Он остановился у пролета и заглянул в другой мир. На площади стояли хорошо ему известные танки Т-34, грузовики с советскими солдатами и немецкими полицейскими. К воротам с той стороны подъехал открытый автомобиль. Из него вышел советский полковник.
Он тоже в течение всего утра получал сообщения с разных сторон Берлина. Распоряжения и от него зависели мало, этим ведали другие должностные лица. Тем не менее его ответственность была велика: он отвечал за действия иностранных агентов, отвечал даже в случае, если никаких действий не было, но признавалось необходимым, чтобы они были. Полковник пробовал себе говорить: «Семь бед, один ответ», однако понимал, что эта седьмая беда окончательно его погубит. Он вышел из своего служебного кабинета почти в отчаянии, тщательно скрывая его от подчинённых. Многие от него отворачивались. Слухи об его опале уже ходили в этом здании, хотя причины были толком никому неизвестны.
То, что происходило в Берлине, можно было назвать и «народным восстанием», и «уличными беспорядками». Он знал, что официально будут говорить о беспорядках, вызванных иностранными агентами. Предполагал, что беду наделало кукольное правительство восточной Германии. По распоряжению разных Ульбрихтов и Гротеволей, которых он уж совершенно презирал, была вдвое понижена заработная плата аристократии труда, называвшейся по-учёному квалифицированными рабочими. «Забавно, что эти олухи действовали «из демократизма»: они хотели, чтобы квалифицированные получали столько же, сколько неквалифицированные. Было бы в нынешней конъюнктуре демократичнее не понижать плату первым, а повысить её вторым. Так было и у наших: уравниловка по низшему уровню. Дорого обошлось и нашим, очень дорого платит Россия за все, что они делают! А немцам, верно, забыли сказать, или они решили проявить независимость, вдруг на этом сойдёт. Ан не сошло, будет крепкий нагоняй, если не что-либо гораздо хуже». В другое время полковник очень порадовался бы нагоняю Москвы её немецким лакеям. Но теперь ему было не до того. Помимо грозившей ему личной опасности, он, при своих менявшихся взглядах, испытывал и чувство, сходное с чувствами американского полковника: это был какой-то реванш немцев. У них восстание. «Но и у нас были восстания! — отвечал он себе. — И восстания, неизмеримо более кровопролитные, только их скрывали, и происходили они не в Берлине, на виду у всего мира, а в нашей никому не видной глуши. А эти свободолюбцы своего Гитлера приняли с полным удовольствием, им неприятен только иностранный деспотизм…»
Его самого удивляло, что он теперь ставил чуть не в заслугу немцам восстание против той власти, которой он служил. «Что ж делать, так оно и есть… Да, моя песенка спета. Буду сир, наг, гладен и хладен… Уж к этому делу меня пришьют наверное: не предупредил, не сообщил, не схватил иностранных агентов. Они ведь сами иногда начинают верить хоть части того, что сами же и выдумают. Не убью чёрного зайца! Мои наглыши будут в восторге… «Кури Хара сделал себе харакири», — вспомнил он глупую шутку, веселившую людей на Потсдамской конференции, когда покончил собой Кури Хара, японский посол в Анкаре. — «Чему быть, того не миновать… У каждого из нас есть мечта о чёрном зайце, а убивает своего один человек из ста».
Его автомобиль пронёсся по улицам, на которых не было стычек, и остановился у Бранденбургских ворот. Полковник ещё издали увидел другой флаги громадную толпу, собравшуюся на окраине того мира. Несмотря на свои новые мысли, он к ней чувствовал только злобу. «Глазеете, господа демократы, в бинокли смотрите? Ну и смотрите. Уж вас-то мне никак не жаль, слишком вы глупы!» — подумал он, выходя из автомобиля, и неторопливо направился к воротам. Он заглянул в пролет и узнал стоявшего прямо против него американского полковника.
С минуту они смотрели друг на друга. Хотели было отвернуться и не отвернулись. Подумали, не отдать ли честь, но не отдали. Да и значились в одном чине.
ПриложениеГлавы, восстановленные по рукописи
[XII]
— Ты спрашиваешь, почему я всё вспоминаю здесь о Тиберии? — спросил Шелль. — Как же не вспоминать о нём на Капри? Он главный благодетель острова. Если б он тут не жил две тысячи лет тому назад, если б не было этих страшных легенд, остров потерял бы половину своего интереса, и туристы сюда не приезжали бы. Его злодеяния кормят каприйцев. Потомки процветают из-за того, кого проклинали далёкие предки. Так, верно, когда-нибудь Лубянка будет кормить содержателей московских гостиниц… Кроме того, я прочёл здесь книги о Тиберии. Да и есть у меня сегодня особая причина, чтобы вспоминать о нём.
— Какая? — спросила Наташа. — Ты ешь, кажется, восьмой мандарин, да ещё глотаешь с косточками! Это вредно. Напрасно ты внизу купил их так много.
— Это последний, — рассеянно ответил он и подумал, что прежде никто не следил за его здоровьем. «Да, будет мелкобуржуазное существование». — Тебе неудобно сидеть на камне? Не устала? Мы сейчас пойдём вниз, обедать. В ресторане обещали первые мартовские омары… Жаль, что ты не хотела взять осла для подъема на эту гору. К дворцу Тиберия все ездят на ослах.
— Хороша я была бы на том ослике! А под тобой бедный ослик верно подломился бы!
— Почему? В Греции я часто ездил на ослах, там так ездят все.
«Так он жил и в Греции».
— И этот несчастный старичок шёл бы пешком рядом с нами?
— Так что же? Он привык.
«Чего-то ему не хватает», — подумала Наташа огорченно. «Бедный ослик», «несчастный старичок», «бедные косточки», — подумал Шелль с раздражением. У них был неудачный день. Он был в этот день настроен странно. Наташа это видела и была грустна. К его изумлению, она накануне плакала и старалась, чтобы он не заметил. Он и делал вид, будто не замечает. Ей самой было непонятно, почему она плачет. «От счастья? Кажется, от счастья не плачут. Я, по крайней мере… Впрочем, какое уж у меня было до сих пор счастье?.. И не сказал он того, что тогда хотел сказать. Не буду спрашивать… Просто издёргались нервы…»
— Сколько же в тебе веса!.. Ты знаешь, я как-то подумала, что если б ты был головой ниже ростом, то вся твоя жизнь сложилась бы, верно, иначе… Впрочем, я ведь так мало знаю о…
— Мне одна женщина когда-то сказала, что у меня лживо-значительный вид, — сказал он, смеясь, и поспешно вернулся к прежнему разговору. — Ты знаешь, с того обрыва, с Il Salto di Tiberio, после оргий Тиберий велел сбрасывать в море своих девиц и молодых людей и сам при этом присутствовал. Они разбивались насмерть, а если кто-либо внизу ещё дышал, судорожно ухватившись за скалу, то его добивали веслами или дубинками лодочники-убийцы, нарочно для этого приставленные.
— Я всему такому просто никогда верить не могу!
— А я, напротив, всегда всему такому верю.
— Разве народ стал бы это терпеть?
— Народ все терпит, это его специальность. Быть может, утешался там, что распевал какие-нибудь «Бублички». У Тиберия были войска, разведка, всемогущая полиция.
— Просто не могу тебе сказать, как я не люблю все эти полиции и разведки!
«Вот, вот, скажи ей правду! Разумеется, никогда!» — подумал Шелль.
Он уже сообщил полковнику № 1, что принимает его предложение и просил прислать две тысячи долларов. Просить аванс всегда бывало неприятно; это понижало его ранг. И твёрдо, почти твёрдо он решил, что в Москву все-таки не поедет. «Хоть лопну, а достану деньги для отдачи!» Но совершенно не знал, где достанет. Не знал даже, где искать.
— Быть может, и Тиберий их не любил, но этот деспот на старости лет стал особенно бояться покушений. Ты помнишь, как он кончил свои дни?
— Не «не помню», а просто не знаю. Я не знаю ни древней, ми средневековой истории. Люблю историю только с шестнадцатого века. Мне кажется, что до этого в мире были не люди, а какие-то звери… Хотя нехорошо так говорить.
— Какие были, такие и остались. У Тиберия всегда бывали политические фавориты, совершавшие вместе с ним всевозможные зверства. Затем, когда они приобретали уж слишком много власти или почему-либо возбуждали у него подозрения, или просто переставали ему нравиться, он приказывал их убить. Он был самым подозрительным из древних тиранов. Последним его фаворитом был Макрон, о котором известно очень мало. Об этом рассказывает Тацит в отрывке «Анналов», начинающемся словами: «Jam Tiberium corpus, jam viros…»[332]
— Ты знаешь и по-латыни! Он засмеялся.
— Нет, не знаю. Уезжая на Капри, я, естественно, захватил с собой Тацита и Светония, в изданиях, где на одной странице напечатан латинский текст, а на другой немецкий перевод. Эти несколько слов запомнил из оригинала — для эффекта.
— Разве для эффекта? По-моему, ты самый естественный из людей, — сказала Наташа не совсем уверенно. — Что же значат эти слова?
— Тацит говорит, что Тиберий в преклонном возрасте стал быстро слабеть. Но скрытность, подозрительность, хитрость у него остались прежние. Раболепство при нём было такое, какого мир с тех пор не видел, — до того, как появился он.
— Кто?
— Безошвили. Чизбиков. Давид. Иванович. Коба. Нижерадзе. Рябой. Сосело. Coco. Оганес. Вартанович. Тотомьянц. Васильев. Иосиф Виссарионович Сталин-Джугашвили, sympathiquement connu dans le monde[333].
— Разве это все его имена?
— Были ещё и другие. Всех не помню… И вот, наконец, пришла к Тиберию болезнь, настоящая болезнь, последняя болезнь. Он лишился сознания, лежал в забытьи. Лечивший его знаменитый врач Харикл счёл себя обязанным объявить главным сановникам, что часы императора сочтены. Радость была необычайная: он опротивел и тем, кого вывел в люди и осыпал милостями, все имели основания дрожать за свою шкуру, — сегодня любимец, а что будет завтра? Во дворце появился его торжествующий наследник Гай Юлий, перешедший в историю под прозвищем Калигулы. Макрон тоже сиял: рассчитывал, что при новом императоре будет править Римом, то есть миром. И вдруг из спальной прибежали люди: Тиберий пришёл в себя, говорит, что здоров, требует, чтобы подали обед. Ужас Калигулы: он не сомневался, что теперь вместо власти его ждёт казнь. Во дворце началась паника. Многие в смятении тотчас разбежались, другие делали вид, что ничего ни о чём не знают, третьи выражали притворный восторг по случаю выздоровления императора. Не растерялся только «бесстрашный Макрон», Macro intrepidus», называет его Тацит. Он бросился в спальную и там придушил подушкой престарелого Тиберия.