— Вполне вам сочувствую. Ну, а потом?
— Потом они включили приемник.
— Когда?
— Около восьми. Во всяком случае, до новостей.
— Значит, слушали Софию?
— Да. А примерно в одиннадцать поймали другую станцию.
— Когда у них все стихло?
— Как обычно, за полночь. Не раньше двух.
— К ним кто—нибудь приходил в это время?
— Никто не приходил.
— Не приходил или вы просто не заметили?
— Никто не приходил, — упорствует Пенев. — Моя комната возле самого входа в квартиру, так что я все слышу.
— А из этих двоих никто не выходил?
— Не заметил.
— Не заметили или точно никто не выходил?
— Не заметил! Потому что этот Спас, бог знает почему, имеет привычку «выходить» через окно, и если он вылез через окно, я не мог его заметить. Наша квартира, знаете, на нижнем этаже, и этот гангстер из окна прыгает прямо во двор.
— Ничего другого вы не замечали и не слышали?
— Что можно вообще у слышать в этом бедламе… Кстати, раз уж я к вам пришел, нельзя ли принять меры против этих гангстеров, а?
Провожаю Пенева до дверей. Он уходит на работу, а мой путь лежит в дом, где живут Спас и Моньо.
Женщина, которая отзывается на мой энергичный звонок, похоже, ровесница Гелевой, но, увы, выглядит она куда хуже. Увядшее лицо, беспокойный взгляд, поредевшие волосы неопределенного цвета плюс столь же неопределенное, исходящее от нее благоухание, в котором улавливается запах духов, камфоры и валерианки.
Мое служебное удостоверение усиливает ее беспокойство.
— Если вы к Спасу, то он только что ушел. Неужели снова натворил что—то?
— Не знаю, — отвечаю уклончиво. — В этом еще надо разобраться.
— Имейте ввиду, Спас — прекрасный юноша, только немного нервный, иногда его заносит. Но в этом виноват его отец, этот тип…
— Не волнуйтесь, в сущности, меня больше интересует Моньо.
Женщина спохватывается, что наговорила лишнего о Спасе, и торопливо бормочет: «Входите, прошу!»
Гостиная, темная и тесная, похожа на склад старой мебели. Комната, в которой я оказываюсь после стуку в дверь, светлая, но такая же неуютная. Молодой человек, поднявшийся мне навстречу, тоже выглядит не особенно привлекательно: худющий, с продолговатым веснушчатым лицом, соломенными бровями и соломенными спутанными волосами.
— Товарищ Киров?
Он кивает, продолжая смотреть на меня вопросительно своими светлыми и сонными глазами. Показываю удостоверение, и вопрос в его зрачках гаснет, сменяясь смутной тревогой.
— Пожалуйста… Не обращайте внимания на беспорядок…
Он пытается что—то прибрать, хотя, если начать наводить здесь порядок, понадобится по крайней мере целый день. Две кушетки с неопрятными одеялами и смятыми подушками, мужская одежда, раскиданная по стульям, пустые бутылки и книги на полу, стол, заваленный чашками, пепельницами и окурками, магнитофон и магнитофонные ленты — это лишь часть того, что можно уловить беглым взглядом. Здесь наверняка найдешь не один, а с десяток грязных мужских носков.
Отодвигаю брошенный на одну из кушеток пуловер, сажусь и закуриваю. Моньо садится напротив и тоже закуривает, надеясь, очевидно, этим скрыть свое смущение.
Сквозь широкое и грязное окно видны запущенный двор, распускающееся высокое ореховое дерево, полусгнивший деревянный забор и — по другую сторону — облупленная ограда. Солнце уже скрылось за домами, и от этого пейзаж выглядит еще мрачнее.
— Почему вы не убираете в комнате? — спрашиваю я, только чтобы что—то сказать.
— Не могу собраться с силами, — улыбается Моньо своей бледной улыбкой. Нос и верхняя губа юноши нервно подергиваются, точно он хочет прогнать назойливую муху.
— Вам нездоровится?
— Да, вчера немного передрал спиртного скромно отвечает Киров.
— И бразильских мелодий, — добавляю я. — Нельзя ли и мне послушать эту мелодию?
— Почему же нет! — оживляется Моньо. Он включает магнитофон, дрожащими пальцами устанавливает кассету и нажимает клавишу. В комнате звучит самба. Совсем неплохо, если бы не так громко.
— Если можно, чуть потише, — прошу я. И вообще, не так, как прошлой ночью.
— А, вас прислал квартирант, — догадывается Моньо.
Он убавляет звук и снова садится на кушетку. Губа и нос Моньо снова дергаются. Небольшой тик — напоминание о его юношеских излишествах.
— Скажите, откуда у вас эта страсть к громоподобному исполнению?
— Это слабость Спаса. Со временем привык и я. У Спаса есть правило: чем громче, тем убедительнее.
— Вот как! Так поэтому вы избрали эту самбу своим гимном?
— Случайная находка. Наш дом родной — кафе «Бразилия». И когда услыхали «Бразильскую мелодию», решили, что это будет наша песня. Спас даже записал ее восемь раз подряд на одной ленте, чтобы каждый раз не перекручивать катушку.
— Хитро придумано! А теперь расскажите, чем начался и как проходил ваш вчерашний кутеж.
— Ничего особенного. С той лишь разницей, что мы находились в уменьшенном составе. Мы должны были встретиться в «Бразилии», но Спас предложил выпить в домашней обстановке.
— Он вам предложил?
— Да. Ему кто—то дал две бутылки домашней ракии.
Самба закончилась резким аккордом, но тут же началась снова. Господи, помоги!
— А что стало с этими двумя бутылками?
— Выпили. Хотя, в сущности, больше прикладывался я. В одной бутылке оставалось несколько глотков, но я их только что выпил в лечебных целях.
— Наверное, ракия была хороша…
Да так, ничего особенного, — отвечает Моньо, машинально глянув на две бутылки, валявшиеся на столе.
Гашу сигарету, смотрю на часы, прикидываю, не пора ли идти, и спрашиваю:
— А когда кончилась ваша вечеринка?
— Точно не могу сказать, — смущается Моньо.
— Случается… Что вы запомнили последнее? И сколько было примерно времени?
— Не могу сказать точно, — бормочет Моньо. — Понимаете, разговоры, музыка, снова разговоры и снова музыка — весь вечер одно и то же. Нет ориентира времени.
— Видите ли, Киров: у вас есть ориентир, и я настойчиво прошу им воспользоваться. Ибо речь идет не о жалобе соседа, а о вещах более серьезных.
Сообщаю ему некоторые факты по делу Асенова, наблюдая за реакцией юноши. Светлые глаза Моньо испуганно моргают.
— Короче говоря — постарайтесь вспомнить. У вас был включен приемник… да еще так, что и мертвый проснется. К сожалению, не тот, который нас сейчас интересует. Вы слушали информационные бюллетени, музыкальные и текстовые передачи — точнее ориентира не придумаешь!
Длинное лицо Моньо становится еще длиннее от явного усилия сосредоточиться. Что кроется за этим усилием — действительное желание вспомнить или желание ввести меня в заблуждение?
— Мы слушали заграницу, — выдавил наконец Моньо. — Монте—Карло, Люксембург или что—то в этом роде.
— Неправда, — спокойно парирую я, — и притом непростительно глупая для будущего юриста. Вы забываете, что приемник, кроме ва, слышал и ваш сосед.
Моньо понимает, что поскользнулся.
— Извините, — говорит он, — но в голове у меня все перепуталось.
— Допустим. Соберитесь с мыслями, я подожду. Только помните, что с этой минуты вы несете ответственность за свои показания. Не знаю, поняли вы или нет, что речь идет об убийстве.
— Кажется, последний бюллетень, который я слышал, был где—то в половине одиннадцатого…
— Кажется или уверены?
Скорее уверен. Во всяком случае, двенадцатичасовой выпуск новостей я уже не слышал. Последнее, что я припоминаю, была передача о джазе… Помню, я тогда сказал Спасу, что тот, кто любит болтать о джазе, обычно понятия о нем не имеет.
— А когда и почему вы перешли с магнитофона на радио?
— Кажется, мы включили радио часов в восемь. Не могу вспомнить почему, но вроде Спасу захотелось послушать новости.
— А потом?
— А потом оставили радио, пусть себе играет. Вообще забыли о нем.
— Хорошо. Больше не буду вас задерживать. Наверное, вам надо заниматься… Вы, если не ошибаюсь, уже прослушали весь курс лекций?
— Да, лекции давно позади, — бормочет Моньо. — Плохо другое — с экзаменами не ладится…
— Вот как? — спрашиваю с состраданием. — Так пить, и вдруг не ладится…
— Это к делу не относится, — вдруг обрывает меня юноша.
— Извините за отклонение, — отвечаю я, вставая. — Но вот смотрю, как вы живете…
— Благодарю за сочувствие. Только, знаете ли, ненавижу, когда мне дают советы. — Моньо смотрит на меня своими светлыми глазами, которые вдруг становятся холодными и неприязненными, и поясняет: — Всегда будь против того, что тебе навязывают другие, и ты никогда не ошибешься. Это мой принцип. Другие думают о своих собственных интересах, а не о твоих.
— А вы не предполагаете, что интересы людей иногда могут совпадать?
— Если совпадают, тогда другое дело, — отвечает Моньо, смягчаясь.
— Суть в том, что это за совпадение. Смотрите, как бы ваши интересы не совпали с интересами преступников и людей вообще грязных.
— Я не преступник!
— Допустим. Иначе я бы не вел этого разговора. Но вопрос не только в том, какой вы сегодня, но и в том, каким будете завтра. Людям свойственно развиваться. Одни идут вперед, другие деградируют…
— Очень интересно! — Моньо пытается напустить на себя развязность.
— Вы не можете всю жизнь оставаться в таком состоянии… Пить и слушать бразильские мелодии… Или вы сам выберетесь отсюда и найдете свое место в жизни, или вас вышвырнут как паразита. Невозможно быть вечным студентом.
— Это мои проблемы, — пытается сопротивляться молодой человек.
— Пока да. Но скоро они могут оказаться не только вашими. Пользуйтесь, пока она у вас есть, возможностью самому принять решение. Это будет и достойнее и благороднее. В противном случае решение примут за вас.
Последние слова звучат более угрожающе, чем хотелось бы.
Моньо смотрит на меня хмуро и озадаченно, соображая, что ответить, но мне его немедленный ответ не нужен. Я киваю ему на прощание и выхожу из комнаты.