— Да ты совершенно сошёл с ума. Вот что значит начитаться Достоевского!
— Достоевский тут ни при чем.
— Никто тебя насильно не держит. Уходи на здоровье. Ты можешь в любой день вернуться на твою прежнюю службу. Ты, верно, ещё не забыл тех имен?
— Алидиус Вармольдус Ламбертус Тиарда ван Штарненбор Стакхувер? — спросил Джим, засмеявшись. — Нет, не забыл. Но я туда не вернусь.
— Делай что тебе угодно. Лучше всего переходи в армию. Два твоих предка были военными. Кавалеристами, — добавил полковник со вздохом. — Я нисколько не препятствую и даже тебе помогу… Какие же теперь вопросы? Как расстаться с ней? С Раав. Я знаю, что она завтра уезжает в Берлин.
— Откуда вам это известно?
— Как видишь, разведка всё-таки кое-что знает.
— Вы с ней говорили, дядя!
— Нет. Но, разумеется, я за ней слежу, — внушительно добавил полковник, довольный впечатлением, которое его слова произвели на племянника.
— Кстати, вы могли бы меня похвалить: правда, я в кофейне и вида не показал, что я вас знаю? Я так люблю, когда меня хвалят! И вы тоже, верно, любите. А понравилась вам Эдда?
— Я пришёл в дикий восторг при первом взгляде на неё. И мне так приятно, что ты с ней путешествуешь.
— Во-первых, не забывайте, что я сошелся с ней по вашему же указанию, а во-вторых, вы не можете отрицать, что она красавица. Вы когда-то знали толк в женщинах. Говорят, вы в молодости имели у них большой успех, — сказал Джим.
— Это тебя не касается.
— Так вы уже знаете и об этом идиотском празднике?
— Как видишь, знаю.
— Хороши же зрелища, которые Запад противопоставляет коммунистам!
— Уж не становишься ли ты попутчиком? Только этого не хватало!
— Вы отлично знаете, что я ненавижу коммунистов, а попутчиков ещё больше. Но именно поэтому я в бешенстве. Такие праздники и такие господа, как этот филиппинец, точно созданы для успеха большевистской пропаганды!
— В этом я с тобой согласен. Забавно, что он это устраивает для пропаганды против большевиков! Комизм усиливается от того, что главную роль в спектакле будет играть советская шпионка… Итак, она уезжает в Берлин. Я не советую тебе с ней ехать, очень не советую. Да она, верно, и звать тебя не будет. К тому же, ты говоришь, что она тебе противна. Тем лучше. Вопрос, верно, только в деньгах? Пожалуй, для очистки совести дай ей денег.
— У меня их нет.
— Так бы и сказал! Вот что, я хотел подарить тебе тысячу долларов. Ты мечтал о хорошем автомобиле. По твоему рангу и возрасту с тебя пока совершенно достаточно форда или шевроле. Года через три ты уже созреешь для бьюика. Надеюсь, о кадиллаке или паккарде ты ещё не смеешь мечтать? Но я думаю, что при тысяче долларов наличными ты мог бы на выплату купить и паккард, если у тебя хватит на это нахальства. Выплачивать остальное ты будешь, разумеется, из своего жалованья… Впрочем, я ничего не имею и против того, чтобы ты подарил часть этих денег твоей очаровательной любовнице. Можешь даже подарить ей всё, если ты совсем дурак.
— Я вам страшно благодарен, — сказал Джим смущённо. — Подарок и такой большой! За что?
— Ни за что. Ты его совершенно не заслуживаешь… Ты, верно, и без того немало на неё потратил?
— Да, конечно, но…
— По-моему, ты можешь ей больше ничего не давать. Она от филиппинца получит немалые деньги.
— Вы и это знаете?
— Я всё знаю.
— Тогда вы изумительное исключение в профессии! Так вы думаете, что я могу ничего ей не давать?
— Не решаю сложного конфликта в твоей сложной душе: Раав или паккард.
— Дядя, вы жестокий человек. Вы знаете, что я мечтаю о паккарде.
— Преодолей в себе этот соблазн. Осчастливь эту милую, добрую, хорошую женщину.
— Я всё-таки сделаю ей подарок.
— В какую цену, если я смею спросить?
— Как вы думаете? Пятьсот?
— Нет, этого мало, — сказал полковник, наслаждаясь. — Пятьсот это мало для такой хорошей женщины. — Он засмеялся. — Вот что. Я тебе дам восемьсот долларов после её отъезда. А сейчас получай двести и делай с ними что хочешь. И перестань на меня дуться. Ты очень недурно провёл с ней время, в самом деле она красива. Она большая дура или только средняя?
— Необычайная! Обезоруживающая! — сказал Джим, оживляясь. Дядя обладал способностью всегда его успокаивать.
— С другой у тебя дело так гладко не прошло бы. И она развинтила тебе нервную систему?
— Да. А себе ещё больше. Я не знаю, что с ней сталось! Здесь она в полной безопасности, между тем она именно со вчерашнего дня поминутно оглядывается по сторонам и бледнеет при виде всякого прохожего. Представьте себе, заглядывает под кровать: нет ли там убийц!
— И, разумеется, у тебя угрызения совести за то, что ты расстроил душу этого небесного создания! Нет, отдай ей всю тысячу долларов.
— Я ей дам ваши двести, — ответил Джим. Привычные насмешки дяди вызывали у него привычную же реакцию, и он переходил в наступление. — Так и будем знать, что вы сделали подарок советской шпионке.
— Ты глуп, — сказал полковник, вынимая бумажник.
XXIV
Наташа каждый день читала немецкую газету, — «надо», — русских, эмигрантских не могла в Венеции найти. Пропускала экономические статьи, фельетоны, спортивный отдел, прения в парламентах; с интересом читала о книгах, о театре, о кинематографических звездах, теперь даже, впервые в жизни, о модах; с ужасом просматривала сообщения о разных убийствах, о женщинах, найденных задушенными в ваннах и подвалах; по чувству долга следила за главными политическими новостями, — теми, что печатались на первой странице с большими заголовками. «Лишь бы не было войны! А так всё одно и то же: Даллес[312] сказал, Иден сказал, Молотов[313] сказал, и ничего интересного они никогда не говорят, как им только не надоест».
О Даллесе, Идене, Молотове читать было необходимо: Шелль о них иногда говорил, неизменно прибавляя «пропади они пропадом». Ей очень хотелось бы, чтобы он отказался от этой присказки, которую теперь, впрочем, произносил без всякой злобы, просто по давней привычке. Он был гораздо веселее, чем в Берлине. На женщин почти не смотрел, хотя в гостинице были красивые элегантные дамы. Ей было совестно, что она ревновала его к танцовщице на Капри.
Досадно было, что он по-прежнему проводил много времени с филиппинцем. Правда, это объяснилось, но объяснение не очень её удовлетворило. «Хорошо, тот у него что-то купил, оказал ему услугу, ну отблагодари его советами, поработай с ним два-три дня. А то не слишком ли уж много выходит?» Раз даже она осторожно намекнула об этом мужу (с каждым днём, к собственной радости, смелела).
— Да ведь это очень забавно, его Праздник Красоты. А наш дом всё ещё чистится и красится. Кстати, Рамон сегодня меня спрашивал, не хочешь ли ты получить роль в процессии?
— Я! В процессии?— воскликнула Наташа с таким ужасом, что Шелль рассмеялся.
— Я заранее сказал ему, что ты не согласишься.
— Даже не понимаю, как он мог серьёзно предложить! Хороша бы я была в роли какой-нибудь знатной венецианки! Это после подземного завода!
— Ты была бы лучше всех. И перестань, наконец, вспоминать о подземном заводе!.. Но ты права, это было бы ни к чему, — сказал Шелль. Филиппинец в самом деле опять спросил его, не хочет ли Наташа участвовать в празднике, и даже добавил: «Её условия будут моими». Шелль только представил себе, как бы это Наташа и Эдда появились в одной процессии.
Когда Шелля не было дома, Наташа работала над диссертацией или читала Тургенева. Почти каждый день ездила на Лидо и кое-как объяснялась с работавшими в их доме малярами. Они были очень ею довольны: все простые люди любили Наташу, чувствовали, что она почти такая же простая, как они. Работа шла хорошо и быстро. В двух комнатах уже были выкрашены стены, и можно было бы расставлять мебель. Одна из этих комнат должна была стать спальней Наташи. Другую Шелль называл её будуаром. Она решила сделать из неё детскую. Страстно хотела иметь сына и дочь, непременно сына и дочь.
Шелль неохотно согласился предоставить ей покупку мебели. Купил немецкую книжку о разных стилях. Наташа внимательно всё прочла, узнала особенности стилей — и приобрела кровать, два плюшевых кресла, два таких же стула, большой зеркальный шкаф, гардины, ковёр, лампы, ночной столик, — уж не знала, в каком стиле, но всё очень недорого. Мебель утром привезли; маляры её расставили, хотя это не входило в их обязанности; она им подарила бутылку вина, они очень благодарили и попросили её выпить с ними; пили прямо из горлышка, так как стаканов не было, ей первой дали бутылку.
Днем, по её просьбе, приехал Шелль. Он ничего не сказал об её покупках. Наташа видела, что он не очень доволен. «Сердится, что я трачу мало его денег!»
— Будуара пока не покупай. Мою мебель скоро привезем. На следующий же день после праздника съездим за ней в Берлин. Люстры я куплю сам. Эту металлическую палку с лампочкой не стоило на потолок и вешать, — сказал Шелль и, увидев, что она огорчилась, добавил:— А бельё покупай и, ради Бога, не жалей денег. Это покупки на всю жизнь. «Уже вилла стала мелкобуржуазной, — с досадой думал он, — особенно эти гардины!»
— Да чем же плохая лампа? Ну покупай ты, хотя у тебя выйдет втрое дороже. А книги можно уже сюда перевезти?
— Отчего же нет? Только Мольменти[314] оставь, он ещё мне нужен. И, разумеется, не тащи сама, скажи в гостинице, чтобы перенесли на пароходик.
У них скопилось несколько десятков книг, он покупал чуть не каждый день. Наташа удивлялась, как он быстро читает. Было немало дорогих изданий по истории Венеции. Эти покупались на счёт Рамона.
Книги Наташа временно поставила в шкаф для белья, полки выстлала белой бумагой. Старательно вытирала каждую книгу тряпкой. Из толстого словаря выпал листок. На нём рукой Шелля написаны были цифры: 320.28… 56.25… Почему-то записка вызвала у неё неприятное чувство. «Деньги? Расходы? Что-то неровные цифры».