Сфотографировав рубщиков на цветную и черно-белую пленки, Юлиус возбужденно жестикулирует, прося одного из них снять рубаху. На смуглом потном торсе будут красиво рисоваться солнечные блики!
— Отойди, доктор! — хмуро говорит ему парень и молча продолжает рубить кастанейру.
— Почему он не хочет раздеться? — удивляется Юлиус.
— Подойдите поближе, — советует Журандир.
Мы подходим и видим, что при каждом ударе топора с ветвей дерева на матейрос сыплется серый дождь муравьев и клещей. «Если снять рубаху, они закусают», — думаю я и в тот же миг ощущаю жгучий укол где-то в районе поясницы. Вслед за мной отпрыгивают от дерева, почесываясь и ругаясь, Юлиус и Карл. Мы швыряем аппараты на землю, сдергиваем рубахи и, ожесточенно размахивая руками, пытаемся стряхнуть с себя клещей.
— И за шестьсот долларов не останусь здесь! — кричит Карл, нагибаясь за фотосумкой, и окаменевает: из-под нее с тихим шорохом выползает змея. За пять лет моей работы в Бразилии это был единственный случай, когда я получил возможность выполнить пожелание сеньора Жайро из Бутантана и отправить ему в Сан-Паулу живую жарараку. Увы, я этой возможностью воспользоваться не сумел. Или, если говорить честно, не пожелал. Змея исчезает в густой траве, Карл хватает сумку и мчится к джипу.
Кто-то громко свистит. И в ту же секунду стук топоров прекращается.
— Шесть часов — конец работе, — говорит Журандир.
Шесть часов вечера. А начали они работать в пять утра. Тринадцать часов подряд с получасовым перерывом на завтрак… Сейчас они пообедают, потом — отдых до пяти утра.
И так каждый день. Без суббот и воскресений. Без национальных праздников и без «святых дней», когда не работают все католики, кроме матейрос в сельве. Каждый километр просеки означает для каждого из них сто крузейро. Каждый выходной означал бы потерю двадцати — тридцати метров дороги, — отодвигая получение заработка, ради которого они приехали сюда из своих нищих поселков.
Мы укладываем фотоаппараты и магнитофоны, садимся в джип и едем обратно в лагерь. Там пересаживаемся в лодку. Журандир торопит моториста: сегодня мы должны еще встретиться с Самуэлем Бемерги. Или Самукой, как его называют в этих местах. Самука — это благодетель, кормилец и, следовательно, хозяин Итайтубы. Любые сомнения на этот счет исчезают, когда вы видите вывеску над протянувшимся на целый квартал белым домом Самуки:
«Продукты питания высшего качества. — Оружие и боеприпасы. — Бакалея. — Ткани. — Стройматериалы. — Инструменты. — Одежда для мужчин, дам и детей. — Посуда, кастрюли, ведра. — Самука имеет все, что вы пожелаете, и притом — по лучшей цене. — Авенида президента Варгаса, дом 5, Итайтуба».
Давая достаточно полное представление о широте коммерческих интересов Самуки, эта вывеска рождает, правда, некоторые сомнения относительно того, как понимать упоминание «по лучшей цене». По лучшей для самого Самуки? Или для его клиентов?
Но не будем придираться! В конце концов и я, и оба моих попутчика были приняты Самукой с поистине восточным гостеприимством, что было не так уж удивительно, поскольку Самука — восточный человек: отпрыск какой-то рассеянной по всему свету ливанской семьи. Он удивительно похож на грузина, особенно когда лихо правит своей лучшей в Итайтубе моторной лодкой, оседлав ее, как боевого коня.
Стремительным аллюром прокатил он меня на этой моторке по Тапажос, кивая головой то вправо, то влево и спокойно фиксируя мое внимание на главных достопримечательностях края: «Это — мой лес, там — мои залежи известняка. Тут я собираюсь поставить лесопилку, а за тем рукавом реки хочу заложить скотоводческую фазенду».
Мясистый нос Самуки грузно нависает над тщательно подбритыми усиками. Благородно лысеющий лоб придает его лицу некоторую интеллектуальную утонченность. Это — лоб мыслителя, служителя муз или опереточного героя-любовника, никак не решающегося перейти на амплуа «благородного отца». А умные, проницательные холодные глаза, замаскированные буйно разросшимися бровями, — это глаза либо отличного стрелка-охотника, либо завзятого картежника, либо знающего толк в своем деле коммерсанта, как оно и есть на самом деле.
Дом Самуки представляет собой удивительное смешение жилых комнат, винных погребов, продовольственных складов, торговых прилавков и скобяных лавок. Из кабинета Самуки вы попадаете в кладовку с охотничьим снаряжением, а прежде чем попасть в детскую, должны пройти через портняжную мастерскую. Заблудиться в этом доме гораздо легче, чем в ГУМе.
Самука угощает нас контрабандными американскими сигаретами и кока-колой, завезенной в Итайтубу из Белена, и рассказывает всевозможные были и небылицы из итайтубского эпоса. Потом он подходит к вмурованному в стену сейфу и торжественно извлекает литровую банку, наполненную золотым песком и мелкими самородками. В глубине сейфа виднеется еще дюжина таких банок.
— Мой неприкосновенный запас, — говорит он, любовно погладив ладонью дверцу сейфа. — Половина — для нас с женой. Половина — для детей.
Мы понимающе молчим.
— А вообще-то золото у меня не задерживается, — говорит Самука, поглаживая усики. — Я отправляю его в Рио.
Карл, Юлиус и я выхватываем из карманов блокноты и замираем, предвкушая сенсационные откровения и волнующую исповедь контрабандиста. Самука не заставляет себя долго упрашивать. Пожалуйста! Он готов рассказывать о контрабанде золота с такой же откровенностью, как о снабжении консервами топографов Трансамазоники…
«Золотая лихорадка» в Итайтубе началась в 1959 году — говорит он, закурив сигарету. Наслушавшись рассказов индейцев мундуруку, некий Зе-Португалец на свой страх и риск отправился вверх по реке Тапажос в сторону гор Кашимбо. Через несколько месяцев он вернулся с бутылкой, наполненной золотым песком. Вскоре после этого берега Тапажоса превратились в тропический вариант Клондайка со всеми сопутствующими таким эпопеям атрибутами: убийствами из-за угла (то бишь из-за дерева, ибо никаких «углов» на приисках, разумеется, не было), поножовщиной, торговлей наркотиками, проституцией и прочими страстями.
Вслед за гаримпейрос, добывающими золото, появилась длинная цепочка посредников-перекупщиков. На одном ее конце находился грязный затерянный в сельве прииск, а на другом сияли неоновыми рекламами ювелирные лавки Копакабаны. Между этими полюсами окопались бесчисленные самуки, каждый из которых взимал свой процент за передачу., золота. И цена золота, проходящего от прииска до Рио, росла, словно катящийся под гору снежный ком.
До сих пор никто толком не представляет себе, сколько золота добывается в Итайтубе. Взимая с легально продаваемого золота довольно высокую пошлину, власти толкнули гаримпейрос на контрабанду, пресечь которую в условиях Амазонии практически невозможно. Здесь негде поставить шлагбаум и некуда посадить таможенного досмотрщика. Поэтому почти все итайтубское золото бесконтрольно уплывает сначала в Сантарен, а оттуда — в Белен, Сан-Паулу и Рио.
Основная масса итайтубского золота уходит, правда, не в Рио, а за границу: в Венесуэлу, Колумбию, Парагвай. Вывозят его туда пилоты крошечных «теко-теко», поддерживающих связь гаримпов, как называют в Амазонии золотые прииски, с внешним миром. Поэтому на каждом гаримпе сразу же после его закладки сооружается крошечная посадочная полоса. Без нее прииск существовать не может. Через нее сюда приходит все: керосин и куры, спички и патроны, одежда и водка из сахарного тростника. И багаж и пассажиры оплачиваются по весу.
Как летают тут эти безумцы, не могут объяснить даже Они сами. Карты полны ошибок, и поэтому каждый пилот ориентируется на свой страх и риск по излучинам рек, по чуть приметным холмам и поблескивающим белой пеной водопадам, по редким озерам и еще более редким индейским деревушкам.
Когда погода ухудшается («закрывает небо», как говорят пилоты), летают пониже, жмутся к верхушкам деревьев. Пилоты знают все наперечет редкие прогалины и опушки на случай вынужденных посадок. Некоторые летчики тщательно хронометрируют время полета от одной такой опушки до другой. А вообще любят летать над реками: при посадке на воду, если откажет мотор, есть шанс спастись, даже угробив машину…
В этом страшном мире гаримпа, раздираемом ненавистью, завистью, постоянным страхом перед соседом, который, узнав, что ты сегодня нашел самородок, может ночью вонзить тебе в спину нож, в этом мире одни лишь пилоты объединены узами солидарности, взаимовыручки и товарищества. Если кто-то из них исчезает, все подымаются в воздух на поиски. И если счастливчику повезет, все сообща празднуют его спасение.
Гаримпейро — прямая противоположность пилоту. Он замкнут, постоянно насторожен, не выпускает из рук пистолета и готов пустить его в ход при первом же предположении о «недобрых мыслях» у соседа или собеседника. Восемь крузейро в день зарабатывает гаримпейро. Бутылка же пива на прииске стоит десять крузейро. Впрочем, деньги там хождения не имеют и любой товар покупается на золото. В лавчонке гаримпа, где цены в десятки раз превышают прейскуранты самых дорогих магазинов Рио или Сан-Паулу, вместо кассовых аппаратов стоят весы для золотого песка.
Поздно вечером, когда оранжевый диск солнца уже прикоснулся к черной зубчатке горизонта, собираясь окунуться в сельву далеко на западе, где река Амазонка называется Солимоэс, где кончается Бразилия и начинается Перу, Альтамиро приглашает нас отобедать вместе с ним. Мы рассаживаемся за столом, установленным под густой пекизейрой.
Поглощая черепаховый суп, Альтамиро философствует о могучей поступи прогресса, о благотворном воздействии Трансамазоники на экономическое развитие края, о его гигантских ресурсах.
— Девяносто восемь процентов территории нашего муниципия продолжают оставаться нетронутыми. Может ли мириться с этим Бразилия?
— Нет! — отвечают хором Журандир и оба наших пилота.
— По решению министерства агрикультуры, — продолжает префект, — вдоль Трансамазоники будут созданы сельскохозяйственные колонии. Дорога даст выход нашим полезным ископаемым к атлантическим портам и к южным районам страны.