» играешь?
— Как же не играть, Иосиф Виссарионович! С большим удовольствием для вас сыграю.
— Сейчас тут же и сыграй.
— Нет с собой виолончели.
— Должна быть виолончель, если я приказываю… У моей матери была коза. Ты очень на неё похож…
— …Значит, не вышло?
— Значит, не вышло.
— Тарантелла кончается?
— Для вас кончается… Вы по-прежнему согласны уехать только с удобствами?
— Только с удобствами.
— Аэроплан ждет. Но будут приключения. Придётся стрелять. Вы не в состоянии?
— Я не в состоянии.
— Как же нам быть?
— Никак.
— Не видите логического решения?
— Не вижу логического решения.
— Я вам подсказывать не хочу.
— Не подсказывайте… Хотите водки?
— Хочу. Возьмите сами в шкапу… Эту папку заметили?
— Лгать не буду, заметил.
— Стаканы на полке.
— Мы что ж, стаканами будем пить? Мне-то ничего, но вам при раке простаты?
— Мне и тем более ничего… Да, они в этой папке… Собираетесь меня убить?
— Не говорите вздора… Что же вы намерены делать? Ведь теперь Иосиф Виссарионович о вас знает.
— Этим я обязан вам. Позаботились?
— Так всегда бывает: хочешь одного, а выходит прямо противоположное.
— Да ещё хочешь ли «одного»? Очень печально.
— Очень печально. Скорее всего, вас арестуют сегодня же на заре.
— Не все ли мне равно?
— Вам, если хотите, всё равно. И то не думаю. Конечно, рак простаты, но…
— Только, пожалуйста, без рассуждений. Надоело.
— Все-таки будем говорить логически. Допустим, вы надеетесь на операцию. Допустим, вы не хотите перелетать границу. Но чем же лучше сгнить в застенке? И потом ваше открытие… Ваши бумаги поступят на Лубянку. Что произойдет дальше? В лучшем случае их передадут на рассмотрение какому-нибудь учёному, любимчику, надежному прохвосту. Он либо признает их не имеющими никакой ценности, либо выдаст ваше открытие за своё. Вернее, он сделает и то, и другое: сначала объявит, что вы ровно ничего не открыли, а несколько позднее сообщит о своём сенсационном открытии. Быть может, советское правительство даже будет знать правду. Но ему будет очень выгодно поддерживать версию любимчика: гораздо лучше, чтобы автором великого открытия был учёный-коммунист, чем сидевший в тюрьме контрреволюционер. Прохвост объявит, что он сделал своё открытие по совету Иосифа Виссарионовича и руководясь принципами диалектического материализма… И на вечные времена он, а не вы, будет автором великого открытия… Видите, у вас даже лицо задергалось… Возможно и другое: ваших бумаг не покажут и учёному прохвосту. На Лубянке на них просто не обратят внимания: какое уж там открытие мог сделать жалкий лаборант и неудачник, которого и на службе держали из милости! Я не думаю,; чтобы они уничтожили ваши бумаги: на Лубянке верно никогда ничего не уничтожают, все может пригодиться. Ваши бумаги будут лежать в вашем досье.
— Тогда когда-нибудь моё открытие найдут.
— Это очень маловероятно. Допустим, большевики падут лет через десять или двадцать. Перед гибелью они наверное сожгут все архивы, к великой радости бесчисленных сексотов. А если даже не сожгут, то для разбора понадобятся столетия. Знаете ли вы, что до сих пор разобрана во Франции только часть архивов, оставшихся от Великой революции? Кроме того, разбирать лубянские архивы будут историки, люди, ничего в биологии не понимающие. Весьма маловероятно, чтобы они наткнулись именно на ваше досье из лежащих там миллионов. Еще менее вероятно, чтобы они им заинтересовались: дело какого-то неизвестного лаборанта, умершего в тюрьме от рака простаты, — что тут интересного? И уж совсем невероятно, чтобы они прочли и оценили вложенные в досье полуистлевшие учёные записи. Нет, Николай, Аркадьевич, уж вы не обманывайте себя: ваше имя останется совершенно неизвестным. Награды, почести, слава достанутся прохвосту, своему человеку, он станет знаменит и его, разумеется, пощадят в день расправы: наша русская гордость! В тот день он перекрасится, как все, и, быть может, и сам как-нибудь приложит руку к тому, чтобы от ваших бумаг ничего не осталось: ну, возьмёт себе для просмотра и оценки — и конечно, вырежет, что нужно, скажет, что ничего ценного не нашел.
— Вы это к тому, чтобы я добровольно отдал вам бумаг Я понимаю, вы предпочли бы получить их без убийства. А шум, ещё сбежались бы люди, а?
— Да как я могу вас убить? Ведь всё бред. Олеолеукви.
— Я и забыл.
— Отдайте мне бумаги, и ваше имя станет известно все миру. Вы будете благодетелем человечества. За что могут быть больше благодарны люди? Что они могут ценить выше, чем продление их драгоценной жизни?
— Вы с моим открытием сделаете то же самое: кто-то выдаст за своё.
— Клянусь вам честью, что этого не будет! Вы мне не верите? Конечно, вы вправе не верить чести секретного агента. Но, подумайте, зачем нам это делать? Если б нашелся и у нас (это вполне возможно) подлец-учёный, который хотел бы выдать чужое открытие за своё, как он мог бы этого добиться? Ведь мы-то, мы будем знать, откуда это пришло. Мы отдадим ваши бумаги на рассмотрение комиссии учёных. Мы им вашего имени и не скажем, они будут убеждены, что автор открытия на свободе и находится где-либо в одной из западных европейских стран. Мы и никому вообще не назовем вашего имени, пока не узнаем точно, что вас больше нет в живых. О, тогда мы назовем ваше имя! Мы разгласим его на весь мир! И не только по чувству справедливости, которому вы имеете право не верить. Это будет соответствовать вашим интересам. Это будет наш реванш за Фукса, за Понтекорво, за стольких других. Открытие гениального русского учёного досталось нам! А они этого своего учёного сгноили в концентрационном лагере! Говорю о худшем, и, к несчастью, теперь более вероятном, случае, то есть о случае вашей гибели. Если же вам чудом удастся вырваться из СССР, мы озолотим вас и покроем славой. Вы начнете у нас новую свободную жизнь!.. Ведь прежде вы хотели уехать? Ведь как мои работодатели вообще о вас узнали? Неизвестным мне способом вы довели до сведения какого-то западного учёного, что находитесь на пути к большому открытию. Довели до его сведения осторожно, только что-то дали понять… Вот, кстати, для вас ещё свидетель. Вы хотели уехать!
— Тогда я ещё не был так болен. Я надеялся вырваться на свободу. Отчего вы вздыхаете?
— Вы не вырветесь. Не буду вас обманывать. Вы человек обреченный, это судьба трёх-четырёх гениальных людей, которые, быть может, теперь существуют в вашей несчастной, забытой Богом стране… Отдайте мне ваши бумаги… И не смейтесь! Не смейтесь все время. А то я подумаю, что вы близки к помешательству.
— У вас тоже дрожат руки, ваши руки душителя… Вы заметили, полковник в Берлине и в Венеции поглядывал на ваши руки… Давайте выпьем ещё водки. Хотите?
— Хочу. Всегда хочу. Возможно, что я стану алкоголиком.
— Не станете. Есть Наташа.
— Без Наташи я пропал бы.
— Вы и с Наташей пропадете… Я отдам вам бумаги.
— В этой папке всё?
— Всё. Водки осталось как раз на два стакана… Последняя капля бутылки приносит счастье. Берите её себе… У меня всё равно счастья никогда не было, а теперь оно и не нужно.
— За ваше здоровье.
— Спасибо. Видите, так гораздо лучше: без убийства… Подарите мне ваш пистолет.
— Чтобы кого-нибудь пристрелить из чекистов? Тогда с удовольствием.
— Нет, где уж мне. И не попаду. Да и не стоит руки марать, мелкая сошка.
— Мелкая сошка… Для самоубийства пистолет не очень удобен. Вам не подходит стреляться. Это не ваш стиль. Учёный должен вспрыснуть себе какой-нибудь алкалоид. Так покончил с собой знаменитый хирург граф Мартель в день вступления немцев в Париж. А то положите в колбу цианистого калия, подлейте кислоты и вставьте в рот отводную трубку. Так сделал знаменитый химик Виктор Мейер.
— У вас большие сведения по этому вопросу… Сами подумывали, а? Но вы говорите, они придут на заре. Здесь у меня ничего нет, а лаборатория ночью закрыта.
— Тогда откройте газ. У вас есть кухня?
— Общая с жильцами, в конце коридора.
— Как неудобна советская жизнь. Развестись нельзя: нет комнаты для супруги. Отравиться газом тоже нельзя: нет своей кухни. На Западе и это настолько проще. Но теперь ночью кухня пуста.
— Еще взорвется весь дом. Для благодетеля человеческого рода неподходящая смерть. Тоже не стиль.
— Что ж, я оставлю вам пистолет. Сыграйте себе на прощанье тарантеллу.
— Это идея. Но моя жизнь не тарантелла, как вы довольно пошло выразились… Да и нельзя ночью играть, соседи придут драться. Можно и без тарантеллы.
— Можно и без тарантеллы… В последний раз: не хотите улететь со мной?
— Не хочу улететь с вами. Берите папку и проваливайте.
— Зачем сердиться?.. И огорчаться особенно нечего.
— Я особенно и не огорчаюсь. Пора узнать occulta occultissima[224].
— Ваш далекий родич ушёл от злосмрадия мира сего.
— Не за границу и не на тот свет: в пустыню… Так вы клянетесь, что расскажете обо мне миру?
— Клянусь всем, что у меня есть святого!
— Лучше бы чем-либо другим. У вас и святого ничего нет.
— Клянусь Наташей! Это она мне и сказала, что вы из семьи Нила Сорского.
— Не помню никакой Наташи. Проваливайте. До встречи в лучшем мире.
На улице было тихо. Он постоял несколько минут, прислушиваясь. Выстрела не было.
И тотчас подлетел аэроплан. «Как странно! Он без лётчика… Впрочем, теперь есть и такие…»
Тарантелла играла все быстрее. «Кто же играет?.. Не я, не Майков, кто же? Тот оркестр остался на Капри… Я скоро там буду, увижу Наташу… Да, что было бы со мной без нее? У него всегда первая мысль о провокации… Я не поддамся, меня они не собьют… Это атомная бомба, они подсунули атомную бомбу… Истребители ждут около границы… Подождите, голубчики, я поворачиваю назад… Если б он не отдал документов, я отобрал бы силой. Задушил бы? Нет, постарался бы заткнуть ему рот… Хотя всё равно он погиб… У меня аллергия к принципам… Кому же я везу документы, если я повернул на Москву?.. Как же я звал Майкова? И мне тоже всё равно погибать, уж лучше сбросить бомбу на них… Стреляют? Кто это стреляет? Да, летят аэропланы на Запад. Истребители или бомбовозы? И те, и другие, так… Значит, началась война? Они сбросят бомбы на Нью-Йорк? Посмотреть, как повалится Эмпайр стейт билдинг?.. А истребители палят в меня… И в меня… Их целая туча!.. Да, война. Ну, посмотрим, кто кого!.. Вот опять Москва… Кремль… Там все зло мира… Не все, но главное… Откуда же эта тарантелла?.. Нью-Йорк будет разрушен под звуки тарантеллы… Странно… Они разбудят Наташу! Но ведь она на Капри, а не в Нью-Йорке… Вот, вот, мавзолей!.. Не поспеете, голубчики! Нельзя терять ни одной минуты. Верно уже подорвался Эмпайр стейт… Сейчас рухнет! Так, так… Сию секунду… Опоздали, товарищи! Вот, готово! Прощай, Наташа!.. Попал!» Из мавзолея вылетело тело Тиберия с усами. Эмпайр стейт билдинг дрогнул и повалился. Грохот все рос и стал непереносимым. «А-а-а!» — закричал Шелль.