щать мне аванс? Я думал всё-таки, что вы любите наше ремесло.
— Терпеть не могу.
— Да, вы мне это сказали. Но люди часто так говорят. Спросите знаменитых писателей, журналистов, политических деятелей. Они вам скажут, что проклинают день и час, когда избрали своё занятие.
— Не все. Людовик XIV говорил: «Mon délicieux metier de Roy…[164]» Вы служите своей стране, а я служил тем, кто больше давал.
— Вы слишком часто говорите такие вещи, для того чтобы они были правдой. Полной правдой… А я и в разведке знавал бессребреников.
— Вам, значит, повезло, я таких ни в каком деле не знал. Во всяком случае я сам отнюдь не бессребреник. Я люблю то, что дают деньги: «красивую жизнь», как часто иронизируют. Вернее, не столь люблю красивую, сколь ненавижу некрасивую, жизнь бедняков. Большевики, быть может, и погибнут оттого, что они дают своим людям мало красивой жизни. По-моему, вам следовало бы тратить миллиарды на подкуп государственных людей во враждебных государствах, это было бы далеко не самым непроизводительным из ваших расходов.
— Так и воевать было бы легко: подкупили вражеского главнокомандующего, вот победа и обеспечена, правда? Только я таких случаев в военной истории что-то не помню, — ответил полковник. «Он и в разведку, верно, пошёл отчасти для красивой жизни. И наружность у него такая. Кажется, во французской армии при каком-то из Людовиков был установлен приз за воинственную наружность. Я ему присудил бы, и он был бы очень доволен. Будь он среднего роста, вся его жизнь, быть может, сложилась бы иначе. О таких, как он, говорят: «похож на хищную птицу». На птицу нисколько не похож, а что-то хищное в его наружности есть, особенно в профиль». — Вы не очень понятный мне человек.
— Ничего непонятного. Я человек без рода и племени, вечный повсеместный «sale étranger[165]». И вдобавок предельный эгоист, «со всех сторон окруженный самим собой», как говорил Тургенев. Точнее я был таким. А выбор ведь у нас почти у всех ограниченный. Когда человек молод, его жизнь чаще всего отравляет бедность. Когда он стар, ему нет большой радости и от денег. А у меня вкусы менялись. Ребенком я мечтал о том, чтобы стать приказчиком в кондитерской, потом хотел стать. шофером, ещё позднее военным. Теперь же мечтаю о тихой спокойной жизни.
— Да уж будто вы вправду к нашему делу не вернетесь? Французы говорят: «кто пил, тот и будет пить».
— Нет, я рецидивистом не стану. Я боксёр-тяжеловес, достигший предельного возраста.
— Да им-то, верно, до самой смерти по ночам снится ринг.
— Однако они на ринг не возвращаются.
— Чем же вы думаете заняться?
— Праздностью. Это самое лучшее занятие.
— Недурное, — сказал неуверенно полковник, вспомнив о своём доме в Коннектикуте. — Куда же вы теперь собираетесь с женой?
— Поселимся где-нибудь в Италии, — ответил Шелль. Ему не хотелось сообщать о покупке виллы.
— Тут на море есть чудесные уголки и недорогие.
— Может быть, и тут. Хотя я не люблю моря. Несмотря на мою любовь к авантюрам, я ни одного романа Конрада дочитать не мог. Буду читать книги, мемуары, биографии, это моё любимое чтение. Немного любознательности у меня всё же ещё осталось. Когда я был мальчиком, чуть не плакал, что не видел и никогда не увижу Наполеона! — сказал он, засмеявшись. — Так получите деньги.
— Спасибо, — сказал полковник, бегло взглянув на чек. «Надеюсь, что с покрытием». — Я очень сожалею. Добавлю, что в подобных обстоятельствах не все вернули бы аванс. Очень ценю.
Они помолчали, с любопытством глядя друг на друга. Взгляд полковника снова остановился на руках Шелля. «Всё-таки это руки убийцы», — подумал полковник. «Верно больше никогда в жизни его не встречу, — с неожиданным сожалением подумал Шелль. — А наш разговор с ним — вроде тех, какими часто заканчиваются детективные романы: гениальный сыщик после поимки преступника «за бутылкой вина» рассказывает своему другу, как он всё раскрыл. А то читатель романа и не понял бы. Если же рассказать раньше, то пропал бы эффект».
— Не знаю, удастся ли это, но я хотел бы остаток жизни прожить просто как рантье. Верно, приятная жизнь. Французские буржуа мудрые люди.
— Ничего не будете делать до конца жизни?
— Отчего же нет? Много ли осталось? Месяц моей жизни надо считать за год. Успею подготовиться. По-моему, не надо умирать скоропостижно: нужно подумать о смерти как следует.
— Дело вкуса. И это хорошо говорить в сорок лет, — сказал с неудовольствием полковник и допил вино. Шелль опять посмотрел на часы.
— Теперь позвольте вас покинуть, меня ждет жена.
— Тогда не смею задерживать. Ещё раз поздравляю… А если передумаете, мы всегда будем к вашим услугам, — сказал полковник, крепко пожимая ему руку, на этот раз без всякой брезгливости. «Один из интересных номеров в моей коллекции, виолончелист, — подумал он. — Помнится, Джим говорил, будто кто-то о ком-то сказал: «Он был оригинален, хотя и очень хотел стать им».
XXIII
— …Постой, я угощу тебя шампанским, — сказал полковник. «Уж если и шампанское Джима не утешит, то видно в самом деле плохо дело, — подумал он. — Dostoievsky mood[166], просто беда». Джим продолжал свой монолог:
— …В сущности, и пользы от вашей работы очень мало. В пору войны величайшая армада в истории прошла через Атлантический океан и произвела десант, а Гитлер об этом ничего не знал. В 1939 году Франция и Англия не имели ни малейшего понятия о военной мощи Германии. В 1941 году Германия не имела ни малейшего понятия о военной мощи России, а Сталин не знал, что немцы собираются на него напасть. Между тем все они тратили сотни миллионов на разведку! Так и теперь. Что вам могут сообщать ваши агенты с той стороны Железного занавеса? Их сведения либо верны и не имеют никакого значения, либо имели бы значение, но неверны…
— Не говори о том, чего ты не знаешь, — сердито перебил его полковник. — Теперь самое главное это знать, твёрдо знать, что делается там. И потому, хотя это звучит нескромно и парадоксально, та деятельность, которой я занимаюсь, сейчас самая полезная в мире.
— Вы доставляли, конечно, в Вашингтон множество сведений о советских атомных бомбах. Однако президент Трумэн не так давно сказал, что ему неизвестно, существуют ли в России атомные бомбы или нет. Вот вам теперь удалось одно дело, доставили куда надо важную дезинформацию и радуетесь. А десять других дел не удаются, только даром выбрасываете наши деньги налогоплательщиков. Да и то, что удается, тотчас уравновешивается их делами, почти всё взаимно нейтрализуется. Мало того, они тут всегда будут иметь огромное преимущество перед вами, так как они ни перед чем не останавливаются, а у вас есть моральные границы, которых вы не переходите. Всё, что делает их разведка, наверное сплошное преступление, и это их нимало не беспокоит. А из того, что делает наша разведка, преступна, скажем, только четверть, и есть вещи, каких вы вообще делать не можете и не хотите. Значит, все преимущества а priori на их стороне… Вы сердитесь, дядя, это плохой признак. Да и так ли нужна та «правда», которую будто бы вам доставляют ваши агенты? Тайна была бы некоторой, разумеется очень слабой, гарантией против войны. Страх перед неведомым был бы сдерживающим началом.
— Преступники тоже ведут борьбу с полицией и тоже, в отличие от неё, ни перед чем не останавливаются, тем не менее работа полиции бывает успешна. Большевики при помощи своих шпионов получили о наших атомных вооружениях очень ценные для них сведения. Мы были бы совершенными дураками, если б не делали того же, что делают они. Это было бы просто преступлением против родины. Предложи Кремлю, чтоб он прекратил шпионаж.
— Я знаю, это сильный, даже неотразимый довод, — сказал грустно Джим. — Предлагать большевикам что бы то ни было путное бесполезно, хотя бы потому, что они обещают и всё равно не выполнят. Однако едва ли и вы тут можете искренне желать соглашения: если б они пошли на соглашение, то вам было бы решительно нечего делать и вся ваша жизнь оказалась бы ошибкой.
— Об этом, пожалуйста, не беспокойся. И наше правительство менее всего считалось бы с этим.
— Пользы от вашей работы очень мало, а вред большой. Если когда-нибудь начнется третья война, то она произойдет скорее всего из-за какого-нибудь инцидента, созданного разведкой, или из-за неверных сведений, которые она кому-нибудь даст. Судьбы мира зависят от пяти или шести полковников на земле! Быть может, один из них сообщит своему правительству, что противник очень слаб, и его правительство начнет наступательную войну. Быть может, он сообщит, что противник скоро станет слишком могущественным, и правительство начнет превентивную войну. Для меня теперь разведочное дело символ мирового зла, в нём кристаллизуется вся эта проклятая холодная война! — сказал Джим и успокоился: отвёл душу.
— Очень тебе благодарен. Я этим делом занимаюсь всю жизнь. Оно кстати позволило мне дать тебе образование.
— Я этого не забываю, дядя, — ответил Джим, смутившись. Он оглянул скромный номер полковника, и ему стало совестно, что дядя, так часто дарящий ему деньги, живет в более дешёвой гостинице, чем он. «Но так должно быть: старые люди знали настоящую жизнь до первой войны, а вот наше несчастное поколение видело мало хорошего», — тотчас разжалобившись над самим собой, подумал он. — Дорогой дядя, вы, кажется, упомянули о шампанском?
— То-то! Сейчас закажу… Но какую чепуху ты несешь, уши вянут!
— Вы иначе говорить не можете. И какой у разведчиков горделивый вид и тон, точно они занимаются необыкновенно важным и полезным делом!
— Ты просто сочиняешь! У меня никакого горделивого вида нет и никогда не было!
— Я говорю не лично о вас, дядя. Вы отлично знаете, как я вас люблю и что о вас думаю. Вы прекраснейший человек, я вам всем обязан. Но не сердитесь на меня, вы в первый раз в жизни дали мне нехороший совет. Я сделал гадость.