«И вскоре нам стало ясно, – рассказывал мне Салданья, что парню светит довольно большой срок…»
Суд устроили быстрый и праведный. Когда Манэ объяснили, в чем дело, он радостно засмеялся: до сих пор у него рождались только девочки. И в браке, и вне брака. К тому времени у супруги Наир родилось уже не то пять, не то шесть дочерей (а всего к концу брака их набралось восемь), а тут, пожалуйста, нате вам – парень! Наконец-то!
Потом он с совершенно невероятной в его устах деловитостью вдруг предложил: «Давайте, я возьму эту девочку вместе с ребенком к нам, в Рио, куплю ей там квартирку. И буду навещать пару раз в неделю. Допустим, по понедельникам и пятницам. А в остальные дни буду жить в своей семье».
«Меня чуть инфаркт не хватил, когда я это услышал, – смеялся Жоан Салданья. – Я только-только успел крикнуть переводчику, чтобы он не перевел это «предложение» для судьи. Иначе Манэ добавили еще бы срок за полигамию…»
В конце концов Общество защиты одиноких матерей, осознав, с каким субъектом оно имеет дело, отозвало свой иск, решив взять под опеку бедную девочку.
А Маноэла Франсиско дос Сантоса, заклеймив позором и негодованием, решено было отпустить на все четыре стороны.
«Он так и не понял, – рассказывал Жоан, – за что к нему придираются «эти судьи» и «те старые мегеры» (дамы из Общества защиты матерей, взявшие на себя роль общественных обвинительниц). Он сидел на скамье подсудимых, невозмутимо улыбался и так и не понял, что был на волоске от очень больших неприятностей».
Это тоже было следствием генетических особенностей натуры этого человека. Индейца. Так и оставшегося индейцем до конца дней своих.
И конец этот стал именно таким, каким он очень часто бывает у индейцев, вошедших в слишком тесное и столь губительное для них соприкосновение с нашей «белой» цивилизацией.
Окончив в конце концов свою игровую карьеру, он так и не смог найти себе никакого подходящего занятия. И дело не только в том, что не было у него никакого образования, не имел он даже самой простой специальности, дававшей возможность заработать себе на кусок хлеба.
Нет, он просто не умел и не мог РАБОТАТЬ! Опять-таки придется повторить: он был ИНДЕЙЦЕМ! Человеком, совершенно не приспособленным к жизни в нашем суперорганизованном мире. Человеком, живущим только сегодняшним днем. Точнее – минутой. Хочется женщину, Манэ отправляется на поиски. Хочется выпить, берется за бутылку. И женщин, и бутылок в его жизни было более чем достаточно. И чем дольше он жил, тем глубже погружался в этот омут.
Друзья, отдадим им должное, пытались его куда-то пристроить. Но разве можно было придумать для него что-то подходящее? Еще в то время, когда он жил с Эльзой Соарес (а после нее у него было множество иных, как правило, случайных подруг и одна – постоянная, считавшая себя его женой – Вандерлея), родилась почти гениальная идея – пристроить его на пост официального представителя бразильского Института кофе в Италию.
К тому времени дела у него пошли совсем плохо: за невыплату алиментов (Наир обратилась в суд) у Манэ был конфискован маленький дом, которым он по категорическому настоянию друзей обзавелся в момент, когда у него еще были деньги.
После недолгого разбирательства судья Аурео Бернардес Карнейро (с дрожью в голосе и со слезами на глазах – он ведь был болельщиком «Ботафого» и неистовым фаном футбольного таланта Гарринчи) приговорил Манэ к тюремному заключению на срок «до погашения невыплаченной алиментной суммы». И пошел бы наш герой за решетку, если бы не помощь еще одного фана: банкира Жозе Луиса Магальяэса, который и выплатил Наир задолженность по алиментам Манэ.
В этот период все у Манэ рушилось, все ломалось. Вдобавок к упомянутым неприятностям он попал (по своей неосторожности) в серьезную автокатастрофу, в результате которой погибла его теща – мать Эльзы Соарес и была ранена его с Эльзой дочка. Друзья потом вспоминали, что именно в те дни окончательно исчезла с его лица веселая улыбка, с которой он жил всю жизнь, с которой играл в футбол, любил женщин, пил тростниковую водку-кашасу с друзьями, не задумываясь о будущем и не оборачиваясь к прошлому.
И вот в этот самый черный период его жизни, когда Эльза собиралась на большое гастрольное турне по Европе, у кого-то из друзей родилась, как уже было сказано, идея отправить с ней Манэ и пристроить его полпредом Института кофе на бразильской торгово-промышленной выставке в Милане. (Вспомним, что спустя тридцать лет именно полпредом бразильского кофе к нам приезжал Пеле, и согласимся, что история иногда повторяется. «Первый раз как трагедия, второй – как фарс», – сказал мудрец. Правда, тут фарсом стал как раз самый первый опыт: с Манэ.)
Манэ оснастили аккредитационными письмами, обрядили в фирменный костюм и оправили на выставку. Ах, если бы только устроители могли предположить, чем завершится его «пиаровская» деятельность!
Имя Манэ действительно привлекло итальянцев. Еще бы! Его слава к тому времени отнюдь не померкла. Его неповторимые и необъяснимые финты еще жили в памяти итальянских тиффози, которые дружно пришли посмотреть на живого идола. Пожать руку. Попросить автограф. Посудачить о том, что мельчает сегодняшний футбол. И нет в нем гениев, подобных Гарринче…
Эльза цвела и ликовала: наконец-то ее «Ненен» при деле!
Но сказка быстро закончилась. И, увы, конец ее трудно признать счастливым: во время одного из самых важных показов, когда публики было особенно много, когда фотографы и телекамеры переполнили салон, где рекламировались несравненные достоинства бразильского кофе и на Манэ с чашечкой этого волшебного эликсира в руках было обращено внимание всей Италии, он в ответ на очередной вопрос о замечательных достоинствах напитка с присущей ему чистой, незамутненной искренностью ответствовал:
– Может быть, этот кофе и не так уж плох, как все вокруг говорят, но я не любитель этого напитка. Нет, честно говоря, я предпочитаю нашу кашасу.
На этом его деятельность на ниве рекламы была завершена.
А насчет кашасы он, к сожалению, был прав. И в этом тоже сказались гены его предков.
Алкоголь стал страшной болезнью, буквально уничтожающей массы индейцев. Как и у нас, в России, – чукчей, нганасан да и просто русских…
Гарринча пил все больше и больше. Постепенно и неотвратимо уничтожая себя. Приближая страшный конец. В сорок пять он выглядел уже дряхлым стариком. Он все реже выходил из запоев. Располнел до невероятия. И в конце концов почти утратил способность самостоятельно двигаться, принимать решения, выполнять какие-то осознанные функции. Эльза, промучившись с ним полтора десятка лет, ушла. (Она, кстати сказать, до сих пор – на седьмом десятке жизни – весьма успешно продолжает свою концертную деятельность и по-прежнему остается общепризнанной «королевой бразильской самбы».)
После этого Манэ превратился в приживала при своей последней подруге Вандерлее – вдове футболиста.
В 1978 году о нем снова ненадолго вспомнили: знаменитая Мангейра – самая известная из бразильских «школ самбы» (поясню: это – не учебные заведения, а карнавальные клубы, существующие вот уже целый век в фавелах и бедняцких кварталах и организующие ежегодные знаменитые на весь мир бразильские карнавальные шествия) пригласила Манэ принять участие в очередном дефиле: именно ему была посвящена одна из карнавальных тем этой школы. И Манэ должен был участвовать в параде.
Увы, «участвовать» в параде он не смог: он уже практически не ходил. И его пришлось посадить на колесницу, которую тащили по карнавальной авениде.
И сидел он там, болтая ногами, толстый, обрюзгший, равнодушный ко всему происходящему. И, естественно, пьяный в лоскуты, как сказали бы мы в России.
В конце концов его довезли до финала. Положили, жалкого и беспомощного, на траву. И друзья долго-долго искали таксиста, который согласился бы везти «это» в далекий пригород, где Манэ ожидала равнодушная Вандерлея.
Один из водителей в конце концов согласился, только когда узнал, что «это» и есть та самая знаменитая «Радость народа».
Самый последний раз Манэ ударил по мячу 25 декабря 1982 года. Его пригласили в качестве «свадебного генерала» в Планалтину – маленький городок близ столицы страны, где на Рождество сошлись в товарищеском матче две молодежные любительские команды «Агап» и «Лондрина».
Было оговорено, что великий Гарринча постарается сыграть, если получится, один тайм. За команду «Лондрина». За это ему было обещано двести тысяч крузейро. Деньги не очень большие. Но он согласился.
Было решено, что он должен забить гол. Соперники из «Агапа» согласились посодействовать этому, а их левый бек Марсело, тот вообще пообещал, что пропустит Манэ: пускай врывается в штрафную беспрепятственно. И вратарь «Агапа» заверил, что зевнет любой мяч от Манэ, который пойдет в створ ворот.
Матч начали. И увы: какое там «ворвется»?! Какой там «створ ворот»?! Манэ и десятка метров пробежать не мог. Пыхтел, сопел, спотыкался. И, красный от усилий, шептал себе под нос: «Сейчас, сейчас, ребята, я вам покажу, как надо играть».
Ни разу так и не добежал даже до линии штрафной. Ни одной передачи не смог сделать.
В перерыве он взял свои двести тысяч и, довольный, отправился к своей Вандерлее, пытаясь подсчитать в уме, сколько на эти деньги можно будет купить бутылок.
Последний раз друзья видели Манэ 13 января 1983 года: кто-то пригласил его почтить своим присутствием открытие футбольной школы в Сан-Жоан де Мерити – самом убогом и хулиганском пригороде Рио.
Манэ приехал, перерезал ленточку. Начал рассказывать детишкам, какие чудеса он делал когда-то с мячом. Мальчишки стояли и не понимали, что им говорит этот непонятный толстый старик на ватных ногах. Ребятам было лет по 10–12, и никто из них никогда не видел Манэ на поле и не знал, что перед ними живая и уже уходящая легенда.
Манэ попытался что-то показать. Подбросил мяч, попытался поймать его на подъем ноги, мяч соскользнул, Манэ охнул от боли, вызванной непривычным усилием. Потом пообещал ребятам прийти как-нибудь на занятия, что-то показать, чему-то научить, о чем-то рассказать.