чился в ванную комнату, стал торопливо собирать предметы личной гигиены. Отец все же что-то услышал, заглянул к нему, моментально смекнул, в чем дело:
– Удочки сматываешь?
– Да.
– Пошли поговорим.
Кирилл молча прошел в гостиную, сел за стол. Отец, остановив фильм, сел напротив:
– С чего так? – Он пополнил свой бокал виски Dewar’s Signature, не подумав предложить Кириллу.
– Надоело, – ответил Кирилл.
– Попросил бы как следует, может, получил бы отдельную крышу над головой. – Отпив большой глоток, побалтывая в бокале виски, отец вальяжно откинулся на спинку стула.
– Не хочу.
– Это почему же?
– Потому. Чтобы ты бросил кость, надо быть твоим отражением. Жить по твоим законам. А я другой. Дру-угой, понимаешь?
– Друго-ой он! – моментально взбесился отец. – Размазня ты, а не мужик!
– По-твоему, быть мужиком – это отжимать тех, кто слабее, и выбрасывать как отработанный материал. А мне противно. Я не хочу.
– А чего ты вообще хочешь? – Опершись свободной ладонью о стол, отец принялся раскачиваться на стуле.
– Заниматься делом без кидалова, чтоб потом свои же дети не…
– Делом?! Как папашка этого жалкого твоего музыкантишки, к которому ты постоянно шляешься? Где он там работает? В какой паршивой газетенке, непризнанный гений пера? Чего он достиг, голозадая вшивота?! А эта, как там ее, вечная его подруга дней суровых? Всю жизнь блынь-блынь по клавишам, как башню-то не снесло, хотя наверняка давно повело!
– Да, все должны тупо колотить бабло, прокатывать друг друга, с экранов надо смотреть исключительно голливудскую парашу – это расслабляет, бабы все – дуры и проститутки. Эти твои шаблоны и штампы я наизусть выучил!
– Что ты понимаешь, штампы?! Это жи-изнь, реальность!
– Бывает и другая реальность.
– Да ты что?! Параллельная, что ли?
– Ты удивишься, но родители Алексея до сих пор любят друг друга.
– Не смеши. – Отец плеснул себе еще виски. – Тоже мне пара реликтовых слонов-однолюбов. Денег у твоего журналистишки на молодых баб нет – вот все дела!
– Они просто остались людьми. Его отец не шляется за каждой…
– Что?! – Отец шарахнул бокалом об стол. – Пошел во-он! Хотя нет, подожди-и. – Он вскочил, схватил Кирилла за рукав рубашки. – Я брежу? Или как? Это говоришь мне ты?! Здоровенный молодой лось? Кобель, который должен хотеть трахать любую женскую особь моложе сорока? А-а-а, может, ориентация не та?
– Пусти, достал ты. – Кирилл рванулся так, что оторвалось полрукава, вылетел из гостиной, скрылся в своей комнате. Он еле сдерживался, чтобы не выбежать назад, не полезть с отцом в драку.
Отец забарабанил ему в дверь:
– Открой, слышишь, я не договорил, я понять хочу, в кого ты такой баран упертый! Любой на твоем месте мечтал бы перенять дело у отца! Только не ты-ы! Зачем тебе эта мудовая теория вероятностей? Теоретик хренов! Хочешь доказать, что умней меня? Ни хера-а! Ни хера подобного! В этой тухлой стране можно быть только торгашом! Торгашо-ом! Понял? И только в сетевом бизнесе! Вот когда будет сносный приток капитала! Вот в чем стопроцентная вероятность. Заруби себе. – Он еще раз ударил в дверь, но слабее, как-то вяло.
Кирилл торопливо запихивал в сумку «Мак», нужные книги, целлофановые файлы с распечатками, рубашки, джинсы.
Когда он вышел из комнаты, отец сидел на полу гостиной, широко раскинув босые, без тапочек, ноги, у правой его ступни валялась пустая бутылка из-под Dewar’s Signature; бокалом с прыгающими остатками льда он методично бил в пол: «Только торгашом… торгашом…»
Сумма оплаты, назначенная Алевтиной Ивановной, по меркам московского центра была смехотворной – шесть тысяч в месяц. Они пообещали, что внесут деньги через месяц, и отдали ей в залог свои паспорта. В комнате имелось самое необходимое: раскладной диван времен шестидесятых годов, обширный рабочий стол с выдвижным ящиком, два расшатанных, но вполне живых еще стула, небольшой платяной шкаф с антресолью. Ознакомив их с предметами интерьера, Алевтина Ивановна из комнаты не ушла. Она стояла по центру давно не циклеванного паркетного пола, опустив ладони в бездонные карманы махрового, облысевшего на животе и груди, потерявшего цвет халата, и, глядя куда-то вверх и вдаль, произносила пламенную речь:
– Вообще-то я не приветствую отношений, не освященных узами брака и таинством венчания, ибо они есть не что иное, как прелюбодеяния. Смолоду я была противницей половой распущенности. Никогда не стояла в одном ряду с приславшей вас ко мне личностью. Конечно, прости Господи, и я не без греха, но ни-ни! Не иду с ней ни в какое сравнение! Нюансы ее витиеватого прошлого опускаю исключительно из благородства и порядочности, ибо они есть энциклопедия разврата! – Вытащив из правого кармана руку, она устремила к потолку указательный палец: – Смертоносный яд, способный отравить любую неокрепшую душу. – В ее позе читалась хроническая недооцененность публикой. «Кого же она мне напоминает? – силилась вспомнить Катя. – Надменное лицо, нос с горбинкой, тяжелая шея, седые пряди в низком пучке. Точно, постаревшую Ахматову с фотографий». Алевтина Ивановна, не опуская пальца, продолжала: – Но Господь учит нас состраданию, милосердию, помощи ближнему, поэтому, только поэтому я пускаю вас к себе.
Они ждали конца ее мессианской речи как манны небесной. Им до одури хотелось остаться вдвоем. Она говорила что-то еще. Наконец прозвучал спасительный завершающий аккорд:
– Надеюсь, вы усвоили, как раскладывать диван и открывать форточку, потянув за веревку. Что ж, располагайтесь. – И Алевтина Ивановна удалилась из комнаты.
Задвинув сумки ногами в угол, они ринулись в объятия друг другу. После поцелуя Катя выдохнула:
– Надо работу срочно искать.
– Прямо сейчас? – Кирилл не выпускал ее из объятий.
– А когда? Месяц пролетит, оглянуться не успеем.
Они бросились к сумкам, достали ноутбуки, поспешили к столу, нашли розетку с удлинителем, подключили шнуры, стали торопливо бить пальцами по клавишам.
– Что за фигня?
– Боже, у нее Интернет не проведен.
– Кать, давай завтра. – Кирилл смотрел на нее умоляющим взглядом.
– Что завтра?
– Интернетом займемся завтра. Отец час назад вынес мозг, эта «прости Господи» добавила.
В этот момент Алевтина Ивановна из коридора оповестила их, что уходит на вечернюю церковную службу.
Обнявшись, они стояли у окна. С шестого этажа были видны нескончаемые хвосты почти не двигавшихся машин на пересечении Смоленского бульвара с Новым Арбатом. Словно две перпендикулярно текущие реки, войдя в неразрешимое противоборство, оторопело застыли. В оконных стеклах отражались вечерние огни московского центра, в приоткрытую форточку вплывал разноголосый автомобильный гул. Кирилл крепче скрестил руки у нее под грудью, прильнул сзади лицом к ее волосам. Макушкой она ощущала тепло его дыхания. Тепло было такой силы, что согревало ее существо до кончиков пальцев. У нее возник импульс развернуться, увидеть его глаза, уткнуться лицом ему в грудь, рассказать ему все. Как после смерти отца и бабушки не принадлежала себе одиннадцать лет, жила, будто во сне, каждый день, каждую минуту ожидая несбыточного чуда, что откроется дверь, они вернутся и все станет как раньше. Что никогда не могла понять материнских поступков, ее безумной страсти к тряпкам, главное, к этому накачанному уроду Славику, ее неспособности или нежелания выбрать время и просто поговорить с единственной дочерью. Что от хронического этого непонимания спасалась только музыкой, фильмами, учебой, памятью об отце. Что никогда не любила молодежных тусовок, шумной дымной суеты, болтовни ни о чем, если попадала в них, чувствовала себя потерянной, одинокой, никому не нужной. Наконец о самом страшном – надругательстве над ней отчима и патологическом неверии в это матери. Но она вспомнила слова Берты: «Нам не нужна его жалость, нам нужна его любовь», – и ей расхотелось быть слабой. Откуда-то всплыли строчки, она прошептала почти неслышно:
– «Свиданий наших каждое мгновенье мы праздновали, как богоявленье».
Он ее расслышал:
– Из «Зеркала» Тарковского.
Она кивнула.
Вот так стояли они, одни на целом свете, во всей Вселенной, не чувствуя ни времени ни пространства. И где-то там, внизу, под ними «расступались, как миражи, построенные чудом города».
Потом они расстелили диван, помчались принимать душ, не замечая полного упадка вокруг, видя только друг друга.
– Мы красивые, – произнесла Катя, когда они срослись под струями воды, как сиамские близнецы.
– Слабо сказано. У тебя спина шелковая. – Он плотнее прижал ее к себе.
– Не здесь, в комнате.
Выключив воду, он ловко выпрыгнул из ванной, завернул ее в полотенце, перекинув через плечо, понес, придерживая за ноги, в комнату. Это была самая чудесная ноша в его жизни.
– Мне страшно, – прошептала она, когда он аккуратно опрокинул ее на диван, стянул с нее полотенце.
Она лежала перед ним с раскинутыми темными змейками мокрых волос, тоненькая, узкобедрая, необыкновенно женственная, прекрасная, напоминающая девочку на шаре Пикассо. В ямке между ее ключиц дрожала капля воды, влажная еще кожа излучала золотой теплый свет. Стоя над ней, он смотрел на нее неотрывно. Лицо у него было серьезное, сосредоточенное, ей казалось, он видит насквозь всю ее: как кровь бежит в венах, как работает сердце, как дышат легкие. Она зажмурилась, закрыла ладонями грудь, повторила: «Мне страшно». Он наклонился, убрал ее руки, нежно распял ее, осторожно слизал языком каплю между ключиц, поцеловал в ложбинку между грудей, где еще хранилось тепло ее ладоней. Соски ее откликнулись, напряглись, потемнели. Отпустив ее запястья, он взял в ладони сначала одну ее грудь, приник губами к соску, другую обхватил смелее, стал целовать сильнее, дольше.
– Ты любишь меня? – задохнувшись от сладости ее сосков, охрипшим голосом спросил он.
– Да.
– Все, что было до этого, не важно?
– Да.
– Я тоже люблю тебя. Очень.