со всем его призрачным могуществом и славой.
– Великодушный Камилло!
– Будь моей и лиши холодных корыстолюбцев сената возможности совершить новое преступление. Они хотят распорядиться тобой, словно ты – бездушный товар, который можно продать с выгодой. Но ты разрушишь их замыслы! В глазах твоих я читаю благородное решение, Виолетта; ты выскажешь свою волю, и она будет сильнее их коварства и черствости.
– Я не допущу, чтобы мною торговали, дон Камилло
Монфорте! Руки моей будут добиваться так, как того требует мое происхождение. Возможно, мне все же оставят свободу выбора. Синьор Градениго в последнее время не раз тешил меня этой надеждой, когда мы говорили об устройстве моей жизни, о чем пора уже подумать в моем возрасте.
– Не верь ему. В Венеции нет человека с более холодным сердцем, с душой более чуждой состраданию! Он хочет добиться твоей склонности к своему собственному сыну-повесе, человеку без чести, который знается с распущенными гуляками и попал теперь в лапы ростовщиков.
Не доверяй ему, он закоренелый лжец.
– Если это правда, то ему суждено стать жертвой своей же хитрости! Из всех юношей Венеции мне меньше всех по сердцу Джакомо Градениго.
– Пора кончать беседу, – произнес монах, решительно вмешиваясь в разговор и заставляя влюбленного подняться с колен. – Легче избежать мук за грехи, чем скрыться от агентов полиции! Я трепещу, что это посещение станет известно, ибо мы окружены слугами государства, и нет в
Венеции дворца, за которым велось бы более пристальное наблюдение, чем за этим. Если твое присутствие обнаружат, неосторожный молодой человек, юность твоя увянет в тюрьме, а эту чистую и неопытную девушку постигнут по твоей вине незаслуженные гонения и горести.
– В тюрьме, падре?
– Да, дочь моя, и это еще не самое худшее. Даже не столь тяжелые преступления караются более суровым приговором, когда затронуты интересы сената.
– Ты не должен оказаться в тюрьме, Камилло!
– Не бойся. Возраст и свойственное монаху смирение сделали его пугливым. Я давно ждал этого счастливого мгновения, и мне хватит одного часа, чтобы Венеция со всеми ее карами стала нам не страшна. Дай мне только благословенный залог своей верности, а в остальном доверься мне.
– Ты слышишь, Флоринда!
– Подобная решительность пристала мужчине, дорогая, но не тебе. Благородной девушке следует ждать решения опекунов, данных ей судьбой.
– А вдруг выбор падет на Джакомо Градениго?
– Сенат не станет и слушать об этом! Двуличие его отца тебе давно уже известно; а по тому, как он скрывает свои действия, ты должна была догадаться, что он сомневается в благосклонности сенаторов. Республика позаботится о том, чтобы устройство твоей судьбы оправдало твои надежды.
Многие домогаются твоей руки, и опекуны лишь ждут предложений, какие более всего отвечали бы твоему высокому происхождению.
– Предложений, соответствующих моему происхождению?
– Они ищут супруга, который подходил бы тебе летами, происхождением, воспитанием и надеждами на будущее.
– Значит, дона Камилло Монфорте нужно считать человеком, стоящим ниже меня?
Тут вновь вмешался монах.
– Пора окончить свидание, – сказал он. – Все, чье внимание привлекла ваша неуместная серенада, синьор, уже успели отвлечься, и вам следует уйти, если вы хотите сохранить верность своему слову.
– Уйти одному, падре?
– Неужели донна Виолетта должна покинуть дом своего отца столь поспешно, словно попавшая в немилость служанка?
– Нет, синьор Монфорте, вы не должны были ожидать от этого свидания больше, чем зарождения надежды на будущую благосклонность, чем некоего обещания… –
сказала донна Флоринда.
– И это обещание?.
Виолетта перевела взгляд со своей наставницы на возлюбленного, с возлюбленного – на монаха и опустила глаза:
– Я даю его тебе, Камилло.
Испуганные возгласы вырвались одновременно у гувернантки и монаха.
– Прости меня, дорогая Флоринда, – смущенно, но решительно продолжала Виолетта, – если я обнадежила дона Камилло и тем заслужила неодобрение твоего благоразумия и девической скромности, но подумай сама: если бы он не поспешил в свое время броситься в воды Джудекки, я бы сейчас вообще не могла оказать ему эту незначительную милость. Должна ли я быть менее великодушной, чем мой спаситель? Нет, Камилло, если сенат прикажет мне обручиться с кем-нибудь, кроме тебя, он обречет меня на безбрачие: стены монастыря навеки скроют мое горе!
Беседа, неожиданно принявшая столь решительный оборот, была вдруг прервана тихим и тревожным звоном колокольчика: испытанному и верному слуге было приказано звонить, прежде чем войти в комнату. Но существовало для него и другое предписание: входить, только если позовут или в случае крайней необходимости. Поэтому даже в такую важную минуту этот сигнал насторожил всех.
– В чем дело? – воскликнул кармелит, обратившись к слуге, стремительно вошедшему в комнату. – Почему ты пренебрег моим приказанием?
– Падре, этого требует республика!
– Неужели Святому Марку угрожает такая опасность, что приходится звать на помощь женщин и монахов?
– Внизу ждут представители власти и именем республики требуют, чтобы их впустили!
– Дело становится серьезным, – сказал дон Камилло, один из всех сохранивший присутствие духа. – О моем посещении узнали, и хищная ревность республики разгадала его цель. Призовите всю свою решимость, донна
Виолетта, а вы, падре, будьте мужественны! Если то, что мы делаем, – преступление, я возьму вину на себя и избавлю остальных от расплаты.
– Запретите ему это, отец Ансельмо! Милая Флоринда, мы разделим с ним наказание! – в страхе воскликнула совершенно потерявшая самообладание Виолетта. – Если бы не я, он не совершил бы этого безрассудства. Он не позволил себе ничего, к чему не получил поощрения!
Монах и донна Флоринда смотрели друг на друга в немом изумлении, и взгляды их выражали также понимание того, что напрасно люди, движимые одним лишь благоразумием, будут предостерегать тех, чьи чувства стремятся вырваться из-под опеки.
Монах жестом призвал всех к молчанию и обратился к слуге:
– Кто эти представители республики? – спросил он.
– Падре, это чиновники правительства и, судя по всему, высокого ранга.
– Чего они хотят?
– Чтобы их допустили к донне Виолетте.
– Пока еще есть надежда! – сказал монах, вздохнув с облегчением. Он пересек комнату и отворил дверь, которая вела в дворцовую часовню. – Скройтесь в этой священной обители, дон Камилло, а мы станем ждать объяснения столь неожиданного визита.
Поскольку нельзя было больше терять ни минуты, герцог тотчас же исполнил приказание монаха. Он вошел в молельню, и, как только за ним закрылась дверь, достойного всяческого доверия слугу послали за теми, кто ждал снаружи.
Однако в комнату вошел только один из них. С первого взгляда ожидавшие узнали в нем человека важного, известного правительственного сановника, которому часто поручалось выполнение тайных и весьма тонких дел. Из почтения к тем, чьим посланником он являлся, донна
Виолетта пошла к нему навстречу, и самообладание, свойственное людям высшего света, вернулось к ней.
– Я тронута вниманием моих прославленных и грозных хранителей, – сказала она, благодаря чиновника за низкий поклон, которым он приветствовал богатейшую наследницу в Венеции. – Чему обязана я этим посещением?
Чиновник с привычной подозрительностью огляделся по сторонам и затем, вновь поклонившись, отвечал:
– Синьорина, мне приказано встретиться с дочерью республики, наследницей славного дома Тьеполо, а также донной Флориндой Меркато, ее наставницей, отцом Ансельмо, приставленным к ней духовником, и со всеми остальными, кто удостоен ее доверия и имеет удовольствие наслаждаться ее обществом.
– Те, кого вы ищете, – перед вами. Я – Виолетта Тьеполо; я отдана материнскому попечению этой синьоры, а этот достойный кармелит – мой духовный наставник.
Нужно ли позвать всех моих домочадцев?
– В этом нет необходимости – мое поручение скорее личного свойства. После кончины вашего достопочтенного и поныне оплакиваемого родителя, славного сенатора
Тьеполо, радение о вашей персоне, синьорина, было поручено республикой, вашей естественной и заботливой покровительницей, особому попечению и мудрости синьора Алессандро Градениго, человека прославленных и высоко ценимых достоинств.
– Все это правда, синьор.
– Хотя отеческая любовь правительственных советов могла показаться вам уснувшей, на самом деле она всегда оставалась недремлющей и бдительной. Теперь, когда возраст, образование, красота и другие совершенства их дочери достигли столь редкостного расцвета, им угодно связать себя с ней более крепкими узами, приняв заботу о ней непосредственно на себя.
– Значит ли это, что синьор Градениго не является более моим опекуном?
– Синьорина, ваш быстрый ум позволил вам сразу проникнуть в смысл моего сообщения. Этот прославленный патриций освобожден от столь ревностно и тщательно выполнявшихся им обязанностей. С завтрашнего дня новые опекуны возьмут на себя заботу о вашей драгоценной персоне и будут исполнять эту почетную роль до тех пор, пока мудрость сената не соизволит одобрить такой брачный союз, какой не будет унизителен для вашего знатного имени и достоинств, могущих украсить и трон.
– Предстоит ли мне расстаться с дорогими мне людьми?
– порывисто спросила Виолетта.
– Положитесь в этом на мудрость сената. Мне неизвестно его решение касательно тех, кто давно живет с вами, но нет никаких оснований сомневаться в его чуткости и благоразумии. Мне остается только добавить, что, пока не прибудут люди, на которых теперь возложена почетная обязанность быть вашими покровителями и защитниками, желательно, чтобы вы по-прежнему соблюдали обычную для вас скромную сдержанность в приеме посетителей и чтобы двери вашего дома, синьорина, были закрыты для синьора Градениго точно так же, как и для других представителей его пола.