Из плохой травы бывает хорошее сено.
А в назидание пахарям там сказано:
Коль егорьев минул день,
Поздно сеять ячмень.
Кто не успел посеять ячмень, пусть посеет просо.
С вином да с пшеном
Сто лет проживем.
И пусть знают виноделы:
На Марию святую дожди —
Вина водянистого жди.
Записаны в Месяцеслове и другие изречения. К примеру, такие: «Цыплят по осени считают и зерно меряют тогда же». Эта истина почему-то особенно по душе отцу Драгомиру. А боярыня Илисафта удивляется — ведь эта мудрость известна испокон веков, и вовсе не было нужды записывать ее еще и в Месяцеслов.
Дьячок Памфил отыскивает еще что-то в своей книжице:
Чем зима злее студит,
Тем добрее лето будет.
Снял кожух на рождество —
К пасхе снова лезть в него.
Все это Илисафта слышала уже не раз. Мудрые вещи записаны в Месяцеслове. Было бы хорошо, если бы в этой старой книге было записано и о судьбе Ионуца, и о его будущей спутнице жизни, о которой так для него печется конюшиха.
— Сказано ли в этой книге о созвездии Ионуца, отец Памфил? — с некоторым сомнением спрашивает она.
— Боярыня Илисафта, — смиренно отвечает дьячок. — А как же иначе? Разумеется, сказано. В моем Месяцеслове указано и предсказано все, что творится на белом свете. Я нашел и созвездие твоей милости и показал его тебе — это доброе созвездие. Я найду и созвездие твоего Ионуца. Почему бы и не найти?
— Как ты думаешь, отец Памфил, что может быть написано в этой книге о созвездии Ионуца? — быстро, вполголоса спросила боярыня Илисафта. — Возможно ли, чтобы там не было сказано о его женитьбе?
— Все может быть. У некоторых людей на лице так и написано, что не будет у них ни своего очага, ни детей, который поминали бы их. Как говорится в том песнопении, что поют монахи Нямецкой обители:
О прекрасная пустыня,
Мне женою стань отныне…
Но, насколько мне удалось понять по глазам, да и по всем повадкам Маленького Ждера, такого песнопения он никогда петь не будет. Скорее всего ему предстоит покорить сердце не одной, а двух, а то и трех женщин.
— Ты так полагаешь, отец Памфил? Смотри, чтобы не услышал конюший.
— А я услышал, боярыня Илисафта, — рассмеялся в своем кресле конюший Маноле. — И мне это нравится, но знай — это совсем другое дело.
— Знаю, знаю, — вздохнула Илисафта, — такое же предсказание можно было сделать и по глазам других Ждеров. Но бог повелел, и они женились. Даст бог, женится и наш Ионуц. А ты, отец Памфил, если придешь, когда Ионуц будет здесь, и предскажешь то, чего желаю я, получишь от меня в подарок барашка крымской породы.
С этими словами Илисафта Ждериха поспешно поднялась и пошла распорядиться, чтобы подали гостям свежих калачей, меду светлого и ключевой воды. А когда вернулась на крыльцо, то увидела, что старики смотрят в сторону холма, откуда тянулась тропинка к господарским конюшням. Остановившись как вкопанная, она тоже стала вглядываться, в глубине души надеясь еще издали узнать лихого всадника, восседавшего на гнедом коне. Конь шел спокойным шагом, всадник что-то наигрывал, зажав губами зеленый лист.
— Это Ионуц… — радостно, по-молодому прошептала Илисафта.
Охваченная счастливым волнением, она не могла оторвать взгляда от всадника, как вдруг дворовые собаки подняли лай, и у ворот появился цыган Заилик Узум из Думестика с большим черным медведем, которого он уже лет двадцать водил по ярмаркам.
Высокий и широкоплечий черноволосый цыган, достигавший головой до перекладины ворот, ходил все еще гордо и прямо, хотя ему уже перевалило за семьдесят. Хриплым и зычным голосом он приказал своему медведю поклониться боярам.
— Кланяйся хорошенько, Василе, почтенному конюшему.
Медведь поднялся на задние лапы рядом со своим хозяином и поклонился в сторону крыльца.
Боярыня Илисафта, потерявшая из виду Ионуца, также стала смотреть на это диковинное зрелище. Конюший Маноле поднялся со своего места, спустился с крыльца и крикнул людям, чтобы те утихомирили собак. Затем направился к медведю, который, опустившись на все четыре лапы, смирно вошел в калитку вслед за цыганом.
Новое неожиданное зрелище поразило боярыню Илисафту: ее почтенный супруг вдруг лег на траву ничком и положил голову на скрещенные руки. А медведь Василе, по приказу своего поводыря, стал осторожно переступать своими лапищами по спине конюшего от поясницы к затылку и обратно. Гости, поднявшись со своих мест, не переставая жевать свежие калачи, глядели на «врачевателя», который умело перебирал кости старого конюшего.
— Вот такого я еще не видывала, — покорно призналась Илисафта. — Слыхать-то слыхала, но не видала. Да разве хворь убоится косматого зверя? Медведь-то, как я погляжу, кроткий и понятливый. Неужто он может вернуть старости хотя бы малую долю молодых лет? Что ж, если богу угодно, возможно и это.
Боярыня Илисафта подняла глаза к полуденному небу и всплеснула руками, потом перекрестилась и склонила голову в высоком повойнике.
Однако, несмотря на мимолетное замешательство, она ни на минуту не забывала о том, кто, слегка покачиваясь в седле и наигрывая, ехал в тени ветвистых буков. Это ее Ионуц, чужой птенец, который стал ей дороже собственных, рожденных в муках детей. Наконец увидела, как он подъезжает к воротам, упершись рукою в бок и лихо сдвинув шапку на ухо. У ворот он придержал коня и приподнялся на стременах, чтобы получше разглядеть, что за столпотворение происходит во дворе старого конюшего. В одно мгновение он все понял, и на его загорелом лице появилась улыбка, которую так любила боярыня Илисафта. «Тьфу, тьфу! — прошептала она украдкой. — Чтобы не сглазить! Статным мужчиной вырастет Ионуц!» Он смеялся, весело сверкали его белые зубы под пушистыми усами. Брови взметнулись. Он оглянулся по сторонам, словно желал спросить, что творится. У боярыни Илисафты екнуло сердце: этот мгновенный взгляд чем-то напоминал взгляд медведя Василе, перебиравшего сейчас ноющие кости Маноле Черного. Она вдруг поняла, что именно человеческое выражение удивило ее во взгляде укрощенного зверя. Быть может, это какое-нибудь предзнаменование?
Нет, никакое это не предзнаменование. А если даже предзнаменование, то только доброе. Господь одарил юношу всем, о чем она только мечтала, на что надеялась. От всего его облика веяло силой и мужеством. В это лето 1474 года в Маленьком Ждере уже не осталось ничего ребяческого. Стройный, широкоплечий, он казался выше всех окружающих. Спрыгнув с седла и ведя коня в поводу, он прошел через калитку. Левой рукой он снял шапку и поклонился своему родителю, который с улыбкой взглянул на него.
— Все побаливает поясница… — попытался объяснить конюший происходившее лечение.
Но Ионуц уже направился к своей дорогой матушке. Она же все смотрела на него, наклонив голову, словно собиралась боднуть его.
«Негодник ты и уродина!» — хотелось ей крикнуть с притворным гневом, но она стыдилась людей.
ГЛАВА IIВ которой и конюший Маноле дает советы своему младшему сыну
Поднявшийся с юга ветер развеял медвежий дух. Собаки в Тимише смолкли, люди угомонились и разошлись по своим делам. Отец Драгомир поднялся и степенно зашагал к воротам, а дьячок Памфил то семенил рядом с ним, то чуть отставал, словно жеребенок. Вслед за ними, пожелав доброго здоровья почтенным хозяевам, направился домой и старшина Некифор; слышно было, как за ним захлопнулась калитка; боярыня Илисафта тяжело вздохнула — «а-а-хх» — и повернулась к своему Ионуцу.
Но тут был еще и конюший Маноле.
— Не худо бы тебе, Маноле, — сказала она, — принести немного свежего меду в сотах, пусть молодежь полакомится. Ионуц не был у нас уже пять дней, и, насколько я умею судить по выражению лица, он сейчас чем-то озабочен.
— Какие могут быть заботы у такого избалованного юнца, как твой Ионуц? — проворчал старый Маноле, расправляя плечи и спину, на которых еще сказывалось действие медвежьего лекарства.
Илисафта улыбнулась:
— Вот каков ты, конюший Маноле! Как стал молодеть, тебя уже не тревожат чужие заботы. Ты не хочешь понять, что у матери всегда есть причина чего-то опасаться, а у такого юноши, как Ионуц, есть свои печали. Приглядись и увидишь, что написано в его глазах.
— Смотрю, матушка, и ничего не вижу. Если есть что у парня, он скажет. Быть может, что-нибудь случилось у вас наверху, второй конюший?
— Ничего особенного не произошло, батюшка, — ответил Ионуц, через силу улыбнувшись отцу.
Конюший Маноле шагнул к своему младшему сыну и опустил руку ему на плечо.
— Что случилось?
Боярыня Илисафта хлопнула себя по лбу.
— Видно, его снова зовут ко двору! Этот парень, бедняга, знать, создан для тревог и забот. Только кончится одно, начинается другое. Разве не ты уводил его с собою в Валахию, подвергая там опасностям? Кто был во всем и всегда впереди? Ионуц, сын Маноле Черного! Кто стучал рукояткой сабли в ворота крепости на Дымбовице и приказал принести на подносе золотой ключ, чтобы доставить этот ключ пресветлому князю Штефану-водэ? Когда турки, скаля зубы, крикнули, чтобы он сам пришел за ключом, разве он не спешился, разве не отправился за лестницей, чтобы взобраться на крепостной вал и отобрать у турок ключ? Хотела бы я знать, кто его учил этому? Учили его те старики, которые все никак не могут угомониться, которым нужна сила лесного зверя, чтобы вновь взяться за свое.
— Илисафта, брось старое поминать, — что было, то прошло, а о грядущем не пытайся судить, ибо все делается в нашей стране по велению господаря, а над ним властен лишь всевышний. Говори, дитя, что случилось?
— После всего того, что он совершил по вашему велению, он уже не дитя. Насколько я могу судить и верить своим глазам, он уже настоящий мужчина.