«Белая цивилизация» пришла сюда в 1834 году, когда монах Франсиско до Монте обратил в католическую веру тридцать пять тысяч апинаже. Никогда с тех пор они не нападали на белых. Но к 1970 году их осталось всего лишь 276 человек… В общем-то апинаже даже повезло: белые не расстреливали их, не травили собаками, не сжигали у них хижины и даже не спаивали тростниковой водкой. У них только отобрали землю и свободу. И с тех пор началась гибель культуры апинаже. Лишь самые ветхие старики помнят сейчас ту весну, когда состоялся последний праздник посвящения юношей в мужчины.
И лишь самые древние старухи знают племенные песни, которые давно уже никто не поет. В официальных справочниках племя апинаже именуется «интегрированным». Когда я спросил Журандира, что означает это слово, он пожал плечами. Мы помолчали, глядя на бегущую под колеса серую ленту дороги, и, словно размышляя вслух, водитель джипа Жозе подвел итог:
— Эти апинаже, — сказал он, — уже перестали быть индейцами, но еще не стали белыми. И никогда не станут…
Направляясь в Токантинополис, где нам предстояло заночевать, часть пути — примерно километров двадцать — мы ехали по знаменитой Белен-Бразилия — главной дороге страны. Она была проложена всего лишь десять лет назад через необжитые места, через болота и реки, через непроходимую сельву, через забытые богом и людьми поселки, которые с появлением этой дороги встрепенулись, ожили и разрослись.
Сейчас не верится, что прокладка этой трассы началась так недавно: в 1957 году на первом участке было повалено первое дерево. Сегодня во всех бензоколонках, постоялых дворах, лавках, кабаках, аптеках, автобусных станциях висит на стене фотография этого первого дерева рядом с фотографией инженера Бернардо Сайан. Он погиб, прокладывая трассу, и из раздавившего его дерева был поставлен на место гибели большой крест.
Десять лет назад в полосе Белен — Бразилия обитало пятьдесят тысяч человек. Сегодня же здесь живет около двух миллионов. Возможно, так же сложится и судьба Трансамазоники, которая именно здесь, близ Токантинополиса, пересечет магистраль «Белен — Бразилия». И выглядеть Трансамазоника будет лет через двадцать, возможно, так же, как сегодняшняя Белен — Бразилия. И поэтому с особым вниманием разглядываем мы проносящиеся мимо бензоколонки «Ипиранга» и «Эссо», «Шелл» и «Атлантик», придорожные кабачки, одинокие глинобитные хижины, лотки маленьких базаров с бананами, кокосовыми орехами и густым соком сахарного тростника в глиняных кувшинах. Холмы покрыты серым колючим кустарником и скрученными самбаибами — деревьями с шершавыми жесткими листьями. А в низинах, где побольше влаги, — светло-зеленые кудрявые тростниковые плантации. Мы любуемся пальмами бабасу, которые похожи на зеленые фонтаны, брызнувшие из-под земли и падающие обратно под тяжестью гигантских ореховых гроздьев. Мы фотографируем колючие стволы карнаубейр с растопыренными в разные стороны остроконечными созвездиями листьев и узловатые, вцепившиеся толстыми корнями в землю кажуэйры. Бегут назад плантации, мосты через речки, рощи и овраги, и время от времени возникают за поворотом маленькие поселки, прилепившиеся к ленте шоссе, как к материнской пуповине.
Почти все они обязаны своим рождением этой дороге. Сначала на пыльной обочине близ родника или ручья какой-нибудь пришлый Жоаким открывает постоялый двор или ночлежку для водителей грузовиков, столовую с гамаками за занавеской, где можно переспать ночь. Вслед за тем по соседству вырастает еще один барак: какая-нибудь дона Мерседес — ветеран древнейшей профессии — набирает в соседних поселках полдюжины девчонок и открывает «кабаре». Еще через пару недель рядом появляется крошечный сарай резинщика Педро, латающего гигантские камеры и покрышки грузовиков, пока шоферы обедают у сеу[2] Жоакима или развлекаются у доны Мерседес. Затем поблизости строится бензоколонка «Эссо» или «Шелл». За ней мелкая ремонтная мастерская какого-нибудь «сеньора Пауло». И вот не проходит года, как на дорожных картах появляется новый поселок. Сначала он именуется по номеру придорожного указателя: «347 километр», а затем ему изобретают имя. Оно либо заимствуется у «ресторана», либо у названия ближайшей речки, долины, горы. Например, Брежо Секо («Сухое болото») или Лагоа Верде («Зеленое озеро»). Иногда его подсказывает забавный случай, дорожное происшествие где-то поблизости.
Неподалеку от Жабути-Майор кто-то когда-то поймал большую черепаху — жабути. А там, где находится Порангату, жил когда-то охотник, влюбившийся в красавицу индианку по имени Ангату и похитил ее. Когда соплеменники красавицы схватили дерзкого белого, он перед казнью крикнул: «Погибаю за Ангату!» Вот это «За Ангату!» («Пор Ангату!» — по-португальски) и дало название поселку. Во всяком случае именно так говорится в легенде, которую здесь рассказывают.
В Токантинополисе Журандир размещает нас на ночевку в одноэтажном, как и весь городок, домике, гордо именуемом отелем. В ожидании ужина мы сидим на табуретках в крошечном палисаднике у дверей нашей гостиницы. Карл вытянул худые босые ноги, уставившись на них с такой сосредоточенностью, словно видит их впервые в жизни. Он вздыхает и потирает бедро левой ноги:
— Болит старая рана. Под Курском получил. В сорок третьем году.
— Брат моего отца погиб под Курском, — говорю я, доставая сигареты.
— Может быть, именно он, прежде чем погибнуть, угодил в эту проклятую ногу, — кряхтит Карл.
— Нет, — отвечаю я. — Он не успел: он погиб еще в эшелоне, в котором ехал на фронт. Во время бомбежки.
Худой старик на другой стороне улочки с грохотом опускает металлические жалюзи бакалейной лавки. Я протягиваю Карлу сигарету. Юлиус щелкает зажигалкой. В жарком застоявшемся воздухе медленно смешивается дым трех сигарет.
Закрыв глаза, Юлиус хрипит нечто напоминающее тирольскую песенку. Солнце лениво опускается на крыши домов, стиснувших улочку. Впрочем, улочка эта носит гордое имя «авенида Гояс».
— Тоже мне — авенида! — качает головой Карл. — У этих бразильцев какая-то мания величия. Предлагаю пари: кто из нас отгадает название «отеля», в котором мы имеем честь быть гостями, тот получит глоток «Джонни Уокер» из моей фляжки.
— Согласны, — говорим мы с Юлиусом.
— Итак, по-моему, он должен именоваться «Экселиор», — объявляю я.
— «Гранд-отель», — говорит Карл.
— «Эмбассадор»[3], — заключает Юлиус. — Ну, а теперь проверим, кто из нас прав. Дона Раймунда!
— Си, сеньор, — послушно откликается дона Раймунда. — Сеньор хочет еще пива?
— Нет, я хочу знать, как называется ваш уважаемый отель.
— «Отель-Президент», — говорит хозяйка, вытирая руки.
— Дона Раймунда, будьте любезны, дайте мне чистый стакан, — просит Карл. И когда она выполняет его просьбу, он наливает в стакан немного виски из своей фляги и протягивает ей: — Прошу вас, дона Раймунда. Вы только что выиграли пари.
Хозяйка «Отель-Президента» испуганно глядит на улыбающегося господина, не понимая, что он от нее хочет.
Потом мы ужинаем. Дона Раймунда подает нам рыбу, салат из креветок с яйцами и бифштекс. Перондини расспрашивает Карла о причинах сенсационного успеха Мюллера на чемпионате мира в Мексике, а я безуспешно пытаюсь убедить Рейса и Журандира в том, что не вся Россия покрыта льдом и что даже в Сибири иногда бывает лето. В ответ Рейс и Перондини яркими мазками рисуют нам картину пробуждающегося благодаря Трансамазонике Зеленого Гиганта.
— Завтра вылет в семь ноль-ноль, — строго говорит командир самолета Рейс. — Следовательно, утренний кофе ровно в шесть, а подъем — в пять тридцать.
Мы встаем из-за стола и направляемся в нашу комнатку, заблаговременно орошенную Юлиусом дезинфицирующим составом от паразитов и москитов.
Ровно в пять тридцать я просыпаюсь от пения электробритв: мои попутчики бреются, мажутся лосьонами. Ровно в шесть ноль-ноль, благоухая одеколоном, мы сидим за столом и глядим, как заспанная дона Раймунда суетится у буфета.
Проходит десять минут, двадцать, полчаса. Наши пилоты не появляются. Немцы переглядываются и пожимают плечами. Мы пьем кофе в одиночестве. Потом курим, выходим в палисадник, возвращаемся, снова курим. «О Бразилия!» — стонет Карл. Юлиус ухмыляется и в сто первый раз проверяет свои фотоаппараты.
Где-то около семи со скрипом отворяется наконец дверь комнаты, в которой почивают наши пилоты. Показывается всклокоченная голова Рейса. Сладко потягиваясь, он потрясает львиным рыком глиняные стены «Отель-Президента» и спрашивает, все ли у нас в порядке.
— Так точно, — учтиво отвечают немцы, и только дрожащий кадык Карла выдает бушующее в его груди негодование.
— А Перондини еще не приходил? — спрашивает Рейс.
Мы удивленно пожимаем плечами, а Журандир объясняет, что Перондини не ночевал в гостинице. Вчера вечером, уже после того, как мы отправились спать, он встретил в соседнем баре своих земляков-итальянцев, неизвестно какими судьбами занесенных в Токантинополис. По-видимому, встреча затянулась до утра.
— Но как же он будет вести самолет после такой ночи? — возмущенно спрашивает Карл.
— Спокойно, сеньоры, — смеется Журандир. — Вы не знаете, что такое бразильский пилот!
Спустя минут пятнадцать появляется небритый Перондини. Невозмутимо поздоровавшись с нами, он отправляется в душевую. Где-то около половины восьмого экипаж садится пить кофе, и лишь в четверть девятого мы отправляемся на аэродром.
Да, утро второго дня нашего путешествия складывается пока не очень-то удачно: во-первых, проспали пилоты, во-вторых, подъезжая к аэродрому, мы попадаем под грозовую тучу, которая обрушивает на нас безжалостный тропический ливень. Придерживая над нашими головами невесть откуда появившийся зонтик, Журандир заботливо подсаживает нас в самолет, крича Рейсу, чтобы скорее прогревал моторы, а сам тем временем озабоченно поглядывает на часы: рабочий день еще не начался, а мы уже выбились из расписания. Захлопывается дверца. Натужно чихают двигатели, выплевывая клубы сизого дыма. «Алло! Алло, контрольный пост! Прошу разрешения на взлет!» — кричит в микрофон Рейс. В такую погоду разрешения на вылет вообще-то не даются, но так как график нашего путешествия, утвержденный в Белене, не предусматривает никаких задержек, приходится лететь, и Рейс диктует диспетчеру программу полета: пункт назначения — Алтамира, в случае непогоды — Сантарен, высота — триста метров, ориентировка — визуальная, автономия полета — семь часов.