— Быть может, вы видели его фотографию в газетах. Он сказочно богатый человек, — сказал с улыбкой управляющий и назвал длинную тройную фамилию. — Хочет купить здесь дворец и устроить какой-то грандиозный праздник. Миллиардер!
— Миллиардеров в долларах нигде больше нет, а миллиард лир это меньше двух миллионов долларов, — пренебрежительно сказал Шелль. «Кажется, земля! Близко земля!» — подумал он и прошёл в бар. Филиппинец сидел, развалившись в кресле, и курил. Вид у него был угрюмый. Шелль занял соседний столик.
— Какой прекрасный вечер! — по-испански сказал он. Человек с тройной фамилией оживился.
— Вы испанец?
— Аргентинец, — ответил Шелль и представился. Брюнет назвал свою фамилию.
— С вами можно хоть говорить по-испански. В этом отеле никто не понимает!
— Я видел, что управляющий вас плохо понимал. Если могу быть вам полезен, я к вашим услугам.
— У нас на Филиппинах все стараются говорить теперь по-английски. А я вот рад, что не говорю. Не хочу подлаживаться под янки.
— Это правильно. Так вам не нравится гостиница?
Филиппинец вздохнул.
— Отчего не нравится? Вероятно, она очень хороша. Говорят, это историческое здание. Должно быть, замечательный стиль? Я ничего в стилях не понимаю, как громадное большинство людей. Но они делают вид, будто понимают, а я вида не делаю, хотя это очень легко. У меня в Севилье есть собственный исторический дворец, все им восхищаются, кроме меня. Не люблю этой европейской погони за стариной. Надо жить новым и по-новому. В Маниле я выстроил себе дом, в нём семнадцать спален, и каждая спальня с ванной, и не стоячей, а вделанной в пол. А здесь у меня номер из четырёх комнат, но ванная только одна… Вы уже, очевидно, решили, что я парвеню[255]? И действительно, я парвеню, только откровенный. Я богат и сознаю свои обязанности перед обществом. А вот европейские богачи подделываются под герцогов и никакой пользы обществу не приносят… Впрочем, Венеция прекрасный город. Она ни на что другое не похожа. Я это люблю. Я собираюсь купить палаццо на Большом канале.
— Это прекрасное помещение капитала, — сказал Шелль. — Недвижимое имущество везде повышается в цене. Знаю по собственному опыту. Я после войны купил себе в Париже небольшой особняк за восемь миллионов франков, а теперь он стоит двадцать пять или тридцать.
— Мне не нужно помещение капитала. Просто я хочу иметь дворец и в Венеции. Буду иногда сюда приезжать. Кроме того, я хочу устроить тут грандиозный идейный праздник и пригласить самых известных людей мира. Богатый человек должен сознавать свои обязанности перед обществом!
— Разумеется. Очень интересная идея.
— Я решил назвать мой праздник Праздником Красоты. Это хорошо будет звучать на иностранных языках?
— Отлично.
— По-моему, Венеция подходящее место. Для этого нужен дворец. Но какой купить?
Шелль назвал наудачу несколько дворцов.
— Я, конечно, не знаю, какие из них продаются. Я здесь ничего не покупаю. Праздник на сколько гостей?
— На три тысячи.
— Тогда палаццо Дездемоны был бы недостаточно велик.
— Какой Дездемоны?
— Это одна местная знаменитость. Палаццо Вендрамин[256] уж подошёл бы лучше. В нём умер Рихард Вагнер. Помните, известный немецкий композитор.
— Помню. А вы знаете все здешние дворцы?
— Я знаю в Венеции каждый камень, знаю историю города, его старину, всё. Приезжал сюда сто раз. Теперь приехал отдохнуть с женой, я только что женился.
— Вот как? Я не женат. Вы намерены долго здесь пробыть?
— Ещё не знаю. Я свои дела ликвидировал. Просто стараюсь жить возможно приятнее. Если жене здесь понравится, то пробудем месяц или даже больше.
— Это очень приятно слышать. Быть может, даже… Так вы знаете и историю Венеции?
Шелль заговорил о Венеции восемнадцатого века, о праздниках, устраивавшихся дожами[257]. Филиппинец слушал его с интересом.
Когда Наташа в десять часов вошла в бар, они играли в карты.
— Встретил старого знакомого, — весело сказал ей Шелль. — К сожалению, он говорит только по-испански, я буду переводчиком.
Он представил жене богача. Тот сказал что-то необыкновенно лестное и цветистое. Шелль счёл возможным перевести сокращённо. Всё же, как показалось Шеллю, вид у филиппинца стал и несколько настороженный, как будто он опасался, что новая знакомая тотчас бросится в его объятия.
— Мне очень совестно: я обыграл вашего супруга на три тысячи лир. Пусть он мне простит, он играет плохо. А мне вдобавок всегда во всём везёт. Даже в игре.
— Настоящему человеку должно везти и в любви, и в картах. Иначе он не настоящий… Моя жена привыкла к тому, что я всегда проигрываю.
— Я тебя везде ищу, — сказала Наташа. Она была не очень рада встрече с новым человеком. «Слава Богу, что я по-испански не знаю, не надо разговаривать…» Она посидела внизу недолго и простилась, сославшись на усталость. Шелль ласково поцеловал ей руку, но не выразил желания подняться с ней.
— Я скоро приду, милая.
Пришёл он лишь часа через полтора. Она ждала его, скрывая огорчение и досаду. «Так и есть, ему уже со мной скучно! Не показать, что я сержусь… Это пустяки, никакого значения не имеет».
Шелль был очень весел.
— Приятный человек и забавный. Мы с ним встречались в Париже.
— Как его зовут? Кто он?
— Ты всё равно не запомнишь, у него тройная фамилия и пять или шесть имен, сам их не знаю: Хозе? Родриг? Рамир?
— Как же мне его называть? Дон Хозе? Или синьор Родриг?
— Вспомнил: он дон Рамон. Впрочем, можешь называть его и дон Хозе. Я ему скажу, что это из оперы Бетховена «Кармен»[258], написанной по роману Достоевского. Он сам себя называет парвеню, а я таких парвеню никогда не встречал. Им полагается хвастать, одеваться безвкусно, у них пальцы должны быть «унизаны дорогими перстнями», а он одет прекрасно, лишь немногим хуже меня…
— Вот и ты похвастал.
— В кои веки можно. И манеры у него совсем не как у купчины Мордогреева в старых романах, скорее уж как у князя Иллариона Буйтур-Хвалынского. «Охоч был богач Лазарь похвалятися», а он похваляется мало. Есть наивно-тщеславные люди, которых приводит в упоение любой успех, любая статья в газете, любая опубликованная их фотография. Это главная их радость в жизни, они тотчас думают, как этот успех возможно лучше использовать для продолжения. Он не таков, он всё принимает как естественно ему полагающееся. Во всяком случае он не «хам», как говорит одна моя знакомая дама. И забавно: он сам говорил, что ничего ни в каком искусстве не понимает, между тем в нём сильно эстетическое начало. Это иногда пошлая, но сильная, соблазнительная штука, — сказал Шелль, подумав и о себе, и даже об Эдде. — Его душа «ищет красоты», и притом не иначе как «грандиозной». Странно. Все эстеты, которых я знал, были физически плюгавые люди. А он, напротив, недурён собой. Разумеется, он мегаломан, но не личный, а, так сказать, «классовый». Он мне сказал, что только частное богатство может спасти мир. Не частная собственность, а именно всемогущее частное богатство! Оно должно, кажется, посрамить большевиков красотой. С необыкновенно значительным видом несёт вздор, смерть мухам. Но самое странное у него — глаза: задумчивые, грустные, если хочешь, даже прекрасные. А ещё говорят, что глаза зеркало души.
— Глаза как глаза.
— И представь себе, какая у него тут идейная затея.
Он рассказал о празднике, о том, что обещал помогать советами. Наташа слушала с неприятным чувством.
— Тогда, значит, мы здесь задержимся?
— Куда же нам спешить? Посидим немного в Венеции.
— Я хотела тебе сказать, — сказала Наташа, преодолевая неловкость. Глаза у неё стали испуганными. — Я в Берлине за пансион теперь не плачу, только за комнату, и заплатила за месяц вперёд. Хозяйка, конечно, знает, что я отдам. Но если мы ещё тут остаемся, то надо всё-таки ей послать деньги, а то она продаст мои вещи. Да и неловко перед ней. Я уже ей должна!
— Это ужасно! Ты известная мошенница!.. Не волнуйся, я завтра же переведу ей.
XVII
Очень скоро был куплен палаццо на Большом канале. В нём было всё, что полагалось: atrio[259], cortile[260], мозаичные полы, потолки, расписанные знаменитыми мастерами, камины из греческого мрамора, потускневшая позолота, бронза, старинные диваны, кресла, стулья, баулы[261]. Многое надо было чинить, ещё больше докупать. В магазинах Венеции стильная историческая мебель существовала в непостижимом количестве. Рамон был доволен палаццо, хотя предпочел бы купить Са d’Oro[262]. «Са d’Oro я вам купить не могу, попробуйте сами», — сказал Шелль.
Интересы продавцов никак не расходились с его интересами. Тем не менее он, не забывая себя, отстаивал своего доверителя и торговался. Сам иногда с усмешкой думал о своём необычном кодексе чести. Рамон ценами почти не интересовался и если иногда требовал и добивался скидки, то, как объяснял Шеллю, лишь для того, чтобы его не считали дураком. С него Шелль никакой комиссии не получал. Он и согласился ведать покупками лишь пo настойчивой просьбе филиппинца.
— Вы мне оказали услугу, вы тратите много времени и труда на покупки, а всякий труд должен оплачиваться, таково моё правило, — сказал дон Рамон с той силой в голосе, с какой он высказывал подобные мысли. — Я прошу вас назначить себе вознаграждение.
— Это было бы очень странно, — с достоинством ответил Шелль. — Я вам помогаю потому, что заинтересован вашей идеей Праздника Красоты и считаю её в высшей степени полезной. А деньги мне, слава Богу, не нужны.