— А у вас кто бывает?
— Соседки. Кто же еще?
Гелева приносит поднос с кофе, ставит передо мной на столик и садится, положив ногу на ногу. У Гелевой еще густые волосы, белое ухоженное лицо, и выглядит она моложаво, хотя ей, наверное, уже за пятьдесят. Надеюсь, нервы у нее тоже в порядке.
— А супруг ваш разве не заходит? — спрашиваю я, отпивая кофе.
— Хотите сказать, бывший? — Она недовольно морщит свои полные губы. — Заходит иногда, чтобы испортить мне настроение.
— Так ли?
— Именно так! Всегда хочет вытянуть из меня деньги.
— Под каким предлогом?
Считает, что я должна ему за квартиру. В свое время он действительно помог мне ее купить, но я давно…
— Ясно. А как вы провели вчерашний вечер?
— У меня была Савова, соседка снизу. Пили кофе, болтали, потом я ее проводила.
— В котором часу?
— Около десяти. Прибрала немного комнату и легла, но мне не спалось.
— Вы слышали, когда пришел Асенов?
— А как же! Только включила радио, и он явился.
— Когда это было?
— В полночь.
— А потом?
— Потом ничего. Перед тем как заснуть, ничего больше не слышала.
— Благодарю вас за сведения, — говорю я, поднимаясь. — Да, чуть не забыл: почему вы перенесли газовую плиту на ту половину?
— Да потому что квартиранты хотят пользоваться плитой, а газовые гораздо дешевле электрических.
Гелева смотрит на меня вопросительно, стараясь угадать причину моего вопроса, и добавляет:
— И причем здесь плита? Если человеку суждено умереть, он и без плиты умрет.
Я знаю, что подобные убийства по законам детективной литературы должны совершаться в мрачную погоду с туманами и дождями, причем дождь может быть любой: моросящий и надоедливый, косой и холодный, проливной и даже грозовой. А инспектору полагается бродить в этой кромешной тьме и пытаться рассеять туман, которым убийца окутал свое злодейское преступление.
Короче, традиции жанра мне известны, но убийства не считаются с календарем, и когда я выхожу на улицу, то попадаю в объятия погожего весеннего дня. Деревья распустились, и сквозь нежную зелень ветвей я вижу фигуры парней, девушек, матерей с детьми и точно колпак над всем этим — синее, синее небо. Вот он, мирный город, по которому иду и я. Иду и чувствую себя лишним — вместе со своими мрачными версиями и прочими атрибутами своей профессии, которая, по сути дела, является анахронизмом. Правда, это анахронизм лишь следствие другого анахронизма — преступности. Но так или иначе, туманы и дожди больше соответствуют деятельности инспектора.
Выхожу на бульвар Витоша и через несколько десятков шагов достигаю кафе «Бразилия». Зал после солнечной улицы кажется темным и сыроватым. Подхожу к бару и вижу знакомую официантку.
— Здравствуй! Что подать?
— Только не кофе.
— Если не кофе, тогда зачем пришел к нам?
Официантку немного задевает мое пренебрежение к гордости кафе «Бразилия», но все же она приносит мне апельсиновый сок.
— Среди ваших клиентов нет ли неких Филипа и Магды?
— А как же! Они тут постоянно околачиваются.
— А когда?
— В основном по вечерам.
— Кто еще в их компании?
— Два парня — Спас и Моньо.
— А еще?
— Раньше приходили две девушки — Дора и Лиза, но давно уже их не видно.
— Как они себя ведут?
— Вполне прилично. Только этот Спас немного дикий.
— В каком смысле?
— Силы много, а ума мало. Однажды ввязался в драку с двумя клиентами. Хорошо, Филип его остановил.
— Связаны они с иностранцами?
— Такого не замечала.
— Мерси. Сок был чудесный.
— Но ты его даже не попробовал!
— Какая разница — я знаю вашу фирму.
Выхожу на улицу и, слегка щурясь от солнца, снова бреду по городу рядом с собственной тенью.
Устраиваюсь в своем тихом кабинете за добротным письменным столом. Это не то что моя прежняя канцелярия, с рядами пустых столов и сорокасвечовой лампой. Теперь у меня свой, ярко освещенный кабинет, в нем есть глобус, напоминающий мне луну. От луны, согласитесь, уже совсем недалеко до романтических воспоминаний о встречах с любимой, когда над головой колышутся ветви ночного леса…
Но теперь мне не до приятных воспоминаний и ночных прогулок. Отгородившись от живого мира стенами кабинета, я должен погрузиться в деловые бумаги и документы. Немного справок. И больше работы мозговыми извилинами.
Кто—нибудь может подумать, что я напрасно трачу драгоценное время, теряю темп и вообще отстаю от поезда. Убийца — если он существует — воспользуется моей медлительностью и уничтожит все улики. Улики? Какие именно? Грязные носки, которые можно сжечь за пять минут. Отмычка, которую можно ночью выбросить в колодец канализации, отправив туда заодно и пару перчаток. Запыленная одежда — пуловер или куртка — после нескольких взмахов щетки снова станет чистой. Вот и нет улик.
Однако я подозреваю, что существует еще одна улика, от которой не так легко избавиться. И эту улику — если, конечно, она вообще существует — преступник уничтожать не будет, а постарается спрятать понадежнее. Весь вопрос: где? И естественно: кто это сделает?
И вот я сижу за своим столом, связываюсь по телефону с разными службами и стараюсь полностью использовать возможности своей конторы.
Когда меня вызывают к шефу, я как раз просматриваю документы из темно—зеленой папки.
Полковник встречает меня стоя, кивает в знак приветствия, показывает на кресло, а затем на деревянную коробку на столике, что означает «можешь курить» и в то же время «готовься к подробному докладу».
— Итак, что нового? — спрашивает шеф, дожидаясь, пока я сяду и закурю сигарету.
Излагаю с предельной краткостью установленные до сих пор факты, стараюсь не пропустить ничего существенного, хотя полковник уже в курсе наиболее важных деталей.
— Не понимаю, почему хозяйка так рано позвонила Асенову? — спрашивает он.
— Она несла ему завтрак. В семь часов, как обычно.
— Что любопытного в показаниях Манева и Коевой?
— Ничего интересного, кроме того, что они полностью совпадают. Скандал изображают как сцену ревности.
Шеф задает еще несколько вопросов о том о сем, но метит именно туда, где у меня «тонко». Затем следует неизменное:
— Какие у тебя версии?
Полковник слушает меня, погруженный в размышления, что дает мне возможность якобы по ошибке закурить вторую сигарету. Сам шеф не курит и не любит, когда в его кабинете чересчур дымно.
Заканчиваю изложение и умолкаю, убежденный, что исчерпал все. Но когда полковник заговаривает сам, два—три мелких, а может быть, и существенных упущения с моей стороны вдруг становятся очевидными. Ничего удивительного. В голове шефа сконцентрирован не только его собственный опыт, но и опыт всех его помощников. Кроме того, шеф умеет анализировать факты с той последовательностью и полнотой, какой иной раз недостает мне.
— А в остальном считаю, что ты правильно наметил круг расследования, — заканчивает полковник. — И все же помни, что ответ может находиться и вне этого круга. Действуй без поспешности в выводах.
— Разумеется, — киваю я и готовлюсь встать.
Но полковник останавливает меня:
— Когда я говорю «без поспешности в выводах», это не означает проволочки. Напротив, необходимо действовать быстро. Ты знаешь, Антонов, я считаю тебя хорошим работником, и у меня нет привычки вмешиваться в твои дела, хотя иногда ты проявляешь самонадеянность и пользуешься… ну, назовем их «своеобразными» методами расследования. Однако этот случай особенный. Речь идет о смерти, — видимо, смерти насильственной — иностранного подданного. Происшествие тотчас подхватит вражеская пропаганда. То, что Асенов — болгарин, используют эмигрантские центры. Уголовное преступление будет представлено как политическое убийство. Именно поэтому необходимо действовать быстро.
— Понятно, — говорю я и ухожу.
Снова склоняюсь над зеленой папкой. Документы, собранные в ней, это главным образом протоколы допросов, отражающие отдельные эпизоды из биографии этой «отзывчивой» девушки — Магды Коевой. Неразборчивые связи с иностранцами. Предупреждения в полиции и обещания начать новую жизнь. И другие подробности в том же духе. Последние данные полуторагодичной давности. Надеюсь, что Магда все же изменила свое поведение.
Выписываю из протокола некоторые имена и прошу принести мне другую папку, связанную с одним из этих имен.
Уже заканчиваю знакомство со второй папкой, когда входит лейтенант и докладывает, что меня ждет некий Пенев. Приходится немного сосредоточиться и припомнить, что он живет в одной квартире с Моньо и Спасом и что я сам пригласил его.
Объясняю Пеневу, о чем речь, и прошу его рассказать О Спасе Влаеве и Симеоне Кирове, которого чаще называют уменьшительным именем Моньо.
— Гангстеры! — лаконично отвечает Пенев.
— Что вы имеете ввиду?
— Так ведь я же сказал: гангстеры! Людям просто некуда от них деться. Каждый вечер — магнитофоны, крики, песни до поздней ночи.
— Что еще?
— Разве этого мало? Я трудовой человек. Счетовод. Мне необходимо иметь свежую голову. А после бессонной ночи…
— Отлично вас понимаю, — прерываю я Пенева. — А на что живут эти двое, чем занимаются, с какими людьми общаются?
— С кем же им общаться! С такими же паразитами, как они сами. Бывает у них Филип, якобы художник. Насколько он художник, черт его знает! И Спас и Моньо вроде учатся на юридическом факультете, но как они учатся и когда, одному богу известно. Спас обирает мать, а Моньо посылают деньги родители из провинции. Отец его, говорят, важная личность, начальство какое—то. Мог бы приехать в Софию и посмотреть на своего сынка, чем он тут занимается!
Пенев продолжает кипятиться, поминая то бога, то черта. Но наконец мне удается направить его внимание на вчерашние события.
— Вчера они начали пьянку еще засветло. Правду сказать, этот Спас пьет не очень, зато уж Моньо лакает и за живых и за мертвых. Конечно, перво—наперво включили магнитофон, да погромче, так, что голова раскалывалась. Крутят без конца «Бразильскую мелодию»… Как не опротивело ее слушать, одному богу известно. Она у меня в ушах навязла, а они…