бросила ему дивный взгляд. Как будто он ждал большего.
За догарессой в двадцати гондолах следовал восторженный народ: были все «ремесла». Люди пели, играла музыка. На подъезде дворца Эдду встретил дож в длинной, раззолоченной мантии, в короне, с мечом. Над ним держали золотой зонтик. Эдда взглянула на корону дожа и ахнула: «Миллионы!.. Теперь будет хам, если не подарит мне мою!» Рамон жестом Дандоло[293] или Марино Фальери[294] протянул ей руку и поцеловал её, хотя это было нелегко при двух коронах. Из всех окон дворца неслись бурные рукоплескания и восторженные крики. Впрочем, кто-то закричал: «Эввива Ленин![295]» Оркестр играл марш из «Аиды». Процессия выстроилась и двинулась вверх по лестнице. Народ орал все восторженнее. Уже с полчаса лилось рекой шампанское. Теперь с балкона бельэтажа дож и догаресса должны были бросать народу монеты. Это очень не понравилось Эдде.
— Не надо… Право, не надо… Всё равно будут падать в воду, — говорила она дожу. Но оркестр и рукоплескания заглушали её слова.
Она дала билет и Джиму.
Он никого не знал в толпе, бродил по залам и пил шампанское. В зале Тьеполо он обратил внимание на молоденькую даму или барышню, робко державшуюся за «трельяжем». «Очень мила. Как она сюда попала?» К даме на минуту подошёл гигант-телохранитель, поговорил с ней, весело улыбаясь, кивнул ласково головой и отправился опять на свой пост. Дама просияла при его появлении. Затем улыбка с её лица стерлась.
Из-за обязанностей телохранителя Шелль почти не встречал Наташу на празднике. Она издали видела, как он прошёл по залу, видела собственно только его возвышавшуюся над трельяжами голову. «Так в кинематографе и ног да показывают не всего человека, а, например, его ноги. Это даже всегда страшно, кажется, что он преступник… Прежде становилось светлее, когда он входил в комнату. А теперь? Неужели я люблю его меньше? Конечно, нет! Хороша бы я была без него! Всё-таки он мог бы подойти ко мне, ведь я здесь одна и никого не знаю… Господи, зачем этот праздник, где половина людей пьяна, а другая делает вид, будто очень весело. Хоть бы скорее эта комедия кончилась! Он сказал: «Уедем на следующий день». «Давно пора!» — думала Наташа.
«Верно, её муж, — огорченно сказал себе Джим. — Хорошо бы с ней познакомиться, но кто меня представит?»
Громкоговоритель на трёх языках объявил, что наверху в третьем этаже сейчас начнётся спектакль марионеток. Часть публики отхлынула от столов буфета. Дама вздохнула и тоже пошла наверх. Джим нерешительно последовал за ней. Отовсюду доносилась музыка. « …Di te, Venezia, Е il simbol vero[296]», — пел тенор. «Прекрасно поет», — думал Джим. Ему полагалось бы испытывать отвращение от всего, что происходило во дворце. Но по-настоящему ему тут была противна только Эдда, очевидно продавшаяся этому богачу. Он видел, как она сидела на троне, и издали поклонился ей. Догаресса величественно кивнула ему головой и с ласковой улыбкой заговорила с дожем. «Если б и не была шпионкой, — просто неправдоподобно антипатична! А дня три мне почти нравилась!»
Переполненный длинный зал кукольного театра со многими рядами стульев был ярко освещён. Впереди разместилась «элита», а в задних рядах народ, — размещение произошло естественно, само собой. Занавес ещё не был поднят. Впереди его на эстраде стоял кукольник, пожилой представительный итальянец во фраке и в белой мантии. Он на не очень правильном французском языке, но в совершенстве передавая все интонации французской речи, рассказывал историю марионеток. Джим окинул зал взглядом и сел с края у двери. «Куда же она делась?» — спросил он себя и увидел её там, где сначала и не искал: она сидела с простыми людьми, в последнем ряду и слушала очень внимательно. Прислушался и Джим. Вдруг человек на эстраде заговорил так же хорошо по-английски и женским голосом. Публика не сразу поняла. Послышался смех. Теперь кукольник рассказывал содержание пьесы. Она была о роялистах, заговорщиках и шпионах в пору французской революции. По его словам, среди полишинелей тогда были роялисты, заговорщики, шпионы и многие из них были казнены.
«Вот бы у меня была такая жена! Теперь и дело есть в жизни! — думал Джим, с новой радостью вспомнив о Монтеверде. — Любовь и труд, интересный труд, больше ничего не надо. На военной службе я всё же останусь, нельзя в двадцать шесть лет жить на деньги дяди. Бедный дядя! Он думает, что провёл мудрую жизнь! Ну что ж, я его переубедить не могу, как он не может переубедить меня. Это не мешает ему быть прекрасным человеком. И что бы ни говорили мизантропы, на свете преобладают хорошие люди, во всех есть хорошее, может быть и в Эдде… Я не хочу никому мешать, пусть только и мне не мешают… Не буду композитором, так буду историком музыки. И женюсь — вот на такой, как эта! — думал он, почти влюблённо глядя на даму в последнем ряду. — Я не знаю, кто она, но я хотел бы, чтобы меня полюбила такая!»
Кукольник кончил, поклонился публике и взбежал по лесенке на свою закрытую вышку, откуда он управлял сетью проволок. Свет в зале погас. Невидимый оркестр заиграл что-то старинное, — и неизвестное Джиму, и как будто ему теперь знакомое. «Право, похоже на балет Монтеверде!» Занавес поднялся.
Часам к десяти дисциплина во дворце ослабла. Снизу доносился радостный гул. Весело было и в бельэтаже. Дож и догаресса покинули троны. Рамон переходил из залы в залу, приветливо отвечал жестами на восторженные приветствия и приказывал лакеям откупоривать все новые бутылки. Отдельно от него, с хозяйски-королевским видом, поддерживая левой рукой шлейф, гуляла догаресса. Ей тоже что-то кричали. Она посылала толпе воздушные поцелуи, останавливалась у каждого стола и выпивала полный бокал. Голова у неё кружилась. Останавливалась и перед зеркалами; каждое говорило ей, что она прекраснейшая из женщин.
В одной из зал ей попался Шелль. Несмотря на то, что она была так счастлива, лицо у Эдды чуть дёрнулось от злобы. Повелительным жестом догарессы она показала ему, что хочет с ним поговорить. «Ничего не поделаешь. Всё равно завтра уезжаем… Наташа наверху», — подумал он. Один из салонов не был отведен под праздник. Он почтительно повёл туда догарессу. Они сели в кресла.
— Ты великолепна, дитя моё, — сказал он. — Я лучшей догарессы никогда в жизни не встречал!
— Ты тоже великолепен. Но ты подлец из подлецов! — ответила она. Шелль поднял брови.
— За что такая немилость, женщина великого гнева?
— Подлец из подлецов!.. Ты говорил, что я дура, да? Дэ как дубина, а как ахинея, да? Я и умом, и инстинктом почувствовала правду! Твой патрон мне сказал, что ты женат! И эту твою ободранную жену ты выдал мне за его любовницу! Всё-таки есть предел и бесстыдству, и вранью! Я чуть в обморок не упала, когда он меня спросил, знакома ли я с твоей женой!
— «Чуть» не считается, — сказал Шелль. — Тебе было бы и очень невыгодно падать в обморок. «По понятным причинам», как пишут литераторы.
— Если я не упала, то только потому, что ты мне давно опротивел! Но я скажу ему все!
— И то скажешь, кохана, что ты советская шпионка?
На это она не сразу нашла ответ.
— Ты ещё, по-видимому, и шантажист, в дополнение к другим твоим достоинствам?.. Я оболью её царской водкой!
— Ты всех коварных соперниц обливаешь царской водкой. Это не принято: надо обливать серной кислотой. Всё же не советую, — сказал он, и глаза у него стали злыми и жестокими. Эдда испугалась. — Я имею основания думать, что царская водка потом попала бы на твоё собственное личико. Будем говорить серьёзно. Ну да, я женился, что же из этого? Это было моё право: я ещё в Берлине заметил, что я тебе опротивел. Это мне причинило тяжкие душевные мучения. И ещё больше то, что ты сошлась с молодым американцем. Тебе всё можно, да?
— Кто она такая? Он называл её «Натали». Ты был на ней женат ещё в Берлине?
— Нет. Ты отлично знаешь, что я любил тебя и одну тебя. Пока ты меня не бросила… Ты величественна, как Хо Ши Мин. Имя Хо Ши Мин значит: «Тот, кто сверкает».
— Как мне надоели твои глупые шутки!.. Меня никто не бросал! Я бросила и двух своих мужей. Один, как ты знаешь, был законный, настоящий, а другой почти настоящий.
— Я думал, почти настоящих было больше?
— Х-хам!.. Чем же ты занимался после того, как я тебя бросила?
— Тем, что рвал на себе волосы. Оправившись же немного от потрясения, решил, что насильно мил не будешь. Я и хочу расстаться с тобой полюбовно. Согласись, что я тебя осчастливил. Без меня тебе было бы дожа не видать, как своих ушей. Он уже твой любовник или только станет им в ближайшие часы?
— Моя интимная жизнь тебя совершенно не касается… У него равнодушные чёрные глаза, я этого не люблю. Глаза должны быть огненные или стальные, как у тебя.
— У него глаза хорошие. Левый зрачок светлее правого.
— Этого я не заметила. Он не понимает, что такое настоящая любовь! Для него это, верно, то же самое, что хороший обед. Я сама люблю тонкие блюда и изысканные вина, но разве это то же самое! Разве из тонких блюд и изысканных вин можно сделать трагедию? Даже Джим лучше! Хотя для меня он слишком чист.
— А я?
— Ты тоже многого не понимаешь, но ты другое дело… Она русская? Просто, верно, какая-нибудь Наташка-горняшка?
— Моя интимная жизнь тебя совершенно не касается.
— Она здесь? Я её не видела. Даю голову на отсечение, что и она тебя бросит.
— Неужели даешь голову на отсечение? Нотариус такого соглашения не засвидетельствует.
— Напрасно ты мне не веришь. Во мне сидит колдунья!
— Сидит, но очень глупая… Постой! Что это? На твоей короне поддельные бриллианты заменены настоящими? Кинжал в грудь по самую рукоятку!
— Ты думаешь, он мне её подарит? — с беспокойством спросила Эдда.
— Это возможно. Если ты будешь хорошо себя вести, я посоветую ему подарить её тебе. Вообще он тебя озолотит. И ты этим будешь обязана всецело мне.