такие большие деньги, чтобы заплатить за собак и ястреба?
— Конюший дал мне.
— Тогда и ему грозит беда. А тебе, Маленький Ждер, мой совет — будь начеку: стоит узнать о тебе отцу Ифриму, он тебя тут же засадит в бочку по самую шею. Получай, княжич, отвар царь-зелья. Будь здрав и веселись с этим безумцем.
Юноши смеялись до слез, весело глядя друг на друга.
А потом Ионуц вытер о полу кафтана лезвие кинжала и, коснувшись острием жилы у запястья правой руки, извлек капельку крови, не больше бусинки. Протянул руку товарищу, и тот слизнул кровь кончиком языка.
Алексэндрел взял, в свою очередь, кинжал, но замялся. Пришлось Ждеру надавить острием и тогда уж слизнуть каплю крови.
— Поклянись, побратим, что сохранишь тайну, — приказал княжич.
Ионуц перекрестился.
— Клянусь душой своей и гробом матушки моей, которой давно уже нет и которой я ни разу не видел.
Оба стояли, устремив взор в небо, синевшее над лесистой горой Плешу. Щедро лился полуденный свет, благоухали цветы.
— Слушай же, Ионуц, — ласково заговорил Алексэндрел-водэ, схватив за руку своего товарища. — Бывают дни, когда я пытаюсь освободиться от моих наставников и от заточения. Я, мои сестры да тетка Кяжна живем, словно в темнице. И так будет, пока не придет новая княгиня и не повеселеет двор. И условился я с Григорашку Жорой, вторым постельничим, чтоб он сопровождал меня в моих вылазках. Князь доверяет Жоре. Потому и отдал он меня под его присмотр и бережение и дозволяет ему брать меня с собой. И вот в великой тайне повел меня Григорашку Жора в место, называемое Двором Македона. Там живет старая его приятельница, боярская вдова, княгиня Костаида. Потешился я там вдоволь. А потом захотелось побывать и в других местах. Когда в ту осень государь отъехал на рубеж Покутья