— Это будет стоить довольно дорого. Думаю, что меньше чем за три тысячи долларов она не приедет.
— Предложите ей пять тысяч, но чтобы она была здесь!
На этот раз Шелль не счёл нужным обидеться. Независимость он уже проявил, а слишком часто раздражать Рамона было бы рискованно. И главное, цифра была приятной неожиданностью. Он и не думал брать себе комиссию с этих денег. Однако при такой оплате было легко навсегда освободиться от Эдды.
— Будет сделано, — примирительно сказал он.
— …Так Майков не кончил самоубийством? — спросил Шелль.
Полковник развёл руками.
— Не знаю. Мне только известно, что он умер. Почему вы думаете?
— Просто предположение.
— Оно очень возможно.
— А может быть, рак простаты?
— Почему рак простаты?
— Или он просто задохнулся в советской атмосфере. — Шелль хотел было сказать о рыбах, задыхающихся в Мёртвом море, но вспомнил, что уже это говорил.
— Как вы можете тут делать какие бы то ни было предположения?
— Ололиукви помогло.
Полковник смотрел на него удивлённо.
— Не понимаю. Это, кажется, то ваше снадобье? Снотворное?
— О нет, не снотворное. Между бредом и сном очень мало общего. Да и бред от этого снадобья особенный. Он вначале почти разумен и логичен, всё часто освещается по-новому, всё ясно, проникаешь даже и в чужую душу. Потом начинаются заскоки, тоже промежуточные, прогрессирующие, с прорывами в бессмыслицу. Кончается обычно полной ерундой, особенно когда хочешь прийти в себя… Неужели у вас никогда не было такого чувства: сейчас увижу то, чего другие не видят!
— Не было, — сухо ответил полковник. — Я никаких снадобий не принимаю… Я хотел поговорить с вами о вашей дальнейшей работе. Прежде всего искренне благодарю вас за ту даму.
— Она оказалась полезной?
— Более или менее.
— Её карьера устроилась, — сообщил весело Шелль и рассказал о Празднике Красоты.
— Если б вы здесь пробыли некоторое время, я послал бы вам приглашение. У вас, наверное, есть с собой фрак или смокинг? Теперь и к английской королеве можно, кажется, приходить во фланелевом пиджачке, но к нам нельзя. Я буду в маскарадном костюме. Я изображаю одного из телохранителей дожа.
— Одного из телохранителей дожа, — повторил полковник, слушавший внимательно, как всегда, но с всё возраставшим удивлением. — Извините меня, вы уверены, что вы здоровы?
— Совершенно уверен. Маскарад очень приятное развлечение. Там вы увидели бы и Эдду.
— Мне она больше не нужна. А вот для вас я скоро буду иметь дело
— Спасибо, но едва ли я могу быть вам полезен, — сказал Шелль, и вынул чековую книжку, предвкушая эффект. — Так как наше дело не состоялось, то позвольте вернуть вам ваши две тысячи долларов.
Получил в швейцарских франках и в швейцарских же франках вам возвращаю: восемь тысяч пятьсот сорок франков, так?— небрежно спросил он.
— Позвольте… Это не к спеху. В том, что дело отпало за смертью Майкова, никакой вашей вины нет.
— И вашей тоже нет.
— Но я не отказываюсь от работы с вами в дальнейшем. Разве вы отказываетесь? Или вы мною недовольны?
— Нисколько. Просто я не привык получать деньги даром. Если вы помните, я вам говорил, что, быть может, брошу разведочную работу. Тогда я вам всего не сказал. Видите ли, я женился, — сказал Шелль, хотя решил было этого не говорить.
— Женились?
— Да. Женился.
Полковник вдруг расхохотался. Это случалось с ним не часто.
— Поздравляю вас!.. Искренне поздравляю… Желаю счастья.
— Спасибо. А почему вы развеселились, если смею спросить?
— Пожалуйста, извините меня… Видите ли, я всё не мог понять, что вы за человек… Вы ведь и на виолончели играете!.. Теперь это понятнее. Быть может, вы пошли в разведку, чтобы устроить себе необыкновенную жизнь, а вдруг ваша жизнь станет обыкновенной? Если вы «раскаялись», то в вас раскаялось, так сказать, виолончельное начало.
— Очень может быть, — холодно ответил Шелль.
— Позвольте выпить за ваше счастье этого зеленовато-жёлтого вина, почему-то называемого белым.
Они выпили ещё по бокалу. Шелль взглянул на часы.
— Вы спешите?
— У меня есть немного времени… Вы, очевидно, прежде считали меня авантюристом по природе?
— Не в худом смысле. Но ведь у вас в самом деле было немало авантюр. Если позволите сказать откровенно, я думал, что вас в жизни интересуют только авантюры, женщины и деньги.
— Да ведь это очень много. Всё же можно пройти через большое число авантюр, не будучи авантюристом. По природе люди авантюристами бывают редко, их создают обстоятельства. В СССР, например, авантюристами могут быть только сановники… В былые времена я избрал бы карьеру военного.
— Вы ведь и были лётчиком в пору гражданской войны в Испании. Кажется, в лагере республиканцев?
— Так точно. Они платили иностранным лётчикам огромные жалованья.
— Отчего же вы лучше не служили в русской армии? Впрочем, я забыл, что вы не русский, а аргентинец.
— Я не русский ни по паспорту, ни по крови. И у меня были очень серьёзные причины не служить советскому правительству. Кроме того, когда я был молод, советская армия была ещё очень слаба, а я слабых не люблю… В былые времена ещё была карьера для людей, любящих авантюры, хорошая, быстрая, никаких достоинств и дарований от человека не требовавшая: революция. Но её в наше время монополизировали коммунисты, а я их ненавижу. Теперь мне делать нечего.
— У вас есть, однако, интересное дело.
— Вы его считаете интересным? Правда, вы в нём, так сказать, поэт. Странно: в разведке трудно не стать циником и мизантропом, а вы циник и мизантроп лишь в меру, в очень небольшую меру.
— Я даже совсем не циник и не мизантроп.
— И ещё удивительно: вы не болтун. Как ни странно, у нас огромное множество болтунов.
— Это, к сожалению, верно, — сказал полковник. «Ты первый», — подумал он. — Так, так… Я надеюсь, что на службу к нашим противникам вы ни в коем случае не пойдёте?
— В этом вы можете быть совершенно уверены. Кажется, какой-то из английских королей шантажировал папу Александра тем, что грозил принять мусульманскую веру. Я в большевистскую веру не перейду. Если во мне есть хоть что-либо подлинное, то это ненависть к ней… Ещё не знаю, что буду делать. Теперь самая опасная из профессий это быть лётчиком, пробующим новые аэропланы.
«Ох, вечно рисуется! И храбростью, и цитатами», — с досадой подумал полковник.
— Сильные страсти исчезают у людей с годами или, так сказать, приходят в коллоидное состояние, — сказал он, и в его тоне скользнула насмешка.
— Да, вы правы. Я не так стар, как вы, но тоже не молод, и мне надоело рисковать жизнью. А от всего связанного с политикой я буду всячески сторониться. Мне нынешнее положение в мире напоминает тот бессмысленный хаос, который бывает в конце комических фильмов, когда все куда-то бегут, кого-то толкают, что-то опрокидывают. Публика хохочет, хотя смешного ровно ничего нет. Так теперь и в мире.
— Не вижу этого. А смешного действительно мало… Так вы выходите в отставку? Собственно, женитьба для отставки не причина.
— Я женился на барышне, у которой нет ни души родных, и я её надолго оставлять не могу. Вы, конечно, предположили, что она богата. У неё нет ни гроша.
— Но если вы небогаты, то тем более зачем же вам покидать службу и возвращать мне аванс? Я думал всё-таки, что вы любите наше ремесло.
— Терпеть не могу.
— Да, вы мне это сказали. Но люди часто так говорят. Спросите знаменитых писателей, журналистов, политических деятелей. Они вам скажут, что проклинают день и час, когда избрали своё занятие.
— Не все. Людовик ⅩⅣ говорил: «Mon délicieux metier de Roy…[306]» Вы служите своей стране, а я служил тем, кто больше давал.
— Вы слишком часто говорите такие вещи, для того чтобы они были правдой. Полной правдой… А я и в разведке знавал бессребреников.
— Вам, значит, повезло, я таких ни в каком деле не знал. Во всяком случае я сам отнюдь не бессребреник. Я люблю то, что дают деньги: «красивую жизнь», как часто иронизируют. Вернее, не столь люблю красивую, сколь ненавижу некрасивую, жизнь бедняков. Большевики, быть может, и погибнут оттого, что они дают своим людям мало красивой жизни. По-моему, вам следовало бы тратить миллиарды на подкуп государственных людей во враждебных государствах, это было бы далеко не самым непроизводительным из ваших расходов.
— Так и воевать было бы легко: подкупили вражеского главнокомандующего, вот победа и обеспечена, правда? Только я таких случаев в военной истории что-то не помню, — ответил полковник. «Он и в разведку, верно, пошёл отчасти для красивой жизни. И наружность у него такая. Кажется, во французской армии при каком-то из Людовиков был установлен приз за воинственную наружность. Я ему присудил бы, и он был бы очень доволен. Будь он среднего роста, вся его жизнь, быть может, сложилась бы иначе. О таких, как он, говорят: «похож на хищную птицу». На птицу нисколько не похож, а что-то хищное в его наружности есть, особенно в профиль». — Вы не очень понятный мне человек.
— Ничего непонятного. Я человек без рода и племени, вечный повсеместный «sale étranger[307]». И вдобавок предельный эгоист, «со всех сторон окруженный самим собой», как говорил Тургенев. Точнее я был таким. А выбор ведь у нас почти у всех ограниченный. Когда человек молод, его жизнь чаще всего отравляет бедность. Когда он стар, ему нет большой радости и от денег. А у меня вкусы менялись. Ребёнком я мечтал о том, чтобы стать приказчиком в кондитерской, потом хотел стать шофёром, ещё позднее военным. Теперь же мечтаю о тихой спокойной жизни.
— Да уж будто вы вправду к нашему делу не вернётесь? Французы говорят: «кто пил, тот и будет пить».
— Нет, я рецидивистом не стану. Я боксёр-тяжеловес, достигший предельного возраста.
— Да им-то, верно, до самой смерти по ночам снится ринг.