Хозяин, похоже, принадлежит к людям, которые, коль ты их похвалишь, сразу считают, что ты непременно собираешься подложить им свинью. Закуриваю. Старичок тут же встает, подает мне пепельницу и щелкает каким—то выключателем. Раздается мягкий звон, и, к моему удивлению, дым от сигареты плывет к стене и исчезает в небольшом отверстии, которое только теперь я замечаю.
— Так можно курить сколько угодно, — поясняет старичок. И добавляет самодовольно: — Собственное изобретение. По принципу пылесоса.
— Здорово придумано! Хотя, на мой взгляд, открытое окно выполняет ту же работу.
— А зимой? Откроешь окно — и снова надо топить печку.
— Вы правы. Здорово придумано!
— А вот это?
Он нажимает кнопку у своей постели, и в другом конце комнаты звучит музыка.
— Хитро!
— А вы на кухню загляните! — все больше оживляется старичок.
— С удовольствием, но в другой раз. — Я пускаю в ход свой «выключатель». — Мне бы хотелось что—нибудь услышать о вашей бывшей супруге. Когда вы были у нее последний раз?
— Примерно с неделю назад.
— А точнее?
— Точно неделю назад — в прошлый вторник. Хорошо помню, потому что попросил у нее деньги, а она ответила: «По вторникам мне больше и делать нечего, как только деньги тебе давать…»
— Так. А какие, в сущности, между вами финансовые отношения'
Старичок смотрит на меня полувопросительно—полубоязливо:
— Она мой должник… Отобрала квартиру, а мою долю обещала мне выплатить. И вот уже пять лет получаю от нее в год по чайной ложке и всегда с руганью. Скрутила она меня, да что поделать. Когда женишься на старости лет, добра не жди…
— А что вы знаете об Асенове?
— Ничего особенного. Знаю, что он останавливался в ее квартире, и все. В личную жизнь моей бывшей жены не вмешиваюсь.
— Я спрашиваю вас не о жене, а об Асенове.
— Асенова видел раза два. Аккуратный такой, приличный… Меня как громом поразила его смерть… Кто мог это сделать?
Старичок впивается в меня своими влажными желтоватыми глазками, как будто и впрямь ждет ответа.
— И другие меня об этом спрашивают, — отвечаю с легким вздохом, вспомнив о полковнике. — А о чем вы беседовали с Асеновым?
— О чем я мог беседовать с человеком, с которым едва знаком? Спрашивал, как у них там, и прочее.
— И ничего больше?
— Ничего.
— Ведь раньше вы были владельцем одного заведения, не так ли?
— Какое там заведение! Буфетик маленький…
— А потом вы стали официантом?
— Да.
— И у вас обширные знакомства в этом мире…
— Множество!
— Но иногда вы об этом забываете. И вынуждаете меня уличать вас во лжи.
Старичок следит за мной, слегка раскрыв рот от неожиданности.
— Месяца два назад, в предыдущий приезд Асенова, вы вместе с ним обедали в «Балкане». И обед этот продолжался довольно долго, с вином, и разговорами, которые едва ли можно исчерпать этим «Как у них там?». О чем же шла речь, Личев?
— Да что там… Разговоры как разговоры. Да разве упомнишь, что было два месяца тому назад…
— Личев!
— Да… Был один интимный вопрос. Поэтому мне не очень удобно…
— Удобно, не удобно, но мне нужно знать все. Понимаете — все!
— Видите, разговор вертелся вокруг Магды. Влюбился человек и даже задумал жениться, тем более что она вроде порвала с той компанией. Асенов давал ей и наряды и деньги, только бы она вела себя примерно. А она обманывала его самым вульгарным образом и продолжала встречаться со своей бандой…
— Откуда вам известны такие подробности?
— Асенов просил меня последить за ней. У него не было других знакомых, вот он меня и попросил. Он был не дурак и хотел знать наверняка, прежде чем решиться на что—то серьезное.
— Когда он поручил вам это?
— Еще когда уезжал из Болгарии в первый раз.
— А на обеде в ресторане вы давали ему отчет, так?
— Э, отчет! Рассказал, что удалось узнать.
— И сколько получили за услугу?
Старикан с достоинством вскидывает лысую голову.
— За кого вы меня принимаете? Я не частный детектив. Я помог человеку, он меня угостил, и все.
— Поэтому, значит, брак и не состоялся?
— Что он, сумасшедший? Моя бывшая тоже не была святой, но хотя бы сохраняла приличия. А эта… Пришлось мне вмешаться, чтобы спасти человека.
— Вы спасли его, но от меньшего зла, — говорю я, вставая. Личев снова открывает рот от удивления.
— Я хочу сказать, если бы брак состоялся, возможно, не состоялось бы убийство, — поясняю я.
И направляюсь к выходу.
На работу я добираюсь уже к обеду и встречаюсь с… Дорой Деневой. Оказывается, она ждет меня уже часа два. Странно, ведь я ее не приглашал.
— Рад, что вы пришли по собственной инициативе, — говорю я, входя в кабинет.
Дора садится на стул и отвечает сухо, не глядя на меня:
— Если разобраться, то инициатива принадлежит вам.
— То есть?
— Вчера вы дали понять, что придете еще раз. Именно это и заставило меня опередить события.
— Видите ли, Денева, — начинаю я спокойно, — если бы я решил вас повидать, я бы обошелся без намеков. Для этого есть повестки, вот такие белые листочки. Заполняю повестку, отправляю по адресу. А потом жду, чтобы ко мне явились в определенный час.
Голос мой звучит почти ласково, и я сознательно не напоминаю Доре, что в прошлом она не раз получала такие повестки и прекрасно знает всю эту процедуру. Но мой дружеский тон не находит у нее отзвука.
— Оставьте, — машет рукой Дора. — Ваши вчерашние намеки были довольно прозрачные.
— Откуда такое отношение?
— Вы и все вам подобные просто пропитаны недоверием.
— Профессиональный инструмент, — соглашаюсь я. — Но его я держу в одной руке. А в другой — доверие. От вас зависит, за какую руку вы ухватитесь.
— Сказки, — отвечает безучастно Дора. — Лично вас я не знаю, но с другими встречалась. Вы все отравлены недоверием. И сами отравлены и стараетесь отравить жизнь другим.
— Вы имеете в виду, прежде всего вашу собственную?
— Да, и мою…
— Кто же вас травил, скажем, последние полтора года?
— Полтора года назад…
Она не закончила, однако интонация ее была достаточно красноречивой.
— Полтора года назад вы сами отравляли жизнь таким, как я! — замечаю я.
— Так это ваш хлеб! Чего жаловаться?
Встаю из—за стола и делаю несколько шагов, чтобы успокоиться. Потом облокачиваюсь на стол и говорю:
— Вы, вероятно, воображаете, что у таких, как я, не хватает ума заниматься другой работой? Или вы думаете, что она доставляет нам райское блаженство? Профессия наша тем противнее, чем противнее наши пациенты.
— Имеете в виду меня?
— Угадали. И чтобы покончить с этим, хочу добавить следующее: вы пришли, чтобы предотвратить аварию. Я действительно узнал кое—что о вашем прошлом. Но если бы вы были чуть догадливее, вы бы еще вчера поняли, что у меня нет намерения делиться этим с кем бы то ни было. Во—первых, сведения эти чисто служебные. Во—вторых, мне кажется ваше прошлое — это действительно ваше прошлое. Мы не собираемся портить жизнь людям. Нам приходится вмешиваться лишь тогда, когда это необходимо. Карантинные меры, разумеется, неприятны, но заразная болезнь еще хуже.
Замолкаю и закуриваю, ожидая, пока Денева уйдет.
— А мне можно закурить? — вдруг спрашивает она.
— А почему бы и нет. — Я подаю ей пачку «Слънца». Дора закуривает, искоса смотрит на меня и произносит своим, безучастным голосом:
— Извините, иногда на меня находит… Поскольку я молчу, она продолжает:
— Я подумала, вы можете что—то рассказать Марину. И просто содрогнулась при этой мысли, потому что Марин — единственная преграда, отделяющая меня от прошлого. И если я еще живу, то только ради него.
Свой рассказ Дора сопровождает резкими движениями руки, в которой зажата сигарета. Впечатление такое, будто она чертит короткие отвесные и горизонтальные линии. Я вспомнил подергивающиеся губы Моньо. У нее тоже своеобразный тик, вероятно, на нервной почве, но не столь неприятный, как у Моньо. Потом рука застывает, голос обрывается, и я думаю о моменте, когда Дора расплачется. Но, к счастью, такие не плачут. Она замолкает.
Я тоже молчу, рассеянно разглядывая застывшую перед столом руку с сигаретой. Рука красивая, сильная, с хорошо вылепленными, длинными пальцами. Рука говорит о многом. Насколько это верно, не знаю, но мне кажется, что я вижу перед собой руку волевого, собранного человека, а досье показывает совсем другое.
— Не волнуйтесь, — говорю я, хотя не улавливаю в ее голосе никакого волнения. — Не вижу причин для беспокойства. А теперь позвольте мне задать несколько вопросов, на которые Марин, как брат Филипа, отвечать отказался, но на которые бы могли ответить вы, если вы настоящий гражданин.
Выражение «настоящий гражданин» на какой—то миг вызывает у Доры скептическую улыбку, но только на миг. Потом она кивает и смотрит на меня своими темными глазами:
— Хорошо, постараюсь ответить.
— Прежде всего, об отношениях между братьями.
— Их отношения никогда не были хорошими. По крайней мере со стороны Филипа. Марин всегда был к брату великодушным. Взял его к себе, поддерживал материально, когда тот учился, давал свою машину. Но у Филипа все это вызывало скорее злобу, чем благодарность… «Надо просить у него двадцать левов, чтобы он дал десять…» «Надо ему кланяться, чтобы что—то получить… Он благодетель, а я нахлебник…» Такие слова я слышала тысячи раз. И эту ревность, или зависть, или не знаю что он, похоже, носил в себе с детства. С годами это чувство росло. Марин был в доме любимцем, «умным» и «способным», а потом стал «умным» и «способным» в самостоятельной жизни. Известный архитектор, крупные заказы, заграничные командировки… Да и художником-то Филип решил стать из-за желания переплюнуть брата. Но Филипу не повезло, и в конце концов он стал рисовать фирменные знаки и этикетки.
Дора на минуту замолкает, последний раз затягивается и гасит сигарету.