— Гениальные! Но вы считали бы семейным позором, если б ваш племянник стал каким-нибудь жалким композитором, вроде Вагнера[141].
— Ты становишься хвастуном! — сказал полковник. Он знал, что Джим не страдает манией величия, а, напротив, совершенно в себе не уверен; просто усвоил странную манеру речи.
— Нет, я не хвастун. У меня всё зависит от настроения. Иногда я чувствую себя победителем и даже нахалом, вроде как барышня, выставляющая свою кандидатуру на звание Мисс Америка. А раз как-то на пароходе я увидел на дверях уборной надпись: «Gentlemen» и чуть не спросил себя, имею ли я право войти.
— Это уж, конечно, преувеличение в другую сторону, — сказал полковник, засмеявшись. — В том, что ты джентльмен, не может быть сомнения, но мы говорим не об этом. Молодых людей, играющих на рояле, очень много.
— Но как я играю! Я несравненный знаток! У меня даже есть музыкальный словарь Римана[142], в который я впрочем никогда не заглядываю, как большинство пианистов.
— Перестань шутить, я говорю очень серьёзно. Если б я думал, что из тебя может выйти Вагнер, я первый тебя благословил бы на музыкальную карьеру, — сказал полковник, не вполне искренно. — Но этого не видно. Ты просто «эстет» — довольно пустая порода людей. У тебя были способности и к литературе. Когда у человека слишком много разных способностей… — Полковник не докончил фразы, увидев огорчение племянника. — Как бы то ни было, ты записался в армию добровольцем и прекрасно сделал. Назло тебе война закончилась как раз тогда, когда кончилась твоя военная подготовка. Но если б ты попал на войну, ты был бы очень разочарован. Война могла быть поэтической в былые времена. Теперь в ней ничего поэтического нет. А новая война была бы просто бойня. Романтики не будет уже потому, что впервые в истории гражданское население будет подвергаться ещё большей опасности, чем армия. Тебе никак не удастся рисоваться перед нью-йоркскими барышнями: барышень будет убито больше, чем офицеров.
— Особенно, чем штабных. С тех пор, как существуют аэропланы, между штабами установилось молчаливое соглашение: Фош[143] не бросал бомб на Гинденбурга[144], а Гинденбург на Фоша; немцы в Африке не старались убить Монтгомери[145], а англичане не пытались убить Роммеля[146]. Это было бы не элегантно.
— Едва ли не единственный род военной службы, где ещё сохранилась романтика, это мой: разведка.
— Отчего же вы меня туда не отдали?
— Не скрою, у меня были колебания. Ты не очень подходящий человек для этого дела. Так ты недоволен работой в Public Information? Что ты собственно там теперь делаешь?
— У меня очень много работы. Прежде всего мне нужно было заучить, какие именно державы входят в Северо-Атлантический союз!
— Да это всякий знает.
— Едва ли знает сто человек на земле. Попробуйте перечислить, дядя.
— Соединённые Штаты, Англия, Франция, Италия, Греция, Турция, Бельгия, Голландия, Дания, Канада… Норвегия… Исландия…
— Браво! Но это только двенадцать, — сказал лейтенант, загибавший пальцы во время подсчёта. — А ещё две?
— Странно: не могу сейчас вспомнить.
— Вы забыли Португалию!
— Да, правда.
И Люксембург! Вы забыли Люксембург с его мощной армией!
— А что ты изучил ещё?
— Помилуйте, а имена! И какие имена! Знаете ли вы, как зовут представителя Голландии? Его зовут Алидиус Вармольдус Ламбертус Тиарда ван Штарненборг Станхувер! Попробуйте повторить! И ещё хорошо, если я произношу правильно.
Alidius Tjarda van Starkenborgh Stachouwer
— Вижу, что делами тебя не переобременяют. Думаю, что и продвижение твоё по службе будет медленным. Это тебя не слишком огорчает?
— Огорчает, но не слишком.
— Я знаю, ты не честолюбив. Или вернее ты сам не знаешь, честолюбив ты или нет. Думаешь ли ты когда-либо вообще о своём будущем: не о нынешнем дне и не о завтрашнем, а о будущем?
— Думаю, — ответил Джим. Хотя сказал он это с чувством обиды за то, что дядя так мало его понимает, уверенности в его тоне не было.
— А по-моему, ты никогда и вопроса себе не задаешь: «Чего я хочу? что я умею делать? что я буду делать в жизни?» Ты умён, я не сказал бы даже, что ты не умеешь думать: ты просто не пробовал.
— Это было бы очень грустно, если б было так. Но это не так. Я думаю очень много.
— Быть может, только тогда, когда ты говоришь. Такие люди есть. Если б я спросил тебя, о чём ты думаешь, ты не мог бы ответить. Мой милый, ты, к несчастью, усвоил себе странное, не то шутливое, не то ироническое, отношение к жизни: надо, мол, проводить её по возможности веселее, а серьёзного ничего на свете нет. Серьёзное на свете есть.
— Вы преувеличиваете, — сказал Джим. «Может быть, дядя говорит и правду, но странно, что говорит это именно он. Человек, прослуживший всю жизнь в разведке, не должен был бы впадать в тон Эмерсона[147]», — подумал он. — Вы очень преувеличиваете. Я думаю много, и не тогда, когда я говорю, а гораздо больше дома, один, за роялем, за письменным столом. Если же вы хотели, чтобы я стал «серьёзнее», то, повторяю, зачем вы меня определили в самый пустой отдел в Роканкуре?
— Тебя не хотели брать в другие отделы. А я думал, что тебе будет полезно увидеть Европу, усовершенствоваться во французском языке…
— Я говорю по-французски гораздо лучше, чем Айк, или Уинни, или герцог Виндзорский[148]. Их и понять нельзя, когда они по радио произносят несколько будто бы французских фраз. А я и арго знаю, как парижанин.
— Смотри, как бы у тебя шутливое хвастовство не перешло в настоящее, это бывает. Ты действительно получил хорошее воспитание, я для этого ничего не жалел. Ты знаешь и то, что ты мой единственный наследник. Только, пожалуйста, не желай мне скорейшей смерти, — пошутил полковник. — Тем более, что если б тебе и теперь понадобились деньги, я охотно дал бы тебе аванс под наследство. Конечно, при условии, что эти деньги будут тебе нужны для чего-либо дельного. Тогда напиши мне.
— От души благодарю, приятно слышать. Вы и всегда меня баловали, дядя, и я этого не заслуживаю. О чём же вы хотели со мной говорить?
Полковник ещё немного помолчал.
— Хотел ли бы ты работать в том же ведомстве, что я?
— Вот оно что! Вы хотите взять меня к себе?
— Не «к себе». Я просто хочу дать тебе одно поручение. Ты пока остался бы на своей должности.
— Разве это можно?
— Это делается. Ты будешь временно отчислен от своей работы и поставлен на другую. А там будет видно. Я сегодня испросил на это согласие генерала. Он тебя не знает.
— Я представлялся ему два раза!
— Ему представляется много людей, он вас всех знать не может. Он помнил только, что у меня здесь есть племянник. Собственно в том, что я заговорил с ним о тебе, было некоторое нарушение порядка. Но мы с ним старые друзья. Я ему сказал, что мне нужно, и он дал согласие или, точнее, обещал закрыть глаза.
— Разве вы хотите поручить мне что-либо незаконное?
— Многие наши действия проходят несколько мимо правил. Тем не менее генерал отнёсся к делу благодушно. Спросил меня, хорош ли ты собой.
— Дядя, скажите же ради Бога, в чём дело! Сюда замешаны женщины?
— У тебя даже глаза заблестели. Не женщины, а женщина.
— Красивая?
— Очень. Не торопись радоваться: она шпионка.
‒ Не томите меня, дядя! Что мне Гекуба, особенно Гекуба-шпионка?
— Она посылается сюда, чтобы узнать наши военные секреты. Прежде чем продолжать, я хочу, чтобы ты мне твёрдо обещал: всё это останется совершенной тайной.
— Клянусь моей жизнью! — сказал торжественно Джим и даже приподнял было руку.
Полковник поморщился.
— Ты сорвиголова и своей жизнью не очень дорожишь. Вместо клятв, дай мне просто честное слово американского офицера, что всё сказанное мною останется совершенным секретом.
— Разумеется, даю слово.
— Для поступления в наше ведомство тебе придётся пройти разные формальности, не стоит об этом пока и говорить. Сейчас вопрос только в одном пробном деле. Если ты исполнишь моё поручение хорошо, можно будет поговорить о твоём переходе к нам на службу. Это очень тяжёлая служба, но она интереснее твоей нынешней.
— Дядя, откуда же вы знаете, что к нам сюда посылают красавицу?
— У нас не полагается спрашивать начальство о том, чего оно само не сообщает… Они тайно подсылают и в Соединённые Штаты своих агентов в большом числе…
— «Тайно»! Не могут же они испрашивать у вас на это разрешения. Это было бы, как если б во время войны одно правительство просило другое выдать визы для вторгающихся солдат!
— Ты сам говоришь: «во время войны». Холодная война действительно идёт, и мы тоже не можем действовать исключительно законными способами… Тебе пришлось бы вступить в связь с этой дамой — сказал наконец полковник.
Джим вытаращил глаза.
— Вот никогда не думал, что услышу такие слова от вас, дядя!.. Вы только что меня спрашивали, не собираюсь ли я жениться!
— Поэтому и спрашивал. Если б ты был влюблён, я тебе этого дела и не предложил бы.
— А если ваша шпионка мне не понравится? Что тогда?
— Глупый вопрос. Нет, в самом деле лучше останься в твоём ведомстве.
— Где же эта Гекуба? Как я с ней познакомлюсь?
— Я тебе сообщу её приметы, сообщу, где она живёт, в каком ресторане обедает. Лучше всего познакомиться с ней именно в ресторане. Остальное будет твоё дело. Ты должен будешь повезти её в Роканкур и показать ей, как журналистке, ту печь. Её показывают журналистам. Этой печью будешь заведовать ты, по крайней мере в течение нескольких дней. Затем ты в неё «влюбишься».