— Наша деревня для этого была ещё лучше. Я обожаю природу, особенно русскую. А ты?
— Я тоже, хотя я городской житель… Флобер не любил природу и откровенно это говорил.
— Не может быть! Писатель!
— Говорил, что искусство гораздо лучше. А ты хотела бы поселиться в деревне?
— Страшно хотела бы, но где? Ведь в Россию мы не вернемся, — грустно сказала Наташа.
— Кто знает? Ты, может быть, до этого доживешь. А я не надеюсь… Не протестуй, не надо: всё-таки я гораздо старше тебя. Вдруг мы купим себе виллу в Италии, а?
Он заговорил об окрестностях Венеции и опять говорил хорошо, хотя несколько более вяло, чем обычно. После обеда посоветовал ей подняться в номер и отдохнуть:
— При твоем слабом здоровье надо лежать побольше.
— Да вовсе у меня не слабое здоровье! Но в самом деле, посиди один в холле или погуляй, а то всё со мной, соскучишься, «смерть мухам», — сказала она как бы шутливо и поднялась. В самом деле чувствовала большую усталость.
Он вышел в холл, заказал кофе и закурил. Думал всё о том же, о скучном, и сам этого стыдился: «Деньги. Только одна забота: проклятые деньги! Быть может, вернуться в Берлин уже через неделю? Скажу полковнику, что поехать в Москву не могу, и попрошу дать мне другое поручение? Он пошлёт меня к чёрту. Да и в самом деле так не поступают. Во всяком случае тогда надо было бы иметь в кармане эти две тысячи, чтобы вернуть ему, если он не согласится. Где же я их возьму? Часть уйдет уже здесь. Допустим, при расставании можно было бы вернуть ему только полторы тысячи и сказать, что последние пятьсот верну очень скоро». Но он представил себе выражение лица полковника и почувствовал, что и этого не скажет: нельзя. «И чем же было бы тогда жить? Останутся карты… Ну нет, от честной игры я уж во всяком случае никогда не отступлю! — ответил он себе на неуточнённые чувства. — Хорошее было бы начало возрождения!» Почти с ужасом вспомнил: «В молодые годы иногда, правда редко, допускал, что был бы способен и воровать деньги у богачей, если б можно было это делать тайно и безнаказанно. Был по-настоящему преступной натурой. Но возрождение может быть только постепенным, другого, верно, и не бывает иначе как в легендах о разных Кудеярах… Остаётся продать картины, мебель. При спешке дадут гроши. А дальше что?»
В холл, в сопровождении управляющего, спустился по лестнице невысокий экзотического вида брюнет в смокинге. Он что-то сердито говорил управляющему по-испански. Тот быстро кивал головой, видимо плохо понимал и отвечал по-французски. «Уж очень почтителен… Кто такой? Лицо приятное и печальное. Есть что-то первобытное, точно он сейчас схватится за нож. Одет хорошо. Горбоносый, усики чуть светлее волос, — почти автоматически заносил на какую-то ленту в мозгу Шелль. — Пуэрториканец, что ли?»
— Я не знаю французского языка. У вас должны понимать по-испански, — так же сердито сказал господин и прошёл в бар.
— Кто это? — спросил Шелль лакея.
— Миллиардер! — таинственным шепотом ответил лакей. — Миллиардер с Филиппинских островов! Только что приехал, занял самый лучший номер.
— Как его фамилия?
— Не знаю. Он ни на каком языке не говорит. Прикажете коньяку или бенедиктина?
— Коньяку.
Через несколько минут, допив кофе, Шелль встал и подошёл к управляющему.
— Я вам дам завтра чек на швейцарский банк. У меня нет счёта в банках Венеции. Вы это устроите. Тысячи три швейцарских франков, мне этого пока хватит… А кто этот господин? — вскользь спросил он. — Знакомое лицо. Кажется, я его где-то встречал.
— Быть может, вы видели его фотографию в газетах. Он сказочно богатый человек, — сказал с улыбкой управляющий и назвал длинную тройную фамилию. — Хочет купить здесь дворец и устроить какой-то грандиозный праздник. Миллиардер!
— Миллиардеров в долларах нигде больше нет, а миллиард лир это меньше двух миллионов долларов, — пренебрежительно сказал Шелль. «Кажется, земля! Близко земля!» — подумал он и прошёл в бар. Филиппинец сидел, развалившись в кресле, и курил. Вид у него был угрюмый. Шелль занял соседний столик.
— Какой прекрасный вечер! — по-испански сказал он. Человек с тройной фамилией оживился.
— Вы испанец?
— Аргентинец, — ответил Шелль и представился. Брюнет назвал свою фамилию.
— С вами можно хоть говорить по-испански. В этом отеле никто не понимает!
— Я видел, что управляющий вас плохо понимал. Если могу быть вам полезен, я к вашим услугам.
— У нас на Филиппинах все стараются говорить теперь по-английски. А я вот рад, что не говорю. Не хочу подлаживаться под янки.
— Это правильно. Так вам не нравится гостиница?
Филиппинец вздохнул.
— Отчего не нравится? Вероятно, она очень хороша. Говорят, это историческое здание. Должно быть, замечательный стиль? Я ничего в стилях не понимаю, как громадное большинство людей. Но они делают вид, будто понимают, а я вида не делаю, хотя это очень легко. У меня в Севилье есть собственный исторический дворец, все им восхищаются, кроме меня. Не люблю этой европейской погони за стариной. Надо жить новым и по-новому. В Маниле я выстроил себе дом, в нём семнадцать спален, и каждая спальня с ванной, и не стоячей, а вделанной в пол. А здесь у меня номер из четырех комнат, но ванная только одна… Вы уже, очевидно, решили, что я парвеню? И действительно, я парвеню, только откровенный. Я богат и сознаю свои обязанности перед обществом. А вот европейские богачи подделываются под герцогов и никакой пользы обществу не приносят… Впрочем, Венеция прекрасный город. Она ни на что другое не похожа. Я это люблю. Я собираюсь купить палаццо на Большом канале.
— Это прекрасное помещение капитала, — сказал Шелль. — Недвижимое имущество везде повышается в цене. Знаю по собственному опыту. Я после войны купил себе в Париже небольшой особняк за восемь миллионов франков, а теперь он стоит двадцать пять или тридцать.
— Мне не нужно помещение капитала. Просто я хочу иметь дворец и в Венеции. Буду иногда сюда приезжать. Кроме того, я хочу устроить тут грандиозный идейный праздник и пригласить самых известных людей мира. Богатый человек должен сознавать свои обязанности перед обществом!
— Разумеется. Очень интересная идея.
— Я решил назвать мой праздник Праздником Красоты. Это хорошо будет звучать на иностранных языках?
— Отлично.
— По-моему, Венеция подходящее место. Для этого нужен дворец. Но какой купить?
Шелль назвал наудачу несколько дворцов.
— Я, конечно, не знаю, какие из них продаются. Я здесь ничего не покупаю. Праздник на сколько гостей?
— На три тысячи.
— Тогда палаццо Дездемоны был бы недостаточно велик.
— Какой Дездемоны?
— Это одна местная знаменитость. Палаццо Вендрамин уж подошёл бы лучше. В нём умер Рихард Вагнер. Помните, известный немецкий композитор.
— Помню. А вы знаете все здешние дворцы?
— Я знаю в Венеции каждый камень, знаю историю города, его старину, всё. Приезжал сюда сто раз. Теперь приехал отдохнуть с женой, я только что женился.
— Вот как? Я не женат. Вы намерены долго здесь пробыть?
— Ещё не знаю. Я свои дела ликвидировал. Просто стараюсь жить возможно приятнее. Если жене здесь понравится, то пробудем месяц или даже больше.
— Это очень приятно слышать. Быть может, даже… Так вы знаете и историю Венеции?
Шелль заговорил о Венеции восемнадцатого века, о праздниках, устраивавшихся дожами. Филиппинец слушал его с интересом.
Когда Наташа в десять часов вошла в бар, они играли в карты.
— Встретил старого знакомого, — весело сказал ей Шелль. — К сожалению, он говорит только по-испански, я буду переводчиком.
Он представил жене богача. Тот сказал что-то необыкновенно лестное и цветистое. Шелль счел возможным перевести сокращённо. Всё же, как показалось Шеллю, вид у филиппинца стал и несколько настороженный, как будто он опасался, что новая знакомая тотчас бросится в его объятия.
— Мне очень совестно: я обыграл вашего супруга на три тысячи лир. Пусть он мне простит, он играет плохо. А мне вдобавок всегда во всём везёт. Даже в игре.
— Настоящему человеку должно везти и в любви, и в картах. Иначе он не настоящий… Моя жена привыкла к тому, что я всегда проигрываю.
— Я тебя везде ищу, — сказала Наташа. Она была не очень рада встрече с новым человеком. «Слава Богу, что я по-испански не знаю, не надо разговаривать…» Она посидела внизу недолго и простилась, сославшись на усталость. Шелль ласково поцеловал ей руку, но не выразил желания подняться с ней.
— Я скоро приду, милая.
Пришёл он лишь часа через полтора. Она ждала его, скрывая огорчение и досаду. «Так и есть, ему уже со мной скучно! Не показать, что я сержусь… Это пустяки, никакого значения не имеет».
Шелль был очень весел.
— Приятный человек и забавный. Мы с ним встречались в Париже.
— Как его зовут? Кто он?
— Ты всё равно не запомнишь, у него тройная фамилия и пять или шесть имен, сам их не знаю: Хозе? Родриг? Рамир?
— Как же мне его называть? Дон Хозе? Или синьор Родриг?
— Вспомнил: он дон Рамон. Впрочем, можешь называть его и дон Хозе. Я ему скажу, что это из оперы Бетховена «Кармен», написанной по роману Достоевского. Он сам себя называет парвеню, а я таких парвеню никогда не встречал. Им полагается хвастать, одеваться безвкусно, у них пальцы должны быть «унизаны дорогими перстнями», а он одет прекрасно, лишь немногим хуже меня…
— Вот и ты похвастал.
— В кои веки можно. И манеры у него совсем не как у купчины Мордогреева в старых романах, скорее уж как у князя Иллариона Буйтур-Хвалынского. «Охоч был богач Лазарь похвалятися», а он похваляется мало. Есть наивно-тщеславные люди, которых приводит в упоение любой успех, любая статья в газете, любая опубликованная их фотография. Это главная их радость в жизни, они тотчас думают, как этот успех возможно лучше использовать для продолжения. Он не таков, он всё принимает как естественно ему полагающееся. Во всяком случае он не «хам», как говорит одна моя знакомая дама. И забавно: он сам говорил, что ничего ни в каком искусстве не понимает, между тем в нём сильно эстетическое начало. Это иногда пошлая, но сильная, соблазнительная штука, — сказал Шелль, подумав и о себе, и даже об Эдде. — Его душа «ищет красоты», и притом не иначе как «грандиозной». Странно. Все эстеты, которых