[237], теперь всё в мире fifty-fifty, даже существование земли… Послушайте, если вы умрёте здесь, что будет с обеими панацеями? Бумаги бросят в корзину. Допустим, вы сделаете надпись, что они очень важны. Тогда папка попадёт на Лубянку. В лучшем случае бумаги передадут на рассмотрение какому-нибудь их учёному, любимчику, надёжному прохвосту. Он либо признает ваше открытие не имеющим никакой ценности, либо выдаст его за своё. Вернее, он сделает то и другое: сначала объявит, что бумаги вздор, а через некоторое время сообщит о своём головокружительном открытии. Быть может, советское правительство и будет знать правду, но оно поддержит версию любимчика: гораздо лучше, чтобы автором великого открытия был коммунист, чем сидевший в тюрьме белобандит. Он объявит, что он сделал своё открытие под руководством Иосифа Виссарионовича. И на вечные времена автором будет он… Видите, у вас даже лицо задёргалось. Возможно и другое: ваших бумаг никому не покажут и на них просто не обратят внимания: какое уж там открытие мог сделать жалкий лаборант, неудачник, которого на службе держали из милости! На Лубянке ничего никогда не уничтожают, всё может пригодиться, бумаги так и будут лежать. Допустим, большевики падут через десять или двадцать лет. Перед гибелью они, наверное, всё сожгут, к великой радости бесчисленных сексотов. А если даже не сожгут, то для разбора понадобятся столетия. Знаете ли вы, что во Франции до сих пор разобрана только часть архивов, оставшихся от Великой революции[238]? Кроме того, разбирать архивы будут люди, ничего в биологии не понимающие. Можно ли предположить, чтобы они наткнулись именно на ваше досье из лежащих там миллионов? Можно ли предположить, чтобы они заинтересовались делом никому неизвестного лаборанта, умершего в тюрьме от рака простаты? Чтобы они прочли и оценили полуистлевшую учёную записку? Нет, не обманывайте себя: ваше имя останется совершенно неизвестным. Награды, почести, слава достанутся вору. Он станет знаменит и его, разумеется, пощадят в день расправы, если будет такой день. Он немедленно перекрасится, как все, и будет «наша русская гордость»… Не отдавайте бумаг Макронам! Отдайте их мне, и вы будете благодетелем человечества! Клянусь честью, что мы поступим иначе! Конечно, вы вправе не верить чести секретного агента, но подумайте, зачем нам обманывать? Если б даже нашёлся у нас такой подлец-учёный, то ведь мы-то будем знать, откуда пришло открытие. Мы отдадим бумаги на рассмотрение компетентной комиссии, она будет убеждена, что автор на свободе и находится где-то в западных странах, мы и имени вашего не назовем, пока не узнаем, что вас больше нет в живых. О, тогда мы назовем ваше имя! Мы разгласим его на весь мир! Это будет соответствовать и нашим интересам, это будет наш реванш за Фукса[239], за Понтекорво[240], за стольких других. Открытие гениального русского учёного досталось нам! Они его не использовали. Для этого, верно, вы и понадобились американцам. После войны вы вернётесь… Да, будет война! Москва найдёт повод. Всегда можно найти повод. У вас нет выбора, гражданин Майков. Вы человек обреченный, это судьба трёх или четырёх гениальных людей, которые, быть может, теперь существуют в вашей несчастной, забытой Богом стране!.. А если не хотите лететь, то кончайте с собой немедленно! За вами придут сегодня же ночью. Проваливайте в лучший мир! А то бежим, аэроплан ждёт на улице.
— Аэроплан ждёт на улице.
— Да, да, без аэродрома. Послушайте, вы увидите Капри! Солнце светится в зелёной воде моря. Вы помните эту воду? Вы увидите Венецию, мы проведём ночь на Пиацца-Сан-Марко[241]!.. Вы увидите Наташу! Наташу де Палуа!.. Бежим…
… Это под нами Красная площадь! Слышите траурный марш? Это его хоронят! Это бьют часы на башне Кремля. Гудят гудки фабрик, заводов, пароходов, паровозов. Играют траурный марш. Склоняются победные знамёна над прахом величайшего полководца всех времён. Маршалы на алых бархатных подушках несут ордена и медали. И как все врут, как чудовищно все врут! Маршалы и паровозы! Кто это говорит речь? Это дофин[242], Бериа, Тиберий-Бериа. Он в пиджачке! Дофин, дофин, в этой стране нельзя править в штатском платье! Дофин, дофин, рядом с тобой другие дофины, убей их поскорее, а то они убьют тебя… Прощай, Москва! За нами погоня. Не бойтесь, гражданин Майков. В Европе нет лётчика лучше меня, они нас не собьют!.. Играют тарантеллу! Да, вся моя жизнь тарантелла…
… Аэроплан опустился на Капри. «И как хорошо прошёл по каменным лестницам, ничего не случилось… Сколько же я летел? Почему началась война? Из-за меня? Так быстро? Нет, слишком незначительный повод… Надо сейчас же купить газеты… Где же папка? Сейчас снестись с полковником… Поздно, если началась война… Но заплатить он должен!..»
Шелль, широко раскрыв глаза, дрожал под одеялом на кровати. Бред уже кончался. «Ведь я с ним говорил! Я видел похороны… Неужто всё было бредом! Не может быть… Но ведь это играют тарантеллу!»
Только минуты через две он пришёл в себя. «Это у соседа играют… Неужто там танцевали до утра? Да, это так, всё было ерундой! Никого я не вывез… И не поеду, ни за что не поеду в эту страшную страну».
Он встал и подошёл к окну. Солнце уже всходило. «Море, сады… Всё пройдёт, это останется!»
XIII
XIV
………………………………………………………….
XV
У Эдды было намечено два варианта. По первому она искусно похищала у Джима секретные документы, отдавала их для фотографирования (ей было указано, куда надо отдать), он оставался чист, и всё было в совершенном порядке. Трудность была в том, как похитить. Эдда долго ломала голову и ничего не могла придумать. «Ведь он прямо со службы увозит их в печь? Мой картёжник, верно, придумал бы план. Запросить советского полковника? Но он такой хам, так сухо со мной разговаривал! И это значило бы погубить свой престиж: «Познакомиться ты с ним познакомилась, а больше ничего сама выдумать не можешь!» Она уже послала полковнику указанными ей путями своё первое победное донесение. Тщательно его зашифровала, ей для этого был дан толстый словарь: надо было каждое слово обозначать страницей и порядком слова на странице. Зашифровка заняла у неё часа два; она работала с ужасом и с наслаждением, заперев на ключ дверь своего номера.
Второй вариант был гораздо более драматический: следовало совратить Джима. В подробностях обдумала: «Вино, очень много вина. Затем оргия!?» — на тему оргии уже задумала поэму, где говорилось о страстных лобзаниях и безумных объятиях — перечеркнула: страстные объятия и безумные лобзания. Была замечательная аллитерация и совершенно новая рифма: «поблёкла» и «Софокла»[243]. «Потом сказать Джиму всё: я шпионка! Мне поручили тебя выслеживать и через тебя узнать тайны Роканкура! Шпионкой же я стала никак не ради денег, а по убеждению: у коммунистов правда, они спасают мир от ужасов новой войны, надо им служить! Но со мной случилось несчастье: я вдруг безумно в тебя влюбилась! Теперь реши всё сам! Если хочешь, убей меня! Если хочешь, сообщи твоему начальству, и меня казнят! Но если ты меня любишь, порви с твоим прошлым, стань моим единомышленником, будем работать вместе!..»
Этот вариант умилял её до слез. Впрочем, и у него были серьёзные недостатки. Джим говорил, что безумно в неё влюблён, да это было и совершенно очевидно. Всё же она не была уверена в том, как он поступит. «Быть может, в самом деле тут же меня убьёт! Хотя это маловероятно. И как же он меня убьёт? Звонок — над кроватью. Если он схватит меня за горло, я зазвоню, дверь оставлю отворённой… Нет, он поднимется на постели — и уйдёт. Тогда я тотчас улечу в Германию. Виза есть, деньги есть. Если даже он такой подлец, что пойдёт доносить ночью, — нет, ночью нельзя, некому, подождёт до утра, — то во всяком случае я улечу вовремя. Денег полковник тогда больше давать не будет, но и я ему остатка не верну. Буду в Берлине ждать картёжника. Если же Джим согласится — не может не согласиться, он так в меня влюблён! — то всё будет чудно. Мы доставим документы, получим деньги и уедем в Италию». Тут, правда, было новое осложнение: она очень рада была поехать в Италию с Джимом, но не хотела надолго расставаться с Шеллем: «Оставишь его без надзора — ищи ветра в поле»…
Как бы дело ни сложилось, несомненно была налицо игра жизнью, — то самое, что ей больше всего нравилось в литературе и кинематографе. Решила ещё немного подумать. Назначила дату для оргии, на случай второго варианта: 13 марта, это была пятница[244], — совпадение тяжёлого числа с тяжёлым днём, — она бросала вызов судьбе. «Так ему и скажу: «J’ai lancé un défi á la destinée[245]», по-английски это выходит хуже…» Долго с наслаждением всё себе представляла: он рыдал, затем падал перед ней на колени и клялся ей порвать со своим народом, со своими родителями, с братьями, — «теперь у меня только ты!» Затем они опять пили шампанское и она читала ему стихи. Затем они отправлялись в Венецию и вечером, при луне, обнявшись, плыли на гондоле… «Gentille gondoliére, — dit le pécheurepris, — je cede a ta prière, — mais guelen sera le prix?..»[246]
Осуществился именно второй вариант, лишь с самым незначительным отклонением от выработанной программы. Шампанского Эдда не купила: слишком радостное вино, к такому случаю не подходит, да и где же заморозить ночью? Заменила его бутылкой коньяку. Так выходило и дешевле — полковник дал ей не очень много денег. Между тем расходы были большие. Она купила для оргии ночную рубашку из чёрного крепдешина с чёрными же кружевами, длинную, в талию, похожую на платье, trés tr