ресторанах с национальной кухней полно посетителей, приходят семьями… Почему же Господь подвергает народы, живущие «на Востоке», испытаниям, и когда эти испытания закончатся?! Почему коммунистические идеи, такие гуманные в теории, становятся на практике бичом для народов?! В России всегда было нелегко жить, но почему меня, человека, повидавшего свет, так тянет вернуться домой, в Петербург, к до боли прекрасным ландшафтам Великого города? Или дышать стихией родной речи для меня так же необходимо, как дышать воздухом?! Очевидно, политические пристрастия в моем сознании менее значимы, чем пристрастия духовные, порожденные привязанностью к приметам, окружавшим меня с рождения. Нужен серьезный слом, чтобы пренебречь подобным наследием. И все-таки я не убежден, что никогда не вкушу эмигрантскую долю. Да, мне не пришлось пока при свете ночного фонарика, скрываясь, копошиться в мусорном бачке. Однако чувство унизительности жизни при виде кувыркания марионеток, которые в итоге своего хитроумия, наглости и круговой поруки, из года в год, не стыдясь, остаются у власти, чувство униженности от существования под приглядом этих людей становится все более тягостным. И задаешься вопросом: «Доколе?!»
Вызывает оторопь позиция многих моих соотечественников, которые считают, что их жизнь и есть то, что принято понимать под словом «жизнь», что другой не бывает, что «другая» - это придумки всяких вражин и контры. Что надо бороться не за то, чтобы изменить свою жизнь, а за то, чтобы уничтожить «вражину и контру»… хоть при этом и приходится копаться ночью в мусорном бачке. Вот что необъяснимо! Может, это результат страха, который столетиями вбивался в головы моих соотечественников, создавая особую породу верноподданных людей, объединенных превратно истолкованным понятием «патриотизм», словом-кнутом?.. Из той же самой Америки, при ее чудовищном бюрократическом государственном аппарате, жесткой и жестокой полицейской системе, коррупции и чванстве, при столь же нагло используемом вместо кнута понятием «патриотизм», люди никуда не убегают. Почему?! Потому, что со всех сторон океан - бежать больше некуда?! Или потому, как мне однажды объяснил один американец, что «Америка, сэр, такая большая, что у каждого - своя Америка». Но Россия-то больше, куда больше! Очевидно, тут и зарыта собака. Да, Россия большая, но у каждого из живущих в России - все та же общая Россия! Надо признать, что неплохо потрудились идеологи на протяжении российской истории…
Я выбрался из кресла и направился в туалет: не мешало бы освежиться. Калифорния есть Калифорния, надо бы напомнить об этом проводнику - пусть включит кондиционер… Закрыв за собой дверь, я посмотрел в зеркало и хмыкнул. На его серебряной глади была начертана помадой свастика, которая, в свою очередь, была перечеркнута фиолетовым фломастером, а ниже, тем же фломастером, борец с фашизмом приписал: «Фак ю!», что являлось весьма популярным ругательством… Вот он - плюрализм! Воистину, Америка такая большая, что у каждого - своя Америка…
«Па-пу-ля»
Вокзал городка Салинос походил на небольшую забегаловку - ничего особенного. Впрочем, я взглянул на вокзал мельком, потому что уже отыскал взглядом свою дочь Иришу. Чертовски хороша… На семейном конкурсе красоты она занимает первое место, второе - жена Лена, третье - собачка Фленька, четвертое - я. Кроме внешних данных, учитывались такие качества, как доброта, отзывчивость, находчивость, способность постоять за себя и умение приготовить что-нибудь вкусненькое. Да, еще умение рассказывать анекдоты. Участие в конкурсе по двум последним параметрам песик Фленька не принимал, очки ему засчитывались исключительно из-за его внешности: черный носик, рыжие гляделки, обрамленные ресничками, и миниатюрные ушки - все это завернуто в пышный рыжий комок с хвостиком, на слабеньких лапках…
- Ну?! - проговорила Ириша с грубоватой нежностью, после первых объятий и поцелуев. - Рассказывай. По порядку. Как доехал, как мама? Есть ли новые анекдоты?
Я плюхнулся на кожаное сиденье роскошного БМВ последней модели, глянцевой черной ладьи, насквозь компьютеризированной, с цветной «самолетной» панелью…
- И ты во всем этом разбираешься? - поинтересовался я.
- Мне и не надо, - ответила Ириша. - По-моему, тут много чепухи. Но красиво. Особенно ночью, когда включишь музыку, можно с ума сойти от автомобиля… Кстати, как твой, шустрит?
Я кивнул. Еще бы не шустрить - новый автомобиль, подарок Ириши и племянника Ленечки: они узнали, что моя колымага совсем развалилась, и прислали денег на новую машину. Очень меня их забота растрогала. Я рассказывал об этом знакомым - одни радовались вместе со мной, другие скучнели: «А мой, сукин сын, и цента на лекарства не вышлет. Мало его лупили в детстве…»
Ириша лихо вырулила на шоссе, в направлении указателя «Монтерей». Машину она вела уверенно и грациозно, я был доволен, но вида не показывал, с робостью поглядывая на многоцветное освещение панели, благо уже смеркалось…
- Начну с анекдота, - произнес я. - На Брайтоне вывесили объявление: «Лечу от всех болезней!» Подходит эмигрант и бормочет: «Лети, лети. От всех не улетишь…» Теперь твоя очередь.
Ириша оценила мой анекдот и «выставила встречный»:
- Приходит читатель в библиотеку. «Скажите, - спрашивает он библиотекаря, - у вас есть литература о жизни самоубийц?» - «Есть, - отвечает библиотекарь. - На второй полке, справа». Читатель отошел, но вскоре вернулся с жалобой: дескать, полка пуста. «Так ведь не сдают!» - ответил библиотекарь…
Сумерки густели, фары встречных автомобилей на параллельном шоссе наливались светом. Упругий океанский ветерок влажно обдувал лицо. Голова полнилась блаженной ленью. Я представлял себе встречу в Салиносе более эмоциональной, а встретились, точно вчера расстались. Впрочем, мы не виделись всего лишь месяц - с тех пор, как собрались всей семьей в Нью-Йорке, по случаю моего приезда…
- Как дела, доченька? - Я прислушался к этому теплому слову, которое с годами звучит все более странновато.
- Обычно. - Ириша не сводила с дороги глаз. - Андрюша улетел в Бразилию, на конгресс. Я осталась - пока работы много. Но из-за чеченских событий наверняка поубавится - люди опасаются иметь дела с Россией…
Обменялись еще несколькими фразами, в основном о состоянии здоровья Лены. Мать была для Ириши не просто матерью, а ближайшей подругой. Чего не скажешь обо мне. В отрочестве дети, особенно девочки, не очень жалуют отцов, впрочем, возможно это был лишь мой незавидный опыт. Нередко раздражительность, которую я замечал в поведении дочери, граничила с враждебностью. По себе помню: насколько мне была близка мать, настолько отдален отец. Детская беззащитность больше нуждается в мягком материнском внимании, чем в отцовской сдержанности. Мой отец не был добытчиком, он всегда зарабатывал крохи, так что все материальные тяготы ложились на плечи мамы. По моей детской самонадеянности и глупости, это вызывало во мне чувство какого-то снисхождения к отцу и даже некоторого перед ним превосходства. Мне казалось, что жизнь гораздо проще, чем видится отцу, человеку щепетильному и болезненно честному.
Я же с детства тяготел ко всяким авантюрам. В другой, взрослой жизни мне всегда удавалось как-то «заработать». И своим трудом в геофизической экспедиции, и трудом на заводе, и «халтурой» - ремонтом приборов по «левым» договорам с геофизическими партиями, и главной моей страстью - литературой… Поэтому отношение к себе со стороны дочери я считал несправедливым. Я не видел в ней маленькой женщины, которой нужен пример совсем иной природы. Не рутинные отношения отца и ребенка, что она наблюдала во многих семьях, - ей, совершенно подсознательно, хотелось иметь «своего папу». Любовь, основанная на жалости, была не ее любовью: в этом наше с ней различие - ее любовь была строже, придирчивее, она хотела гордиться своей любовью. Ее любовь была следствием характера, в котором нежность и женственность перемежались с жесткостью, упрямством, порой вдруг с детским кокетством, граничащим с жеманством, непонятно вдруг возникающим, словно чертополох из-под асфальта…
Но шли годы, она взрослела, набиралась опыта. А потом, когда я не только морально поддержал решение дочери эмигрировать, но и всецело помогал ей в этом, исходя из того соображения, что взрослые, родные мне люди приняли решение и противление этому решению есть не что иное, как предательство, - тогда дочь ответила мне любовью в ее собственном понимании: она гордилась поведением своего отца. И я был счастлив…
Я доподлинно знал: долгие паузы, которые нередко прерывали наш разговор на вечернем фривее N 101 по пути в Монтерей, не признак недомолвок, а отдых близких душ - такое молчание выразительнее многих слов…
- Мама по телефону сказала мне, как ты угощал ее вполне съедобными блинчиками своего изготовления, - произнесла Ириша.
- Холостяцкая жизнь в Петербурге подкинула мне новую профессию, - ответил я. - Могу приготовить борщ, еще кое-что… Кстати, анекдот. Закоренелого холостяка уговаривают жениться: «Женись! Придет час - тебе и стакан воды некому будет подать!» Женился. Пришел его час. Лежит в окружении заплаканной жены и детей и думает: «А пить-то и не хочется!»
Мы въехали в Монтерей, в городок, столь ярко описанный Джоном Стейнбеком…
В квартире все выглядело, как прежде, лишь дерево в кадке посреди гостиной поднялось выше, под самый потолок. И не слышно было голосов мальчиков - Максима и Даника, сегодня они живут в «американской стране», у своей матери - судя по всему, женщины славной и разумной. А жаль, мне так нравилось общение с мальчуганами. В их комнате тоже все по-старому, не считая последних томов «Детской энциклопедии», привезенной Андреем из Петербурга, и фотографий, на которых мальчики запечатлены в горах зимнего штата Орегон с Иришей и Андреем.
Из глубины квартиры доносилось бряцание посуды, рокот воды, хлопки дверцы холодильника - Ириша сооружала ужин.
Балконная дверь была приоткрыта. Я постоял у проема, вдыхая свежий и резкий океанский воздух. Не впервые я в этом городке, и все равно каждый раз на душу нисходит покой и умиротворение…