[87]. Шелль не всегда сразу и соображал, что она хочет сказать.
В уютно освещённой столовой людей было немного: большая семья у главного стола, ещё старик и старушка, все нисколько не страшные, хоть чужие. Миловидная горничная, очень похожая на хозяйку, усадила Наташу за отдельный столик, переменила бумажную скатерть, ласково улыбалась. Когда она пробегала с вазой мимо старого буфета, в нём звенела посуда, и в этом звоне было что-то уютное. Горничная подавала макароны, рыбу, мясо, все было необыкновенно вкусно. Спрашивала, что синьорина успела повидать, и узнав, что все «très beau[88]», «bellissimo[89]», и что синьорина никогда ничего прекраснее Капри не видела, предложила вторую порцию макарон. На столе стоял графинчик с вином. Это немного обеспокоило Наташу: не слишком ли дорого обойдётся? В России она никогда вина не пила; на подземном заводе была рада, когда доставала и не слишком грязную воду. За последние месяцы Шелль её немного приучил к шампанскому, к дорогим рейнским винам. Сначала показалось невкусным, — что только в этом находят люди? — но скоро понравилось; понравился не вкус, а лёгкое приятное кружение в голове. За их последним завтраком в Берлине Шелль сказал ей, что настоящее каприйское вино принадлежит к лучшим в мире и что его в ресторанах достать почти невозможно, а надо искать у старожилов, лучше не у виноделов. Наташа попробовала вино из графинчика: «Кажется, хорошо? Ведь они старожилы? Может быть, настоящее? Я его буду угощать, он мог бы приходить завтракать?»
Старик и старуха поднялись. «Кажется, надо им поклониться?» — подумала Наташа. Они ласково кивнули ей первые. «Значит, теперь можно и пора уйти, нельзя же злоупотреблять — подумала Наташа. — Они не платили, верно, тут ставят в счёт, тогда поставят и мне?» Она встала и прошла к выходу. В буфете опять что-то зазвенело. «Просто прелесть!»
В её комнате было холодно. В столовой была печь, другие же комнаты пансиона отапливались солнцем. Наташа хотела было разобрать и разложить вещи, но почувствовала большую усталость: «Это не от начала процесса, а оттого, что много ходила здесь, и от дороги». Лечь спать в девять часов было и совестно, и соблазнительно. Наташа всё же подняла крышку чемодана. Кроме учёных книг для работы. она взяла с собой из Берлина «Избранные сочинения Н. Г. Гарина-Михайловского[90]» в одном томе. Тетралогия этого писателя была одной из её любимых книг[91]. «Вот с ней и лягу! Ах, как хорошо!»
Она проделала над собой то, что называла «турецкими зверствами»: умылась с ног до головы холодной водой. «Есть же такие счастливцы, у которых всегда везде комнаты со своими ваннами, с проточным кипятком», — сказала она как-то Шеллю. «Есть, Наташа, есть, — ответил он, — и у тебя будут («он сказал: будут. Не намек ли, что женится?»). Но почему ты это самоистязание называешь турецкими зверствами? Турки очень добродушный народ. Естественнее говорить: «нацистские зверства». На это Наташа ничего не ответила: могла шутить о зверствах турок в далёкие времена, но зверства национал-социалистов видела вблизи сама, и о них упоминать в шутках было невозможно. «Кажется, будет лужа. Я не виновата, — думала она, ёжась от холода. — Но этот пол, верно, воды не пропускает? Не пожалуются ли внизу!» Однако теперь ни в какие неприятности не верила, не верила и что на неё пожалуются.
Затем она легла и закуталась по своей системе: не без труда вытащила концы розового одеяла, плотно засунутые между матрацем и деревом кровати, подвернула их под себя со всех сторон, так что образовалось какое-то подобие мешка; понемногу согрелась и простыня. «Вот уж сейчас на четверть хорошо… Наполовину… Совсем хорошо… Теперь можно и почитать». Книга была большая, довольно тяжёлая, держать её в руках было неудобно, да и не хотелось вынимать из тёплого мешка руки. Наташа поставила книгу углом, на постель рядом с мешком.
Тёма Карташев целовал Одарку и делал ей предложение: «Одарка, хочешь быть моей женой?» — «Пустыть, панычику…» — «(Можно тебя ещё раз поцеловать?» — «Ой, боюсь, панычику». Непутевый Тёма был любимцем Наташи: когда она в первый раз читала тетралогию, плакала оттого, что он студентом заболел страшной болезнью. «Как же он мог после этого жениться!..» Но теперь Тёма ещё был чист и здоров. Читать книгу было неудобно, и, чтобы перелистывать страницы, всё равно пришлось бы вытаскивать хоть одну руку из-под одеяла. «Наташа, хочешь быть моей женой?.. — Приезжает послезавтра…»
Глаза у неё слипались, но она по опыту знала, что и при этом можно не заснуть. «Бывает, что вдруг точно электрический разряд, и ничего от сна не остаётся. Надо улучить момент, когда можно заснуть, а упустишь — сорвёшь сон. Так и в жизни: только один момент пропустишь — кончено… Где же и сделать предложение, как не на этом волшебном Капри? В Берлине у него просто и времени не было: не за обедом же между двумя блюдами?.. Зачем он так много пьёт?.. А ещё любят ли мужчины, когда у кого этот… инфириорити?» — тревожно спросила себя она, задумалась и чуть не сорвала сон. Была совершенно — почти совершенно — убеждена, что её любить не за что.
VI
Спала она как убитая и проснулась в восьмом часу. Комната была залита светом. Наташа тотчас освободилась из мешка; упала книга, так и простоявшая на кровати всю ночь. С вечера не опустила штор, теперь отворила окно. «Ах, этот воздух! Тут и в одной рубашке не простудишься… Насморк был бы совсем некстати, если бы не прошёл до его приезда!..» В саду неизвестные ей цветы и деревья были очаровательны. «Вон там будем с ним сидеть, когда он будет приходить ко мне». Тишина была необыкновенная, такой нигде не было. Не сразу решилась позвонить: слишком рано. Решила подождать до восьми. Но со стороны кухни послышался весёлый женский голос, кто-то так же весело откликнулся, стало ещё веселее и Наташе. Она позвонила, — робко, еле надавила на пуговку.
Та же миловидная горничная пожелала доброго утра, спросила, как спала синьорина и что ей подать к завтраку; затем, очень скоро, принесла кофе, масло, две булочки, стакан холодной воды. Шелль говорил Наташе, что на Капри питьевая вода редкость: её привозят из Неаполя. «Значит, довольны мною! Верно, она дочь хозяйки или племянница, что ли?» Охотно поговорила бы и с горничной, — особенно любила разговоры с простыми людьми, — но нельзя было по незнанию языка, да и кофе остыл бы, ей очень хотелось есть. Всё было опять прекрасно подано и необыкновенно вкусно. Кофе дали немного меньше, чем молока. Наташа любила крепкий и сладкий, сразу налила в чашку почти всё из кофейника, выпила с наслаждением, затем вылила в чашку и весь остаток молока, только капнув остатками кофе. Не оставила ничего и от масла, и от хрустящих булочек. «Просто совестно!» В Берлине в ресторанах ей всегда тоже бывало за что-либо совестно перед прислугой, это очень смешило Шелля. Он увозил её в далёкие от центра рестораны, а то и в загородные, хотя там зимой было мало публики, — это была, по-видимому, одна из его многочисленных причуд; и не любил ходить пешком, тотчас садился в автомобиль.
Она опять подошла к окну и жадно стала вдыхать воздух: «Какая прелесть! Может быть, и за десять дней здесь совсем, совсем поправлюсь!..» У забора на веревке висело бельё. Это тоже показалось ей необыкновенно живописным. Затем она с сожалением затворила окно и взялась за работу. В комоде было три ящика. Платья и бельё поместились. Но шляпы (взяла с собой обе) поместить было негде. Все её вещи были дешёвенькие. Только французские духи были очень дорогие: подарок Шелля. Наташа своей бедности нисколько не стыдилась, но и не гордилась ею, — это бывает не так часто.
Постели она не убирала, — надо же что-нибудь оставить и для горничной, а то ещё обидится. Но комнату убрала так хорошо, как, вероятно, эта комната никогда не убиралась. Вынула даже ящик из стола и вытряхнула пыль в корзину. Книги аккуратно разложила на столе. Сочетание книг у неё было самое странное. Были истории русской церкви митрополита Макария[92] и Голубинского[93], — с великой радостью нашла в Белграде эти редкие издания и даже заплатила недорого: антиквар не знал цены русским книгам. Было «Сказание о новоставшей ереси»[94], — Иосифа Волоцкого[95] она не любила, но это тоже был полезнейший труд для первой диссертации. Были и советские книги, брошюры, исторические журналы: антиквар смотрел на неё с некоторым удивлением, когда она всё это отбирала. Она даже сочла нужным объяснить ему, в чём дело. Основная её диссертация была «О первых проявлениях русского социализма в писаниях нестяжателей[96]». Эту тему она выбрала сама, профессор согласился, хотя и не очень охотно. Вторую же, дополнительную и обязательную, работу о Ленине ей предложил факультет. Эту тему приняла не очень охотно она. Как почти всё в Югославии, университет был странным образом и коммунистическим, и антикоммунистическим. Люди объясняли это не очень понятно, как будто скороговоркой.
В десять часов в дверь постучали и вошёл сам хозяин пансиона. Наташа встала, — привыкла к этому на подземном заводе и всё не могла отделаться от страха перед мужчинами, имевшими какое-то звание. Оказалось, хозяин пришёл справиться, всем ли синьорина довольна и будет ли она у них и завтракать, и обедать. Так дешевле, и он ей это очень советует, но у них существует и полупансион; его жена не совсем поняла синьорину, и он желал бы знать окончательное решение синьорины. Наташа с жаром ответила, что, конечно, будет и обедать, и завтра