— Тогда, матушка Илисафта, не мешай мужчинам поговорить, а сама наберись терпения и помолчи немножко.
— Хорошо, — вздохнула Илисафта, — помолчу, пусть мужчины говорят, а жены и матери слушают.
— То-то же, — нахмурил брови конюший Маноле, — говори, парень.
— А что говорить, батюшка? — попытался улыбнуться Маленький Ждер. — Прежде всего я соскучился по вашим милостям и приехал повидать вас, поцеловать ваши руки. Целую вашу руку, батюшка, целую вашу, маманя. А также передаю поклон от Симиона. С особой любовью кланяется своей свекрови Марушка и просит не забывать о ней, ибо она неизменно нуждается в советах и наказах вашей милости, так же как птице нужна водица.
— Ну, ежели бы она так нуждалась, то могла бы и сама пожаловать сюда. Ведь я не видела ее не помню уж с каких пор.
— Перестань, Илисафта, — рассердился Маноле, — ты ее видела позавчера. Вы сидели и все говорили и говорили, — с обеда до заката солнца. Я отправился за Молдову-реку присмотреть за косарями, вернулся, занялся своими делами, потом вновь ушел, еще раз возвратился, а вы все не могли наговориться! Теперь она опять понадобилась тебе, чтобы все начать сначала.
Ионуц Ждер встал между стариками и вновь поцеловал их руки.
— Так что с этой стороны, батюшка и матушка, все хорошо. Только что прибыл приказ его светлости, которым он повелел подготовить белого жеребца со звездочкой на лбу. Мы и раньше знали, что Визир понадобится его светлости, и не давали ему жиреть. То я, то батяня Симион часто седлали и объезжали его. Осенью хотели отвести в Сучаву. Сейчас гонцы сообщили, что господарь желает на этом коне показаться в стане у Васлуя. И я подумал, что не зря ходят слухи, будто язычники вновь готовят войну. Гонцы-то сказывают, что в кузницах у Васлуя куют подковы. Господарь подождет, пока реки покроются льдом, и тогда тронется со своими войсками.
Конюший Маноле нахмурился, а боярыня сокрушенно покачала головой.
— Подожди, разве мы можем знать, что произойдет? Это ведомо лишь самому князю, а еще больше господу богу. Что с Визиром? Приказано, чтобы ты отвел его?
— Я бы отвел, но пока мы не можем этого сделать.
— Почему не можете?
— Батюшка, вот уже несколько дней с Визиром что-то неладно. Он не находит себе покоя. То становится не в меру пугливым, то вдруг тяжело дышит, и я чувствую, что он устает быстрее, чем следует.
— Ну и что? — ухмыльнулся старик. — Разве вы с Симионом не конюшие? Разве вы не знаете порядков, к которым я вас приучал? Старику Маноле многое ведомо, но молодые конюшие еще толковее, чем он, не зря же господарь поставил их конюшими в Тимише. Я сам своими ушами слышал, что во всей Молдове не сыщешь лучшего рудомета, нежели конюший Симион Ждер. Ножи для пускания крови у вас есть? Целебные травы есть? Чего же вам еще не хватает?
— Всего хватает, батюшка. И Симион проделал все, чему ты научил его. Коню не хуже. Но мы не можем послать его на этой неделе. Мы должны еще посмотреть за ним, пока он не отойдет. А потом нужно, чтобы он походил под седлом. Ведь привести коня к господарю следует во всей красе и силе. Такого коня, как Визир, редко встретишь. Он по всем похож на старого Каталана. Такой же неутомимый, только как будто более послушный.
— Это случается не только с конями, но и с людьми, — жалобно вздохнула боярыня Илисафта.
Конюший покосился в ее сторону, недовольно фыркнул и повернулся к Ионуцу.
— Так чего же вы хотите от меня, честные конюшие?
— Дорогой батюшка, — ответил Маленький Ждер самым вкрадчивым голосом, — и я, и батяня Симион просим, чтобы ты потрудился подняться к нам на холмы, к конюшням. Ведь у тебя познаний в десять раз больше, чем у нас. Ты вырастил не одного коня, ты знаешь все их недуги. Когда требовалось, ты лечил их с таким искусством, о котором мы и мечтать не можем. Тебе стоит лишь взглянуть на Визира, лишь прикоснуться к нему, чтоб узнать, что надо сделать с ним. Все, что ты прикажешь, мы исполним в точности. Чтобы господарю доставить радость, а нам избегнуть позора.
— Ты так думаешь?
— Мы оба с Симионом так думаем. Мы ведь никогда не смели ослушаться тебя, батюшка… И даже эту службу в Тимише нам только тогда доверил господарь, когда ты ее оставил. Нам выпала честь и милость его светлости только потому, что мы сыновья и ученики старшего конюшего Маноле Черного.
— Ты и в самом деле так думаешь?
— Да. Как думаю, так и говорю.
— Ты говоришь так, хитрец, потому что вас прижало… Но придется все-таки вам помочь, хотя немало я попортил себе крови, наблюдая за новыми вашими порядками в господарских конюшнях. Я не потерплю позора и поношения. Да и долг свой перед Штефаном-водэ я обязан выполнить: в сражении господарь должен быть на своем любимом коне. Милостью всевышнего и пресвятой богоматери мой повелитель подымает меч на язычников, чего ждут и жаждут все истинно верующие на этом свете. Именно для такого сражения мои сыновья и готовили ему Визира, как для прежних войн их родитель готовил Каталана, а в давние времена конюшие готовили Буцефала для императора Александра Македонского. И подобно тому, как Буцефал был надобен Александру Македонскому, так и Визир послужит Штефану-водэ. И если Штефан-водэ будет чувствовать себя могучим на Визире, пусть вспомнит о конюшем Маноле. Однако не вспомнит он о конюшем Маноле, — теперь на господарских конюшнях в Тимише не Маноле, а другие, молодые слуги.
— Батюшка, — поспешил перебить речь старика своим певучим мягким голосом Ионуц Ждер, — молодые слуги доложат правду, и господарь узнает, кого ему благодарить. Да ведь твоя милость не только врачеватель Визира, но и друг господаря. И не столько ради нас ты будешь врачевать Визира, ибо мы не достойны этой чести, сколько во имя дружбы с князем Штефаном.
Старый конюший откинул назад голову и, улыбаясь, покосился в сторону своей супруги.
— Слышала, Илисафта? — мягко и ласково проговорил он. — Не смогла бы ты, моя матушка, сказать мне, кто научил сынка таким хитрым уловкам?
— Он похож на тебя, конюший.
— Быть может, он и похож на меня, но я- то знаю, кто мог его этим уловкам научить. Ну вот, второй конющий, я стал воском в твоих руках, и не пройдет и часа, как я приготовлю травы и инструменты и подымусь к конюшням. Надобен будет мед. Не для молодого конюшего, почтенная Илисафта, хе-хе, а для больного жеребца его светлости. А чтобы достать мед в сотах, мне нужно прежде всего сбросить с себя одежду, которую топтал медведь, а то его запах тотчас растревожит пчелиный рой.
— Дорогой батюшка, благодарю тебя, целую твою руку. Дозволь отведать немного меду и мне, я ведь с дороги. Два конных гонца доставили мне приказ явиться к преподобному отцу Амфилохие. И потому, поднявшись к конюшням, я пробуду там только до завтра. На рассвете возьму с собой татарина с пожитками и направлюсь в Васлуйский стан, к господарю.
Боярыня со слезами на глазах бросилась к своему меньшому, обняла его.
— Вот-вот! С самого начала я почуяла недоброе! У тебя на лице написано, что собираешься ты в дальнюю дорогу. Вчера мне гадала на бобах пана Кира, и она тоже предсказала мне печаль. Так уж, видно, суждено мне горевать всю жизнь. Ведь коль скоро господарь готовится к войне, то пойдут воевать не только молодые, но и старики. Потому-то некоторые старцы набираются сил при помощи неслыханных врачеваний — им тоже не терпится идти на войну. А ты, боярыня Илисафта, оставайся одна, как оброненная с ожерелья бусинка. Недаром снился мне вещий сон: позавчерашней ночью виделась мне большая река, через которую не находила я ни брода, ни моста. Вчера утром я трижды хотела чихнуть, и никак не удавалось. Вчера же, поднимаясь с крыльца в дом, я трижды споткнулась о порог. Я уж не говорю о том, что с некоторых пор беспрестанно чувствую, как дергается у меня левое веко, что люди, которым ведомо будущее, говорят о моих бедах, о новых моих заботах и жалеют меня. Не смотри на меня так пристально, конюший Маноле; слово, которое ты хочешь сказать, лучше попридержи, не позволяй ему сорваться с твоих уст, ибо это не доброе слово, оно не утешит мать и супругу. Иди переоденься и сходи на пасеку; времени осталось мало, мешкать нельзя.
— Послушай, Ионуц, — повернулась боярыня Илисафта к своему младшему, когда старый конюший удалился тяжелой поступью. — Слушай, Ионуц, вот что я еще тебе скажу… Эта болезнь жеребца, которого зовут Визиром, не болезнь, а вещий знак. В свое время, когда господарь Штефан-водэ начал вести войны, старый Каталан точно так же подавал знак. Он все время был неспокоен, бил копытом об пол в конюшне, грыз зубами ясли. Как только это стало известно, я сразу же поняла, что Каталан — волшебный конь, ибо так повелось с самого сотворения мира, с тех самых пор, как сложили люди сказания о необыкновенных конях. И ваш молодой конь той же крови — он чует и предвещает нам беды и несчастья. Ох, Ионуц, дорогой мой сынок, я всегда страшилась таких бед и напастей! Молитвами моими и великой милостью богоматери до сей поры я была избавлена от них. А теперь я вновь боюсь, тоска и грусть закрались в мою душу и точат ее, как недремлющий червь. Дорогой мой, кроме тех советов, которые я тебе уже давала, я дам еще один. Коль позовут тебя на пир к чужим людям, не прикасайся ни к одному блюду, пока не увидишь, что его отведали хозяева дома. А когда будут угощать вином, дождись, чтобы его сначала попробовали другие, Если же захочешь выпить воды, сначала подуй на нее и отлей каплю за умерших, за упокой неприкаянных душ. А теперь побудь минутку один, я сейчас принесу тебе пирогов, которые испекла вчера, словно предчувствуя, что ты приедешь. Счастлива я, что повидала тебя, грущу оттого, что ты уезжаешь.
Шурша широкими развевающимися юбками, Илисафта устремилась в кладовую, тотчас же возвратилась и поставила перед своим меньшим золотистые пироги.
— Отведай, милый.
— Не хочется что-то, — отнекивался Ионуц. — Очень уж ты удручена.
— А все-таки попробуй, ненаглядный мой, и вспоминай обо мне, когда будешь среди чужих. Ведь люди, расставаясь, не знают, когда встретятся вновь. Каждый раз, как ты уезжаешь, я думаю о том, что вдруг умру без тебя, и, возвратясь в родное гнездо, ты уж никого в нем не застанешь. Ведь и старик, хотя медведь полечил его и прибавил ему немного сил, остался таким же смертным; мы недолговечны, как цветы и соловьи, говорилось в старину. А когда не станет ни его, ни меня, свет будет тебе немил.